— Извините, — говорю я женщине, подошедшей следом за нами, и запираю дверь изнутри.
Рут прислоняется к рукомойнику и складывает руки на груди.
— Я знаю, вы думаете, что ничего не изменилось, и, возможно, для вас так и есть. Но для меня изменилось, — говорю я. — Я услышала вас, четко и ясно. Может быть, я этого не заслуживаю, но я прошу вас дать мне последний шанс.
— С чего бы это? — с вызовом спрашивает Рут.
— Потому что когда-то я сказала вам, что не замечаю цветов… теперь же я только их и вижу.
Она делает шаг к двери.
— Мне не нужна ваша жалость.
— Вы правы, — киваю я. — Вам нужна справедливость.
Рут останавливается, но не оборачивается.
— Вы имеете в виду равенство, — поправляет она.
— Нет, я имею в виду справедливость. Равенство — это когда ко всем относишься одинаково. А справедливость — это когда относишься с учетом различий, чтобы у каждого был шанс на успех. — Я смотрю на нее. — Первое звучит справедливо. Второе является справедливым. Это все равно, что на экзамене выдать задание двум детям, но если один слепой, а другой зрячий, то результаты будут недостоверными. Первому нужно дать задание, напечатанное шрифтом Брайля, а второму — напечатанное обычным способом, и задания должны быть идентичны. Все это время я давала жюри обычные распечатки, потому что не понимала, что они слепы. Что я была слепой. Пожалуйста, Рут. Я думаю, вам понравится то, что я скажу.
Рут медленно оборачивается.
— Последний шанс, — соглашается она.
Когда я встаю, я не одинока.
Зал ждет моего заключительного выступления, а меня окружают истории, которые прогремели в СМИ, но почти всегда игнорировались в судах. Рассказы о Тамире Райсе, о Майкле Брауне, о Трейвоне Мартине. Об Эрике Гарнере, об Уолтере Скотте и о Фредди Грейе. О Сандре Блэнд и Джоне Кроуфорде Третьем. О женщинах-афроамериканках, которые хотели носить волосы в естественном виде, и о детях школьного округа Сиэтла, которым в Верховном суде сказали, что отбор учеников для поддержания расового разнообразия является неконституционным. О меньшинствах на юге страны, которые остались без федеральной охраны, когда те же самые штаты ввели в действие законы, ограничивающие их в праве голосования. О миллионах афроамериканцев, которые стали жертвами дискриминации при обеспечении жильем и найме на работу. О бездомном чернокожем мальчике на Чапел-стрит, чья кружка никогда не соберет столько подаяний, как кружка бездомной белой женщины.
Я обращаюсь к жюри присяжных:
— Дамы и господа, что, если я скажу вам, что родившиеся в понедельник, вторник или среду могут прямо сейчас покинуть зал? Что им предоставят самые удобные места для парковки в городе и самые большие дома. Что при поступлении на работу они будут проходить собеседование раньше других, тех, кто родился во второй половине недели, и к врачу они будут заходить без очереди, сколько бы других пациентов ни ожидало под кабинетом. Если вы родились с четверга по воскресенье, то, конечно, можете попробовать сравняться с ними, но из-за того, что вы боретесь где-то позади, пресса всегда будет указывать на то, насколько вы неэффективны. А если вы пожалуетесь, вам посоветуют не разыгрывать карту дня рождения. — Я пожимаю плечами. — Звучит глупо, правда? Но что, если вдобавок ко всей этой условной системе, уменьшающей ваши шансы на успех, все вокруг будут уверять вас, что на самом деле в мире царит равноправие?
Я иду к ним, продолжая говорить:
— Когда мы начинали разбирать это дело, я сказала вам, что перед Рут Джефферсон стояла неразрешимая задача: она должна была либо не выполнить свои обязанности медсестры, либо нарушить приказание начальства. Я говорила: факты покажут, что Дэвиса Бауэра привели к смерти проблемы со здоровьем. И это правда, дамы и господа. Однако у этого случая намного больше граней. Из всех людей, которые контактировали с Дэвисом Бауэром в больнице Мерси-Вест-Хейвен за время его короткой жизни, лишь одна из них сидит в этом зале за столом защиты — это Рут Джефферсон. Только одного человека обвиняют в совершении преступления — Рут Джефферсон. Весь судебный процесс я обходила стороной очень важный вопрос: почему? Рут черная, — говорю я прямо. — Это разозлило Терка Бауэра, белого расиста. Он терпеть не может черных людей, азиатов, геев, всех, кто не такой, как он. И в итоге он запустил цепь событий, которые привели к тому, что Рут стала козлом отпущения, ответственным за трагическую гибель его сына. Но в системе уголовного правосудия мы не должны говорить о расах. Мы должны притвориться, что это всего лишь глазурь на торте, независимо от обвинения, а не его сущность. Мы должны быть законными хранителями общества, для которого расовый вопрос остался в прошлом. Мы должны быть надзирателями за справедливостью. Но, знаете, слово «надзирать» сродни слову «презирать». А я не считаю правильным продолжать презирать истину.
Я смотрю на присяжную номер двенадцать, учительницу.
