— Присяжные должны выслушать мать Дэвиса.
— Нет, если я не уверена, что она не начнет выкрикивать расистские оскорбления в адрес подсудимой. — Она окидывает меня холодным взглядом. — Вы и ваша жена ненавидите меня и всех, кто похож на меня, мистер Бауэр. Скажу честно, мне плевать. Но я — ваш шанс, единственный шанс добиться справедливости для вашего сына. Поэтому я не только буду говорить вам, что хорошая идея, а что нет, но и указывать, что делать. И это означает, что ваша жена не будет давать показания.
— Судья и присяжные подумают, что что-то неладно, если она не выступит свидетелем.
— Судья и присяжные подумают, что она убита горем. Достаточно будет и вас в качестве свидетеля.
Если моего горя недостаточно, чтобы перестать сдерживать себя, как Брит, означает ли это, что я любил Дэвиса меньше?
— Вчера вы слышали, как защита выдвинула версию о том, что у вашего сына было недиагностированное нарушение обмена веществ…
Это случилось, когда свидетелем выступал педиатр. Там было много медицинских терминов, которых я не понял, но суть уловил.
— Да, я понял, — говорю я. — Это была их последняя надежда, и они ухватились за соломинку.
— Не совсем так. Пока вас не было, судмедэксперт проверил результаты. Скрининг показал у Дэвиса MCADD. Я сделала все, что в моих силах, чтобы убедить жюри не принимать его показания, но главное тут то, что семя, посеянное защитой, уже пустило корни: ваш ребенок был проверен на потенциально смертельное заболевание, и результаты прибыли слишком поздно. И если бы этого не произошло, он мог бы выжить.
У меня подкашиваются ноги, и я тяжело опускаюсь на край стола. Мой мальчик был болен, а мы не знали об этом? Как в больнице такое допустили?
Это так… случайно. Так бессмысленно.
Обвинитель прикасается к моей руке, и я невольно вздрагиваю.
— Не делайте этого. Не то заблудитесь в собственной голове. Я говорю об этом, чтобы вы не удивлялись во время перекрестного допроса. Все, что сделала Кеннеди Маккуорри, — это нашла возможный диагноз. Он не был подтвержден. Дэвиса не лечили. С таким же успехом она могла сказать, что у вашего сына с возрастом развилась бы болезнь сердца, потому что у него была к этому генетическая предрасположенность. Это вовсе не означает, что такое когда-нибудь произойдет.
Я думаю о своем дедушке, который ни с того ни с сего умер от сердечного приступа.
— Я говорю вам все это потому, что, когда мы вернемся туда, — продолжает Одетт, — я вызову вас на свидетельскую трибуну. И вы будете отвечать в точности так, как мы репетировали в моем кабинете. Все, что вам нужно помнить, — это то, что в этом суде нет места никаким «возможно» или «может быть». Нет никаких «это могло произойти». Это уже произошло. Ваш сын мертв.
Я киваю. Есть тело. И кто-то должен заплатить.
«Клянетесь ли вы говорить правду?»
Моя рука лежит на кожаной Библии. В последнее время я редко ее читаю. Но необходимость клясться на ней заставляет меня вспомнить Большого Айка и время, которое я провел в тюрьме. И Твинки.
Если честно, я много думаю о нем. Наверное, он уже освободился. Ест где-нибудь консервы «Шеф Бойарди», о которых так мечтал. Что будет, если я случайно встречусь с ним на улице? В «Старбакс»? Мы обнимемся по-мужски? Или сделаем вид, что незнакомы? Он знал, кем я был на воле, как я знал, кем был он. Но в тюрьме все было по-другому, и то, чему меня научили верить там, не соответствует действительности. Если сейчас наши дорожки пересекутся, будет ли он все еще Твинки для меня? Или просто очередным ниггером?
Брит наконец вернулась в зал суда и сидит рядом с Фрэнсисом. Когда она вышла из туалета с еще мокрым от слез лицом и красным носом, я сообщил ей, что заявил обвинителю: «Никто не будет указывать моей жене, как горевать!» И что для меня невыносимо думать о еще одном нервном срыве Брит, из-за чего я запретил Одетт Лоутон вызывать мою жену на допрос в качестве свидетеля. Я сказал Брит, что люблю ее и мне мучительно видеть, как она переживает.
Она купилась.
«Клянетесь ли вы говорить правду?»
— Мистер Бауэр, — спрашивает обвинитель, — у вас и вашей супруги Бриттани это был первый ребенок?
У меня по спине сбегает пот. Я чувствую, как присяжные пялятся на татуировку со свастикой на моей голове. Даже те, кто притворяются, что не смотрят, нет-нет да и бросают в мою сторону косые взгляды. Я стискиваю пальцами сиденье стула, на котором сижу. Дерево. Дерево — это хорошо. Надежно. Дерево — это оружие.
— Да. И мы были очень рады.
— Вы знали, что это будет мальчик?
— Нет, — отвечаю я. — Мы хотели, чтобы пол ребенка стал для нас сюрпризом.
— Во время беременности были какие-либо осложнения?
— У моей жены был гестационный диабет. Доктор сказала, что в этом нет ничего серьезного, если жена сядет на диету. Что она и сделала. Она хотела здорового ребенка не меньше, чем я.
— А роды, мистер Бауэр, роды прошли нормально?
