— Нет…
— Или, может, вы думали: «Этот ребенок не заслуживает моей помощи. Его родители не хотят, чтобы я прикасалась к нему, потому что я черная, так пусть будет по-их».
— Неправда…
— Понимаю. Вы думали: «Я ненавижу его родителей-расистов»?
— Нет! — Рут хватается за голову, пытаясь заглушить голос Одетт.
— О, может, это было: «Я ненавижу этого ребенка, потому что я ненавижу его родителей-расистов»?
— Нет! — взрывается Рут, и кажется, что стены зала суда задрожали. — Я думала: «Пусть лучше ребенок умрет, чем его будет воспитывать он».
Она указывает на Терка Бауэра. Когда завеса молчания опускается на жюри присяжных, на зал и, да, на меня, Рут зажимает рот ладонью.
«Слишком поздно», — думаю я.
— В-возражение! — вмешивается Говард. — Прошу не заносить это в протокол!
В это мгновение Эдисон выбегает из зала суда.
Как только объявляют перерыв, я хватаю Рут за руку и тащу в комнату для совещаний. Говарду хватило ума держаться от меня подальше. Как только дверь закрывается, я поворачиваюсь к ней.
— Поздравляю! Вы сделали именно то, чего не должны были делать, Рут.
Она подходит к окну и останавливается спиной ко мне.
— Добились своего? Рады, что вышли на трибуну и дали показания? Теперь жюри будет видеть только одно: рассвирепевшую черную женщину. Такую обозленную и такую мстительную, что я не удивлюсь, если судья пожалеет, что снял обвинение в убийстве. Вы только что дали четырнадцати присяжным все основания полагать, что тогда настолько обезумели, что могли дать ребенку умереть у вас на глазах.
Рут медленно поворачивается. Солнце украшает ее голову призрачным ореолом.
— Я тогда не злилась. Я злюсь сейчас. Я копила в себе злобу годами. Я просто не давала ей проявиться. Вы не понимаете, что триста шестьдесят пять дней в году мне приходится думать о том, чтобы не выглядеть слишком черной и не сказать чего-нибудь слишком черного, поэтому я играю роль. Я надеваю на себя лицо, как гипсовую маску. Это утомительно. Это чертовски утомительно! Но я делаю это, потому что у меня нет денег на залог. Я делаю это, потому что у меня есть сын. Я делаю это, потому что, если я этого не сделаю, то могу потерять работу. Дом. Даже себя. Поэтому я продолжаю работать и улыбаться, кивать и платить по счетам, молчать и делать вид, что меня все устраивает, потому что вы, люди, хотите этого. Нет, потому что вам нужно, чтобы я была такой. И самое постыдное то, что многие годы своей жалкой жизни я участвовала в этом фарсе. Я думала, что если буду делать все это, то стану одной из вас.
Она подходит ко мне.
— Посмотрите на себя. — Рут усмехается. — Вы так гордитесь собой: вы же общественный защитник, работаете с цветными, которые нуждаются в помощи! А вы когда-нибудь задумывались над тем, что, возможно, наши беды напрямую связаны с вашим благосостоянием? Может быть, дом, который купили ваши родители, оказался на рынке недвижимости потому, что его хозяева не захотели жить рядом с моей мамой? Может быть, хорошие оценки, которые в конечном итоге открыли вам дорогу в юридическую школу, стали возможны потому, что вашей маме не приходилось работать по восемнадцать часов в сутки и у нее было время почитать вам на ночь или проверить, сделали ли вы домашнее задание? Как часто вы напоминаете себе, насколько вам повезло, что у вас есть собственный дом, и это потому, что вы могли накапливать капитал поколениями, чего не могут позволить себе цветные семьи? Как часто вы открываете рот на работе и думаете о том, как здорово, что никто не подумает, будто вы говорите от лица людей с таким же цветом кожи, как у вас? Вам трудно найти открытку на день рождения своего ребенка с картинкой, на которой изображен малыш с такого же цвета кожей? Сколько раз вы видели изображение Христа, похожего на вас? — Рут тяжело дышит, ее щеки горят. — Знаете, предрассудки касаются обеих сторон. Есть люди, которые от них страдают, а есть люди, которые на них наживаются. Кто умер и сделал вас Робином Гудом? Кто сказал, что меня нужно спасать? Вот вы на белом коне и говорите мне, что я запорола дело, над которым вы так тяжело работали, гладите себя по голове за то, что защищаете такую бедную, нуждающуюся черную женщину, как я… Но вы тоже часть причины, почему я оказалась на дне.
Нас разделяют несколько дюймов. Я чувствую тепло ее кожи. Я вижу свое отражение в зрачках Рут, когда она снова начинает говорить.
— Вы сказали, что можете представлять меня, Кеннеди. Вы не можете меня представлять. Вы не знаете меня. Вы никогда даже не пытались меня узнать. — Ее глаза смотрят прямо в мои. — Вы уволены, — говорит Рут и выходит из комнаты.
Несколько минут я стою в комнате для переговоров, сражаясь с целой армией захлестнувших меня чувств. Так вот почему это называется судилищем.
Никогда еще я не чувствовала такой ярости, такого стыда, такого унижения. За годы юридической практики у меня были клиенты, которые меня ненавидели, но никто никогда меня не увольнял.
