— Если вам не хочется задумываться об этом, вы не обязаны этого делать. Но вы все равно можете оправдать Рут. Я привела достаточно доказательств, которые позволяют усомниться в причинах смерти ребенка. Вы слышали судмедэксперта, который сказал, что, приди результаты скрининга своевременно, Дэвис Бауэр сегодня мог бы быть жив. Да, конечно, вы видели, как Рут вышла из себя на трибуне, но это случилось потому, что, когда ждешь сорок четыре года, чтобы высказаться, не всегда получается сделать это так, как хочется. Рут Джефферсон просто хотела иметь возможность заниматься своей работой. Заботиться о младенце так, как ее научили.
Я поворачиваюсь к Рут. Она делает глубокий вдох, и я чувствую его у себя в груди.
— А если бы люди, рожденные не в понедельник, вторник или среду, не подвергались тщательнейшей финансовой проверке, когда обращаются за кредитом? Если бы они могли посещать магазины, не опасаясь, что охрана будет ходить за ними по пятам? — Я делаю паузу. — А если бы результаты скрининга детей попадали к педиатру вовремя, что давало бы возможность своевременно вмешиваться и предотвращать непоправимое? Неужели и тогда этот вид избирательной дискриминации не выглядел бы глупым?
После всего этого…
После месяцев рассказов о том, что расовому вопросу не место в суде, Кеннеди Маккуорри взяла да и провела это чудовище перед судьей. А потом втиснула его на скамью присяжных, чтобы эти мужчины и женщины не смогли не почувствовать его присутствие.
Я смотрю на присяжных, все погружены в мысли и молчат. Кеннеди садится рядом со мной, и какое-то мгновение я просто смотрю на нее. Мое горло сжимается, пока я пытаюсь облечь в слова все, что чувствую. То, что сказала Кеннеди всем этим людям, — это история моей жизни, контур, в котором я живу. Но кричи я об этом хоть с самой высокой крыши, это ничего бы не дало. Чтобы это услышали присяжные, чтобы они действительно это услышали, рассказать об этом должен был кто-то из своих.
Она поворачивается ко мне прежде, чем я успеваю что-то сказать.
— Спасибо, — говорит она так, будто я сделала ей одолжение.
Хотя, если вдуматься, может, и сделала.
Судья откашливается. Мы поворачиваемся и видим, что он смотрит на нас. Одетт Лоутон стоит на месте, которое только что занимала Кеннеди. Я поглаживаю счастливый шарф мамы, завязанный вокруг шеи. А она начинает говорить:
— Знаете, я восхищена госпожой Маккуорри и ее пламенным призывом к социальной справедливости. Но мы сегодня собрались не для этого. Мы здесь потому, что ответчик, Рут Джефферсон, нарушила этический кодекс профессии медсестры родильного отделения и не отреагировала должным образом на критическое состояние ребенка.
Обвинительница подходит к жюри.
— Госпожа Маккуорри сказала… правду. Люди имеют предрассудки и иногда принимают решения, которые кажутся нам лишенными смысла. Я, когда училась в средней школе, работала в «Макдоналдсе».
Это меня удивляет. Я пытаюсь представить себе Одетт, следящую за готовящейся картошкой, и не могу.
— Я была единственным черным подростком среди работников. Были случаи, когда я стояла за кассой и видела, как клиент, заметив меня, переходил в другую очередь, чтобы сделать заказ. Что я тогда чувствовала? — Она пожимает плечами. — Было неприятно. Но плевала ли я им в еду? Нет. Роняла ли я котлету на пол, а потом клала ее в булочку? Нет. Я делала свою работу. Выполняла свои обязанности. Но давайте взглянем на Рут Джефферсон. Ее клиент, так сказать, выбрал другую очередь, но продолжила ли она выполнять свои обязанности? Нет. Она не восприняла указание не прикасаться к Дэвису Бауэру как обычную просьбу — она раздула из этого расистский инцидент. Она попрала клятву Найтингейл помогать пациентам в любых обстоятельствах. Она действовала с полным пренебрежением к благополучию ребенка, потому что рассердилась и выместила свою злость на этом младенце. Действительно, дамы и господа, директива Мэри Мэлоун, отстраняющая Рут Джефферсон от ухода за Дэвисом Бауэром, была расистским решением, но не Мэри предстала перед судом за свои действия, а Рут, не сдержавшая клятву, которую дала, став медсестрой. Также верно и то, что многим из вас был неприятен мистер Бауэр и его чересчур радикальные убеждения. Но в этой стране он имеет право выражать свои взгляды, пусть даже они могут заставить кого-то почувствовать себя неловко. Но если вы собираетесь сказать, что встревожены тем, насколько Терк Бауэр полон ненависти, то вам придется признать, что Рут Джефферсон тоже полна ненависти. Вы были свидетелями того, как она сказала, что этому ребенку лучше было бы умереть, чем вырасти похожим на своего отца. Возможно, это единственный раз, когда она была откровенна с нами. Терк Бауэр, по крайней мере, честно говорит о своих убеждениях — какими бы отталкивающими они ни выглядели. Рут Джефферсон, как мы знаем, лгунья. По ее собственному признанию, она все-таки вмешалась и прикоснулась к младенцу в детском отделении, хотя своему начальнику, специалисту по управлению рисками и полиции сказала, что не делала этого. Рут Джефферсон начала спасать этого ребенка, и что же ее остановило? Страх потерять работу. Она поставила собственные интересы выше интересов пациента… А это именно то, что медицинский работник делать не должен.
Обвинитель на секунду замолкает.
— Рут Джефферсон и ее адвокат могут заливаться соловьем на тему запоздалых результатов анализов, или состояния межрасовых отношений в этой стране, или чего-то еще, — говорит она. — Но это не меняет фактов. И это никогда не вернет к жизни ребенка.
Судья Тандер отдает указания присяжным, и их выводят из зала суда. Он тоже выходит. Говард вскакивает.
— Я никогда ничего подобного не видел!
— И, скорее всего, никогда больше не увидишь, — бормочет Кеннеди.
— Ну, это как в том фильме с Томом Крузом… «Тебе не осилить правду!»[48] Это как…
— Выстрелить себе в ногу, — заканчивает Кеннеди. — Причем специально.
Я прикасаюсь к ее руке.
— Я знаю, чего вам стоило это сказать, — говорю я.
Кеннеди смотрит на меня очень серьезно.
— Рут, вам, скорее всего, это будет стоить намного большего.
Она объяснила мне, что, поскольку обвинение в преднамеренном убийстве было снято до того, как я начала давать показания, присяжные должны вынести вердикт только по убийству по неосторожности. И хотя медицинские свидетельства, безусловно, дают основания для сомнений, вспышка гнева для присяжных — это как красная тряпка для быка. Они, даже если не рассматривают преднамеренное убийство, все равно могут думать, что я помогла этому ребенку не в полной мере. И я уже сама не знаю, было ли это возможно в тех обстоятельствах
Я думаю о ночи, которую провела в тюрьме. Я представляю себе, как она множится, растягивается на недели и месяцы. Я думаю о Лизе Лотт и о том, что сейчас наш разговор был бы совсем другим. Я бы начала с того, что сказала, что я больше не наивная дурочка. Меня выковали в горниле, как сталь. А чудесным свойством стали является то, что ее можно расплющивать и растягивать, от этого она не ломается.
— Все равно это стоило услышать, — говорю я Кеннеди.
Она слабо улыбается:
— Это стоило сказать.
Вдруг перед нами появляется Одетт Лоутон. Я паникую. Кеннеди говорила, что есть еще один вариант, который может выбрать обвинитель: отбросить все обвинения и начать заново с большим жюри присяжных, используя мои свидетельские показания, чтобы доказать совершение преступления в момент аффекта, с новым обвинением в убийстве второй степени.
— Я закрываю дело против Эдисона Джефферсона, — скороговоркой говорит Одетт. — Я подумала, вы захотите это узнать.
Чего угодно я от нее ожидала услышать, но только не это.
Она поворачивается и впервые за время суда встречается со мной взглядом. Кроме нашей встречи в туалете, она ни разу не посмотрела на меня за все время, пока я сидела за столом защиты. Ее взгляд все время был направлен чуть в сторону или выше меня. Кеннеди говорит, что это обычное дело: таким способом обвинители напоминают ответчикам, что они не люди.
И это работает.
— У меня пятнадцатилетняя дочь, — говорит Одетт. В этих словах и сообщение, и объяснение одновременно. Затем она поворачивается к Кеннеди. — Хорошая речь, адвокат. — И уходит.
— Теперь что? — спрашиваю я.
Кеннеди делает глубокий вдох.
— Теперь, — говорит она, — мы ждем.
Но сначала нам нужно разобраться с прессой. Говард и Кеннеди разрабатывают план, как вытащить меня из здания суда без контакта со СМИ.
— Если нам все же не удастся от них уйти, — наставляет меня Кеннеди, — правильный ответ на все вопросы: «Без комментариев». Мы ждем решение жюри. Точка.
Я киваю.
— Мне кажется, вы не понимаете, Рут. Они жаждут крови, они насядут на вас и доведут до взрыва, чтобы записать это на видео. В следующие несколько минут, пока вы не покинете это здание, вы становитесь слепой, глухой и немой, это понятно?
— Да, — отвечаю я.
Мое сердце стучит, как барабан, когда мы протискиваемся через двойную дверь зала суда. Мгновенно все вокруг озаряется вспышками фотоаппаратов, мне в лицо тычут микрофоны. Говард вмешивается, отталкивает журналистов, и Кеннеди стремительно проводит нас через этот цирк: репортеры-акробаты, готовые залезть друг другу на голову, чтобы поднести микрофон поближе; клоуны, выступающие со своим номером, — Бауэры, занятые интервью с консервативным новостным каналом; и я, пытающаяся пройти по канату, не упав.
С противоположной стороны к нам приближается Уоллес Мерси. Он и его сторонники, сцепившись локтями, формируют живую стену, и это означает, что нам придется идти на штурм. Уоллес и какая-то женщина стоят в середине. Пока я на них смотрю, они делают шаг вперед, увлекая за собой остальных. На женщине розовый шерстяной костюм. Ее коротко остриженные волосы выкрашены в ярко-красный цвет. Она прямая, как стрела, и крепко держится за Уоллеса.