— Все прошло гладко, — говорю я. — Хотя это же не я лежал там с ногами врастопырку.
Женщины в жюри улыбаются. Обвинитель предупреждала, что они смягчатся, если я буду выглядеть как любой другой отец.
— А где вы с женой рожали?
— В больнице Мерси-Вест-Хейвен.
— Вы держали на руках своего сына Дэвиса после того, мистер Бауэр?
— Да, — говорю я.
Когда мы репетировали это в кабинете обвинителя, точно какие-то актеры, заучивающие роли, она сказала, что будет очень полезно, если я заплачу. Я сказал, что не могу реветь по требованию, но сейчас, когда я вспоминаю рождение Дэвиса, меня начинают душить слезы. Правда же, это безумие, что ты можешь любить девушку настолько сильно, что создаешь новое человеческое существо? Это все равно что потереть друг о друга две палочки и добыть огонь — вдруг откуда ни возьмись возникает что-то живое и полное сил, чего всего минуту назад не существовало. Я помню, как ножки Дэвиса били меня. Как его голова лежала у меня на ладони. Помню его несфокусированные глаза, озадачившие меня.
— Я не испытывал таких ощущений никогда в жизни, — признаюсь я. Я отхожу от сценария, но мне плевать. — Я думал, что люди врут, когда говорят: «Я влюбился в своего ребенка с первого взгляда». Но это правда. Я как будто увидел свое будущее прямо там, на его лице.
— Вы были знакомы с кем-нибудь из персонала этой больницы до того, как попали в нее?
— Нет. Акушерка Брит работала там, поэтому вопрос, где рожать, вообще не стоял.
— Вы удовлетворены пребыванием в этой больнице, мистер Бауэр?
— Нет, — говорю я твердо. — Не удовлетворен.
— Вам что-то не понравилось сразу после того, как ваша жена поступила в больницу?
— Нет. Вначале все было хорошо. Подготовка к родам и роды тоже прошли хорошо.
Обвинитель подходит к скамье присяжных:
— Так когда же все изменилось?
— Когда другая медсестра сменила первую, потому что у той закончилась смена. И она была черной.
Обвинитель покашливает:
— Почему вы обратили на это внимание, мистер Бауэр?
Я, сам того не замечая, поднимаю руку и чешу татуировку на голове.
— Потому что я верю в превосходство белой расы.
Некоторые из присяжных начинают смотреть на меня внимательнее, с любопытством. Кто-то качает головой, кто-то опускает взгляд.
— Значит, вы расист, — говорит обвинитель. — Вы верите, что черные люди, такие люди, как я, должны подчиняться.
— Я не против черных, — говорю я ей. — Я за Белых.
— Вы понимаете, что многие люди в мире, даже многие люди здесь, в этом зале, могут посчитать ваши убеждения оскорбительными?
— Но в больницах должны помогать всем пациентам, — говорю я, — даже тем, чьи идеи им могут не нравиться. Если психа, который перестрелял кучу народу, копы ранят при задержании, его везут в неотложку и врачи делают ему операцию, спасая жизнь, пусть даже он убил десяток людей. Я знаю, мы с женой живем не так, как все. Но самое замечательное в этой стране то, что мы все имеем право верить во что хотим.
— Что вы сделали, когда узнали, что вашим новорожденным сыном занимается черная медсестра?
— Попросил. Я попросил, чтобы она не прикасалась к моему сыну.
— Афроамериканская медсестра, о которой вы говорите, сейчас присутствует в этом зале?
— Да.
Я указываю на Рут Джефферсон, и, похоже, она сжимается.
В всяком случае, мне хочется думать, что сжимается.
— Кого вы попросили? — продолжает обвинитель.
— Начальницу медсестер, — отвечаю я. — Мэри Мэлоун.
— Что происходило в результате этого разговора?
— Я не знаю, но ее отстранили.
— После этого подсудимая взаимодействовала с вашим сыном?
Я киваю.
— Дэвису сделали обрезание. Предполагалось, что это будет простая операция. Они собирались отнести его в детское отделение и принести обратно, как только закончат. Но я оглянуться не успел, как начался настоящий ад. Люди кричали, звали на помощь, по коридорам толкали каталки, все бежали к детской. Мой ребенок был там, и я просто… Думаю, мы с Брит догадались. Мы пошли в детскую, а там целая толпа людей сгрудилась вокруг моего сына, и эта женщина… она снова прикасалась к моему ребенку. — Я сглатываю. — Она делала ему больно. Она била его по груди так, что чуть не переломила пополам.
— Протестую! — вставляет защитник.
Судья поджимает губы.
— Протест отклонен.
— Как вы поступили, мистер Бауэр?
— Я ничего не сказал. Брит и я, мы оба были потрясены. Нам говорили, что это ерундовая процедура. В тот день мы должны были поехать домой. Мой мозг отказывался осознавать то, что происходило прямо перед моими глазами.
— Что случилось после?
Присяжные, понимаю я, уже напряжены и ждут продолжения рассказа. Все лица обращены ко мне.
— Врачи и медсестры… Они двигались так быстро, что невозможно было сказать, где чьи руки. Потом пришла педиатр, доктор Аткинс. Она немного поработала над моим сыном, а потом… потом она сказала, что ничего сделать уже нельзя.