Вот что чувствует Рут.
Ладно, я поняла: ее не раз обижали белые люди. Но это не значит, что она может вот так брать и смешивать меня с ними, судить об одном по остальным.
Вот что чувствует Рут.
Как она смеет заявлять, что я не могу представлять ее просто потому, что я не черная? Как она смеет говорить, что я не пыталась узнать ее? Как она смеет приписывать мне слова, которых я не произносила? Как она смеет рассказывать мне, что я думаю?
Вот что чувствует Рут.
Застонав, я бросаюсь к двери. Судья ждет нас в кабинете.
За дверью топчется Говард. Господи, я совсем о нем забыла!
— Она тебя уволила? — говорит он и смущенно добавляет: — Я тут вроде как подслушивал.
Я выхожу в коридор.
— Она не может меня уволить. Судья не разрешит ей сделать это под конец судебного процесса.
Рут может подать жалобу на неэффективность адвокатской помощи, но если кто-то и был неэффективным, так это именно клиент. Она сама лишила себя оправдательного приговора.
— Так что теперь?
Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему:
— Не знаю. Может, ты скажешь?
Ближе к концу дела адвокат защиты подает ходатайство о постановлении оправдательного приговора. Но в этот раз, когда я стою вместе с Одетт перед судьей Тандером, он смотрит на меня так, будто вообще поднимать этот вопрос с моей стороны — непростительная наглость.
— Нет никаких доказательств того, что смерть Дэвиса Бауэра наступила в результате действий Рут Джефферсон. Или бездействия, — добавляю я, впрочем, без особой уверенности, потому что теперь даже не знаю, во что можно верить, а во что — нет.
— Ваша честь, — говорит Одетт. — Учитывая то, что мы все только что услышали, становится очевидно, что это агония защиты. Вообще-то, с вашего позволения, я бы даже попросила суд пересмотреть решение отказаться от обвинения в убийстве. Рут Джефферсон только что сама дала нам доказательства злого умысла.
Меня обдает холодом. Я знала, что Одетт не упустит своего шанса, но такого никак не ожидала.
— Ваша честь, постановление должно остаться в силе. Вы уже отклонили обвинение в убийстве. Это нарушение пятой поправки. Нельзя дважды привлекать к ответственности за одно правонарушение.
— В данном случае, — неохотно соглашается судья Тандер, — госпожа Маккуорри права. У вас уже была возможность откусить от яблока, госпожа Лоутон, и я уже отверг обвинение в убийстве. Я, однако, оставляю за собой право рассматривать повторное ходатайство защиты о постановлении оправдательного приговора. — Он смотрит на каждую из нас по очереди. — Прения начинаются в понедельник утром. Давайте попробуем не превращать суд в еще больший цирк, ладно?
Сказав Говарду, что он может отдыхать, я еду домой. В голове у меня гудит, кажется, она лопнет, как при сильной простуде. Войдя в дом, я чувствую запах ванили. Я иду в кухню и вижу маму в фартуке с надписью «Чудо-женщина» и Виолетту за столом. Она стоит коленками на табурете, руки в миске с тестом для печенья.
— Мамочка! — радостно кричит она, поднимая липкие кулаки. — Мы готовим тебе сюрприз. Притворись, что не видишь.
Что-то в ее фразе цепляет меня. Притворись, что не видишь.
Устами младенца…
Мать смотрит на меня поверх головы Виолетты и хмурится.
— Что случилось? — спрашивает она беззвучно, одними губами.
В ответ я сажусь рядом с Виолеттой, отщипываю кусочек теста и начинаю жевать.
Моя дочь — левша, хотя мы с Микой правши. У нас даже есть фото с УЗИ, на котором она сосет большой палец левой ручки в утробе.
— Что, если все так просто? — тихонько произношу я.
— Что так просто?
Я смотрю на маму.
— Как думаешь, наш мир приспособлен для правшей лучше?
— Гм… Не скажу, что я когда-то об этом задумывалась.
— Это потому, — подсказываю я, — что ты правша. Но вот подумай: консервные ножи, ножницы, даже парты в колледжах, которые раскладываются в сторону, — все они предназначены для праворуких людей.
Виолетта поднимает руку, в которой держит ложку, и, нахмурившись, смотрит на нее.
— Девочка моя, — говорит ей мама, — вымой руки, если хочешь попробовать печенье из первой партии.
Она сползает с табуретки, держа руки перед собой, как Мика, когда входит в операционную.
— Ты что, хочешь, чтобы у ребенка кошмары были? — ворчит мама. — Нет, правда, Кеннеди, откуда эти мысли? Это как-то связано с твоим делом?
— Я читала, что левши умирают молодыми, потому что они больше подвержены несчастным случаям. Когда ты была маленькой, разве няни не шлепали детей, которые писали левой рукой?
Мама упирает руку в бедро.
— Но нет худа без добра. Считается, что левши — более творческие личности. Разве Микеланджело, да Винчи и Бах не были левшами? А в Средние века вообще считалось удачей родиться левшой, потому что большинство мужчин сражались с мечом в правой руке и щитом в левой, и можно было нанести коварный удар. — Она тычет меня лопаткой в правый бок: — Вот так.