Проходит немало времени, прежде чем состояние Брит стабилизируется — если это можно так назвать. Мы в Йеле — в Нью-Хейвене, а не в той больнице, где она родила Дэвиса. На ее раны наложены швы, запястье забинтовано, кровь с тела смыта. Ее поместили в психиатрическое отделение. Должен сказать, я благодарен за это врачам. Я не могу распутать узлы в ее сознании.
Я и в своем-то их едва распутываю.
Я советую Фрэнсису вернуться домой и отдохнуть. Сам я останусь ночевать в приемной: если Брит придет в себя, ей будет приятно узнать, что кто-то остался здесь ради нее. Но сейчас она лежит без сознания, обколотая успокоительными.
Больница после полуночи похожа на дом с привидениями. Свет приглушен, время от времени раздаются странные звуки: скрип туфель медсестры, стон пациента, писк и шипение аппарата для измерения кровяного давления. Я покупаю в больничной сувенирной лавке вязаную шапочку — такие обычно дарят пациентам, проходящим химиотерапию, но мне плевать. Она прикрывает мою татуировку — сейчас я не хочу, чтобы на меня обращали внимание.
Я сижу в кафетерии, грею руки о чашку с кофе и продираюсь сквозь путаницу собственных мыслей. В мире полно вещей, которые можно ненавидеть. Полно людей, которых можно избить; полно ночей, когда можно напиться; полно поводов ненавидеть других за свое собственное дерьмо. Это наркотик, и, как всякий наркотик, рано или поздно он перестает действовать. А что потом?
Моя голова буквально раскалывается, не в силах удержать три несовместимые истины:
1. Черные — низшая раса.
2. Брит наполовину черная.
3. Я люблю Брит больше жизни.
Разве первый и второй пункты не делают третий невозможным? Или она — исключение из правила? Может, и Адель была исключением? Я вспоминаю, как мы с Твинки тосковали по еде, сидя за решеткой.
Сколько исключений нужно, чтобы ты начал понимать, что истины, которые тебе внушили, возможно, не столь истинны?
Допив кофе, я отправляюсь слоняться по больничным коридорам. Читаю газету, брошенную кем-то в вестибюле. Гляжу сквозь стеклянные двери отделения экстренной помощи на вспыхивающие огни «скорой».
Потом я натыкаюсь на отделение интенсивной терапии для преждевременно родившихся детей. Поверьте, мне меньше всего хочется торчать у родильного отделения — эти шрамы до сих пор болят, хотя это совсем другая больница. И все же я останавливаюсь у окна рядом с каким-то человеком.
— Моя, — говорит он, указывая на болезненно крохотного младенца под розовым одеяльцем. — Ее зовут Кора.
Я слегка паникую: с какой стати я, как какой-нибудь вор-карманник, ошиваюсь у родильного отделения, если не имею никакого отношения к детям, что там лежат? Поэтому я указываю на мальчика под голубым одеялом. Стекло его инкубатора слегка отсвечивает, но даже отсюда я хорошо вижу коричневый цвет его кожи.
— Дэвис, — вру я на ходу.
Мой сын был таким же белым, как я, — по крайней мере снаружи. Он не был похож на этого новорожденного. Но даже если бы был, я понимаю, что любил бы его, несмотря ни на что. Правда в том, что если бы этот ребенок был Дэвисом, для меня не имело бы значения, что его кожа темнее моей.
Важно было бы только то, останется ли он жив.
Я опускаю дрожащие руки в карманы пальто, думая о Фрэнсисе и Брит. Возможно, сила, с которой ты можешь любить, равна силе, с которой ты способен ненавидеть. Это как карман, вывернутый наизнанку.
Разумно предположить, что обратное утверждение тоже верно.
За время, пока присяжные обсуждают вердикт, я успеваю выслушать сорок других обвинений, тридцать восемь из которых адресованы черным мужчинам. Мика делает шесть хирургических операций. Виолетта идет на вечеринку по случаю дня рождения. Я читаю статью на первой странице газеты, посвященную маршу цветных студентов в Йеле. Студенты требуют, среди прочего, переименовать общежитие, носящее ныне имя Джона К. Калхуна — вице-президента США, поддерживавшего рабство и сецессию[49].
В течение двух дней мы с Рут сидим в зале судебных заседаний и ждем решения присяжных. Эдисон вернулся в школу и взялся за учебу с удвоенным энтузиазмом — просто удивительно, как может измениться парень, вовсю флиртовавший с преступным миром, после легкой стычки с законом. Рут тоже — с моего благословения и в моем сопровождении — появилась в репортаже, снятом для телепередачи Уоллеса Мерси. Он всячески ее защищал, превозносил до небес ее храбрость, после чего вручил ей чек на частичное покрытие расходов, которые она понесла, вынужденно лишившись работы на несколько месяцев, — это пожертвования от людей со всей планеты, от Ист-Энда до Йоханнесбурга. После передачи мы прочли записки, приложенные к некоторым пожертвованиям:
Я думаю о вас и о вашем мальчике.
Я небогат, но хочу, чтобы вы знали: вы не одна.
Спасибо, что имели мужество бороться там, где я не смогла.