— Закончите фразу, — предлагаю я. — «Я…» Какая? — Я делаю паузу в ожидании ответа. — Возможно, вы ответите «скромная». Или «светловолосая». «Дружелюбная». «Нервная», «умная», «ирландка». Но большинство из вас скажут «белая». Почему нет? Ведь это данность. Это характеристика, которая принимается как нечто само собой разумеющееся. Те из нас, кому посчастливилось родиться белыми, не ведают о своей удаче. Да что там, мы пребываем в блаженном неведении относительно многих вещей. Вполне вероятно, что вы не испытывали чувства благодарности, когда принимали душ этим утром или ложились спать в собственном доме вчера вечером. Вы не были благодарны за завтрак или за чистое белье. Это потому, что все эти незаметные привилегии легко принимают как должное. Конечно, намного проще заметить встречный ветер: то, как люди с другим цветом кожи подвергаются дискриминации. Мы видим это, когда черного человека случайно убивают полицейские или когда девушка с темной кожей подвергается нападкам одноклассников за то, что носит хиджаб. Немного сложнее рассмотреть — и признать его существование — попутный ветер: то, как мы, не цветные люди, получаем привилегии только на том основании, что у нас белая кожа. Мы можем пойти в кино, не сомневаясь, что большинство главных героев будут похожи на нас. Мы можем опоздать на встречу и знать, что опоздание не спишут на нашу расовую черту. Я могу подойти к судье Тандеру, выдвинуть возражение и не услышать, что я разыгрываю расовую карту. — Я ненадолго замолкаю. — Почти никто из нас, приходя домой с работы, не говорит: «Ура! Сегодня меня не остановили и не обыскали!» Почти никто из нас, поступив в колледж, не подумал: «Я попал в тот колледж, в который хотел, потому что образовательная система в действительности работает на меня». Мы не думаем об этом, потому что нам это не нужно.
К этому времени присяжные уже начали беспокоиться. Они ерзают и пожимают плечами. Краем глаза я замечаю, что судья Тандер внимательно наблюдает за мной, хотя в своей последней реплике я не ограничена и теоретически могла бы даже зачитать вслух «Большие надежды», если бы у меня возникло такое желание.
— Я знаю, вы думаете: «Я не расист». Конечно, ведь мы видели образец настоящего расизма в лице Терка Бауэра. Я сомневаюсь, что среди вас много таких, которые, как он, считают своих детей арийскими воинами или полагают, что черные люди настолько ущербны, что им нельзя прикасаться к белому ребенку. Но если даже мы соберем всех расистов планеты и отправим их на Марс, расизм все равно останется. Дело в том, что расизм — это не только ненависть. У каждого из нас есть предубеждения, даже если мы думаем, что свободны от них. Дело в том, что расизм связан с тем, кому именно принадлежит власть… и кто имеет к ней доступ. Начиная работать над этим делом, дамы и господа, я не считала себя расистом. Теперь я понимаю, что я расист. Не потому, что я ненавижу людей других рас, а потому что я — намеренно или нет — получаю дивиденды от цвета своей кожи, как Рут Джефферсон терпит из-за своей.
Одетт сидит, опустив голову. Не могу сказать, радуется она тому, что словесными гвоздями я заколачиваю свой собственный гроб, или же просто обалдела от того, что мне хватило смелости восстановить против себя присяжных на столь позднем этапе игры.
— Есть разница между активным и пассивным расизмом. Это чем-то похоже на самодвижущуюся дорожку в аэропорту. Если вы идете по ней, то попадете на другой конец быстрее того, кто просто стоит на месте. Но в конечном итоге вы оба окажетесь в одной и той же точке. Активный расизм делает татуировку свастики на голове. Активный расизм говорит старшей медсестре, что афроамериканская медсестра не может прикасаться к этому ребенку. Он хохочет над шуточками о черных. А что такое пассивный расизм? Это когда замечаешь, что в твоем офисе работает только один цветной человек, и не спрашиваешь начальника почему. Это когда читаешь школьную программу для четвертого класса, видишь, что из всей истории черных там упоминается только рабство, и не спрашиваешь почему. Это когда защищаешь в суде женщину, которая попала под обвинение из-за цвета кожи… и замалчиваешь этот факт как малозначимую деталь. Могу поспорить, вам сейчас неуютно. Знаете, мне тоже. Трудно говорить о таких вещах, никого не оскорбив или не почувствовав себя оскорбленным. Именно поэтому такие адвокаты, как я, не должны говорить эти вещи таким присяжным, как вы. Но если в глубине души вы спросите себя, о чем этот суд на самом деле, то наверняка скажете: это нечто большее, чем поиск ответа на вопрос, имела ли Рут Джефферсон какое-то отношение к смерти одного из ее пациентов. В действительности все это имеет очень мало общего с Рут. Речь идет о системе, которая существует уже около четырехсот лет, о системе, которая дает право такому человеку, как Терк Бауэр, выдвигать подобные гнусные требования и рассчитывать на то, что они будут удовлетворены. О системе, созданной для того, чтобы такие люди, как Рут, знали свое место.
Я обращаюсь к присяжным: