— Ты сам знаешь!
— Вроде бы знаю, но, может, я ошибаюсь. Есть машины с дизелями. Им нужна нефть. На одной бутылке нефти можно до самой Варны, до Золотых Песков доехать.
— Мы из таких! Нам много не надо!
— Да, но они слишком громко ревут, от них за версту несет перегаром нефти.
— О-о! Мы не такие. От нас хорошо пахнет.
— А есть такие, которым нужен бензин. Те еще быстроходнее.
— Вот это мы!
— Но от них тоже не очень приятно пахнет!
— Тогда не мы!
— А есть и такие, которых заправляют бензином высшего сорта, рафинированным, тут уж и запаха никакого, и скорость что надо! Эти не ездят, а прямо летают!
— И мы летаем, товарищ председатель! Вот и дай нам этого горючего — рафинированного, только дважды рафинированного.
— Дважды — это авиабензин, для заправки самолетов!
— Вот и дай нам его. Тогда увидишь, как понесемся!
Председатель рассмеялся и пожал плечами.
— Девушки, милые, но ведь бензин-то этот слишком дорогой, никакого расчета нету.
— Ах, вот как! И тут расчет!
— Без расчета ничего не делается. И вы без расчета…
— Ну и дела! Из-за расчетов наш председатель и жениться не сможет!
Долго еще болтали девушки с председателем, всячески стараясь подольше задержать его около себя, даже работать заставили:
— А ну, посмотрим, умеют ли агрономы полоть, а то вдруг неувязка — что делать-то будут…
Изо дня вдень устраивали ему экзамены, и он выдерживал их с честью. Да и сам каждый день экзаменовал их. Присматривался к каждой, как работает, и каждой про себя ставил отметку. С девушками все пошло как по маслу, они перестали рваться в город. Он со всеми был одинаков. Как ни старалась каждая залучить его, он вел себя так, чтобы никто не мог сказать: «А председатель-то наш, слыхали? Сохнет по такой-то!». Ревность сделала бы свое: «Работать, стараться — зачем? Пусть его краля работает!». И снова бы начался отлив. Он и с родителями их был на дружеской ноге. Оставаясь с девушками наедине, не терялся: шутил, подзадоривал, выслушивал признания. Сегодня провожал домой Милку, завтра — некрасивую Виду, а послезавтра — толстуху Митону, но ни одна не могла сказать: «Со мной он стоял дольше, чем с вами. Мне сказал то, чего вам не говорил». А девушки из кожи вон лезли, чтобы переплюнуть друг дружку в работе. Вот почему всю осень от женской «механизации» земля ходуном ходила.
Единственная девушка, с которой он не мог сблизиться с такой же легкостью, была учительница Мара, директор школы. Она не ходила на работу в поле и жила своей, обособленной жизнью. С ней он встречался на заседаниях правления. Она производила впечатление умной, серьезной девушки. Хотя Мара совсем недавно закончила университет и ее жизненный опыт был невелик, она давала иногда очень дельные советы. Сравнивая ее с другими образованными девушками, Дянко находил, что Мара — редкое исключение. Она сохранила сельскую непосредственность, город ее не испортил. Может быть, этому помогло то, что она училась заочно. Чем ближе узнавал ее Дянко, тем больше убеждался, что за годы учебы она, сохранив чистоту, сумела стать шире, мудрее, научилась серьезно мыслить.
Несколько лет она работала учительницей, в свободное время ходила на работу в кооператив и в то же время успевала сдавать экзамены в университете. Это способствовало раннему становлению характера. Она не была многоречивой, слов на ветер не бросала. А когда приходилось выступать на правлении по какому-нибудь вопросу, говорила так, словно предварительно над этим думала и готовилась. О таких сказывают: «Не много говорит, да много смыслит».
Но Дянко Георгиев видел в ней и другие достоинства. Вот звеньевая Милка — тоже хорошая девушка, но у нее нет размаха, нет дара притягивать к себе людей. Она работала истово, рьяно на каком-нибудь островке земли, не интересуясь больше ничем, чуждая общим планам. Мара хуже знала крестьянский труд, но умела улавливать основное направление, ей было понятно и близко все, что делается на селе. Дянко не раз вслушивался в ее советы и с честью выходил из сложных передряг. Она была серьезна и рассудительна не по годам. Ее сдержанность, из-за которой она могла показаться холодной, была ему больше по душе, чем болтливая беспечность некоторых сельских девушек. Они труженицы — ничего не скажешь, — но слишком прикованы к земле, в учительнице же было нечто такое, чего им не хватало. Мара была в чем-то выше их, и это ему нравилось. Словно она стояла на высоком холме, а они — в долине. Дянко было не привыкать месить грязь, увязая в пашне, однако это действовало на него угнетающе, ему не хватало простора. Но как только он поднимался на какое-нибудь возвышение, на душе у него светлело, все вокруг казалось чище и красивее.
Вот за эту возвышенность да просветленность и нравилась ему Мара. Но чтобы не отпугнуть от себя девушек, он решил видеться с учительницей тайком. Дянко хорошо знал, что будет, если его увидят с ней. Все пойдет наперекос, и с девчатами ему не сладить. Вот он и пытался сидеть между двух стульев: и с девушками дружбы не терять, всячески поощрять их в работе, и к сердцу учительницы проложить путь.
От нее он уже не скрывал, что она ему нравится. Ему очень хотелось знать, какое место занимает он в ее сердце. Если и она к нему неравнодушна, то нечего медлить с женитьбой и можно сразу объявить об этом. Тогда никто не будет на него в обиде.
Он знал о Маре все — вплоть до того, с кем она дружила в гимназии. Женщины постарались быстро, своевременно и, разумеется, не без преувеличения выложить ему эти сведения: они всегда охотно сообщают все обо всех, кроме себя. Он уже имел подробные данные обо всех заслуживающих внимания женщинах села. «Личное дело» молодой учительницы даже со всеми «грехами», которые ей приписывались, не вызывало сомнений. Была у нее школьная любовь: один гимназист писал ей открытки — только и всего. Вряд ли и до поцелуев дело дошло. После окончания гимназии он куда-то уехал, а она вернулась в деревню, к родным. Подъезжал к ней и один ветеринар в расчете на легкую победу. Часто задерживался из-за нее в деревне дотемна, но всегда убирался несолоно хлебавши. Молчаливая девушка быстро раскусила его. Не подействовали ни посулы сладкой жизни в городе, ни обещания переезда в Софию. Ветеринар потерпел фиаско.
— Ну, может, и облапил пару раз, — говорила Игна с бесстыдной откровенностью, — так это ведь в наше время ничего не значит. Важно, что девушка соблюла честь и достоинство.
Дянко Георгиеву было известно легкомыслие некоторых девушек, которые шутя влюбляются и так же легко и бездумно отдаются. Он пережил уже не одно разочарование и не раз думал о том, какое это счастье — встретить девушку, которая до него никого не любила. Некоторые его знакомые рассуждали иначе: «Подумаешь! Ну и что из того, что до меня она принадлежала другому? Важно, что сейчас мы любим друг друга. А раз любим, она будет принадлежать только мне. Твоя теория отдает мещанством».
А для Дянко Георгиева это было не теорией, а ключом к счастью, залогом всей жизни. Он считал целомудрие великим даром, самым большим богатством, которое женщина приносит мужу как бесценный клад. Без этого нет и не может быть ничего святого, дорогого, желанного, короче говоря, — нет и не может быть любви, а есть только соглашение, сделка, супружество, основанное на терпимости, сожительство по расчету, ради детей, которые в таких случаях рождаются не по любви, а в силу семейных законов.
Он знал немало таких семей, но что это были за семьи! Какими бы счастливыми они ни хотели казаться, он не верил в их счастье, не верил, что семья, где жена раньше принадлежала другому, может быть счастлива. И ни капли не верил в семейное счастье тех супружеских пар, где жена изменяет своему мужу направо и налево. А ведь есть случаи, когда жена наставляет мужу рога, а он, горемыка, пребывает в блаженном неведении. Или же оба погуливают на стороне и довольны друг другом.
На такие «семейные комбинации» он был неспособен, знать о них не хотел и слышать. Он предпочитал жениться на простой, необразованной деревенской дедушке, которая привыкла работать, как вол, будет ему верна до гроба, честна в отношениях, избавит его от треволнений, сомнений и горечи обид, не то что какая-нибудь «интеллигентка», которая еще до того, как выйти замуж, вместе с приданым припасает для своего будущего супруга рога.
Вот почему Дянко Георгиев сразу по праву оценил достоинства молодой учительницы.
С некоторых пор в конце заседаний правления, на которые Мара ходила регулярно, он начал бросать на нее умоляющие взгляды, прося задержаться. Но Мара делала вид, что не понимает его немых просьб, тогда он останавливал ее в дверях и говорил:
— Очень тебя прошу, останься на минутку. Нужно переписать список.
— Какой список? — с недоумением спрашивала она.
— Тот, который утвердили сегодня.
Мара смотрела на него своими большими глазами, которые говорили, что она видит его насквозь. Он краснел, как рак, а она возвращалась, усаживалась за стол, но не рядом с ним, а напротив, молча писала список, который он спокойно мог бы написать сам. Кончив, подавала ему. Она держалась так, что он чувствовал себя крайне неловко. С другими девушками Дянко было легко, он безо всякого мог попросить или даже дать указание что-либо сделать, и они с удовольствием выполняли все его поручения. А с Марой было сложно. Нужные слова не шли с языка, он чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. Никогда нельзя было предусмотреть, как она себя поведет, чтобы быть готовым к противодействию. Ему хотелось как можно скорее найти доступ к ее сердцу, но, оставаясь с нею с глазу на глаз, он чувствовал себя жалким, беспомощным, растерянным.
— Ну, теперь я могу идти? — говорила девушка, кутаясь в платок.
— Подожди, я тебя провожу.
— Не стоит, мне ведь недалеко.
— Ничего, ничего! Еще кто напугает…
— Меня не напугает…
Ему нечего было возразить, но он шел. Даже заходил к ней и сидел до тех пор, пока не начинал чувствовать, что дольше сидеть неудобно. Иногда заглядывал к ней в школу и допоздна засиживался в ее кабинете.