Мы узнали о Бриттани Бауэр, пребывающей в состоянии, которое сторона обвинения именует стрессом, а Рут — явным сумасшествием. От Терка Бауэра и Фрэнсиса Митчема по-прежнему ни слуху ни духу.
— Как вы узнали? — спросила меня Рут после разгрома, случившегося, когда Уоллес привел в суд Адель Адамс, чтобы та «нечаянно» наткнулась на Фрэнсиса и его дочь.
— Интуиция, — ответила я. — Просматривала данные о скрининге новорожденных и заметила то, на что прежде никто из нас не обращал внимания, потому что мы все думали только о MCADD, — серповидную анемию. Я вспомнила слова неонатолога, что эта болезнь поражает афроамериканское сообщество чаще других. А еще — как Брит во время дачи показаний сказала, что не знала свою мать.
— Как все сложно…
— Да, поэтому я копнула чуть глубже. Серповидную анемию наследует каждый двенадцатый афроамериканец. И один белый из десяти тысяч. Внезапно я поняла, что все это далеко не случайно. И позвонила Уоллесу. Остальное он сделал сам. Именно он узнал из свидетельства о рождении Брит имя ее матери и сумел ее выследить.
Рут посмотрела на меня:
— Но ведь это не имело ничего общего с вашей задачей.
— Ага, — согласилась я. — Это был ваш подарок мне. Я сочла, что именно он идеально подчеркнет лицемерие всего этого дела.
Теперь, на исходе второго дня безрезультатного совещания присяжных, мы становимся слегка чокнутыми, как после долгой тюремной отсидки.
— Что там у тебя? — спрашиваю я у Говарда, составившего нам компанию в ночных бдениях. Он лихорадочно набирает что-то на своем телефоне. — Срочное свидание?
— Ищу разницу в сроках за хранение крэка и кокаина, — отвечает он. — До 2010 года осужденный за хранение с целью сбыта пятидесяти и больше граммов крэка получал минимум десять лет тюрьмы. Чтобы получить столько же за кокаин, нужно было толкнуть пять тысяч граммов. Даже сейчас сохраняется несоответствие приговоров в восемнадцать раз.
Я качаю головой:
— Зачем тебе все это?
— Подумываю об апелляции, — восторженно заявляет он. — Это явный прецедент дискриминации при назначении приговора, ведь черные садятся в тюрьму за наркотики на двадцать процентов чаще белых.
— Говард, — прошу я, потирая виски, — выключи свой чертов телефон!
— Все плохо, да? — говорит Рут. Она трет руки, хотя отопление включено и в комнате жарко, как в тропиках. — Если бы они собирались оправдывать, то наверняка не стали бы тянуть.
— Отсутствие новостей — тоже хорошая новость, — лгу я.
В конце рабочего дня судья снова вызывает присяжных в зал суда.
— Вы приняли решение?
Встает старшина присяжных:
— Нет, Ваша честь. Мнения разделились.
Я знаю, что судья не откажет себе в удовольствии обратиться к присяжным с пламенным призывом быть беспристрастными и уважать мнение друг друга. Он с величественным видом поворачивается к жюри:
— Государство потратило большие деньги на то, чтобы этот суд состоялся, и никто не знает обстоятельств дела лучше, чем вы. Поговорите друг с другом. Поделитесь мнениями, чтобы нам не пришлось все начинать сначала.
Жюри отпускают, и я смотрю на Рут:
— Вам, наверное, домой надо.
Она смотрит на часы:
— У меня есть еще немного времени.
И вот мы идем в центр города, плечо к плечу, ежась от холода, чтобы выпить по чашке кофе.
Спасаясь от колючего ветра, мы ныряем в людный и шумный магазин.
— Поняв, что кондитером мне не стать, я начала мечтать о том, чтобы открыть свою кофейню, — вспоминаю я. — Хотела назвать ее «Основания для отклонения».
Подошла наша очередь делать заказ, и я спрашиваю Рут, какой кофе она любит.
— Черный, — отвечает она, и мы ни с того ни с сего разражаемся столь громким смехом, что барменша смотрит на нас как на сумасшедших. Так, будто мы говорим на языке, которого она не понимает.
Что, как мне кажется, не столь уж далеко от истины.
На следующий день судья Тандер вызывает нас с Одетт к себе в кабинет.
— Я получил записку от старшины присяжных. Они все еще не пришли к единому решению. Одиннадцать против одного. — Он качает головой. — Извините, дамы, ничего поделать не могу.
Он отпускает нас, и я обнаруживаю Говарда, вышагивающего у двери его кабинета.
— Ну?
— Ошибка разбирательства. Они в тупике, одиннадцать против одного.
— И кто этот один? — спрашивает Говард, но это риторический вопрос. Он знает, что я не владею этой информацией.
Впрочем, мы тут же, неожиданно для самих себя, останавливаемся, смотрим друг на друга и одновременно произносим:
— Присяжный номер двенадцать.
— Десять баксов? — спрашивает Говард.
— Принято, — отвечаю я.
— Я знал, что против нее нужно было устроить официальную забастовку.
— Ты еще не выиграл эту ставку, — напоминаю я. Хотя в глубине души и понимаю, что он прав. Учителя, не способного признать наличие скрытого расизма, чудовищно оскорбил бы мой последний аргумент.
Рут ждет в конференц-зале. Она с надеждой поднимает на меня глаза.