Он, наконец, раскусил, что она за человек: «Мара — словно запертый на тяжелый замок, окованный железом сундук. Но настоящий мужчина должен уметь открыть этот сундук, чтоб добраться до его сокровищ!». Он понял, что Мара больше всего ценит в людях откровенность и правдивость, и это стало для него ключом к сближению.
— Сам я из деревни, но, сказать по правде, только сейчас понял, что как следует не знаю села. Мне нечего рассказывать тебе свою биографию. Она тебе известна, потому что у тебя приблизительно такая же.
Дянко, как и она, хорошо учился в гимназии и университете. Сдал на «отлично» марксизм-ленинизм, с остальными предметами тоже все было в порядке, но он только теперь понял, сколько уязвимых мест в его образовании. Главная беда была в том, что он, как и его однокурсники, имел весьма туманное понятие о жизни, различая только два цвета — белый и черный. Времена были такие, когда не только в школе, но везде и всюду не различали других цветов, просто не хотели их видеть. Практика, которую они проходили, тоже давала мало. Направляли их в определенные места, показывали определенные вещи под определенным углом зрения. Их руководители все время старались, чтоб у них все шло гладко, как по рельсам. И его поколение вообразило себе, что в жизни все легко, все достигается быстро и просто. Планы выполняются и перевыполняются: пятилетку даешь за три года, годовой план — за три месяца. И вообще Болгария — страна, где все происходит по мановению волшебной палочки. «Кому что стукнет в голову, — исповедовался он учительнице, — то немедленно должно быть выполнено. И пошла писать губерния — понеслось сверху вниз по всем инстанциям: «Выполнить во что бы то ни стало!». А как, за счет кого — это уже дело десятое! Министр земледелия — знайте, мол, наших! — спускает план: дать столько-то миллионов цыплят, столько-то миллиардов яиц, столько-то коров, телят, овец, столько-то тонн молока, масла, брынзы, абсолютно не интересуясь, кто должен снести эти яйца, где взять этих телят. А потом на смену ему приходит другой и говорит: «Нет, не то! Сначала нужна кормовая база!». И снова пошло: столько-то гектаров под кукурузу на силос, под рожь на сено. Планируют, а никому и в голову не придет подумать о том, что год может выдаться засушливым или еще что-нибудь случится, чего оттуда, сверху, нельзя предвидеть, и вот тут-то вся эта махина начинает вертеться вхолостую».
Дянко замолк, словно собираясь с мыслями.
— И самое страшное, что распоряжаются землей, планируют, дают указания часто те, кто сроду не брался за ручки плуга. Один был парикмахером, другой портным, третий вообще не имел профессии, а теперь строчит планы по сельскому хозяйству, будто семечки щелкает… Все равно, что человек, не державший в руках ружья, стал бы учить командира, как обучать солдат стрельбе.
Учительница не спускала с него темных проницательных очей. В глубине его глаз светилась глубокая боль, отчего они казались синее и мягче. У него словно не хватало решимости сказать ей нечто очень важное, он что-то скрывал. Скрывал, может быть, из чувства гордости, боясь унижения. Его глаза подернулись влагой, к горлу подкатывался комок, но он крепился. А девушка ждала, сгорая от нетерпения. Он понял это и решился.
— А ведь за такие планы меня сняли и послали сюда! Чего только не приписывали… обвинили, что подрываю хозяйственную политику правительства. На волоске держался. Одной ногой висел над бездной. Послали сюда на исправление, дали такую возможность. Хороша возможность… — с этим заводом!
Он долго молчал, низко опустив голову, не замечая, что его боль, передавшись девушке, затаилась в ее зрачках, засверкала отборными зернами слез.
Наконец он поднял голову, словно очнувшись, и посмотрел ей прямо в глаза. Она любила, когда мужчина, разговаривая, смотрит в глаза.
— Извини, что я раскис, как женщина, но ведь я здесь всем чужой. Столько времени один, как перст, никому дела нет, как я живу, чем я живу, о чем думаю ночами. Представь себе, Мария, — он впервые назвал ее этим именем, — положение молодого человека, который вступает в жизнь с чистой душой, исполнен веры, мечты, жажды творить. Он стремится раскрыть смысл жизни, свое призвание. А его встречает смертоносный пулеметный огонь бездушия, холода, насилия… Крылья подрезаны, растоптаны мечты, прострелено сердце! Для меня увольнение было равносильно расстрелу! Расстрелу души! Понимаешь? Ты не спишь дни и ночи, ищешь правду и только правду, а тебя выставляют лгуном. Ты борешься за счастье людей, а тебе говорят, что ты несешь им несчастье! Ты любишь народ, а тебе говорят, что ты против народа. Ты дерзнул восстать против глупости, а тебе говорят, что ты сам глупец! Ты видишь, что люди еще терпят лишения, живут бедно, а тебе говорят: «Нет, это не бедность, это богатство!».
С этого вечера Мару охватила тревога. Ей хотелось ему помочь. Она еще не полюбила его — она его жалела, сочувствовала ему. Чего доброго, он провалится снова. Составил план, который теперь вынужден перекраивать на ходу. Он приготовил выкройки для мужского костюма, а пришлось шить его по той же мерке из материала, которого еле хватало на костюм мальчишке. А все из-за того, что отобрали под завод Цветины луга, почти половину земли. И с этой вот половины он должен прокормить село. Как это сделать? Никто его этому не учил. В окружном народном совете и комитете партии ограничивались лишь общими указаниями о механизации ферм и полеводства. Но как их механизировать, когда нет машин? Все только пожимали плечами: «А это уж твое дело. На то ты и председатель!»
Его думы, его заботы стали думами и заботами Мары. Все же остальные выжидали, что он будет делать. Раньше и она ждала, как все. Орешчане предрекали полный провал. Присланные машины не смогли заменить людей, а на большее количество машин не было денег, да и не так-то легко получить на них разнарядку. Единственный совет, который ему давали все, словно намекая, что его песенка спета, был следующий:
— Твои машины, товарищ председатель, — бабы. Держись баб! Сумеешь найти с ними общий язык, они спасут и тебя, и хозяйство!
То же самое слышал он и от Мары. Но с того незабываемого вечера Мара перестала быть только заседательницей правления. Не сказав ни слова председателю, она, как Игна, пошла по домам, вроде бы проверить, как дети себя ведут дома, учат ли уроки, в каких условиях живут, а на самом деле главной целью ее посещений были родители детей — их матери.
11
Только женские глаза способны разгадать, что таят в себе глаза другой женщины. И когда Игне говорили, что благодаря ей спасли кооперативный сад, она, хотя это ей и было приятно, отшучивалась:
— Еще чего! Переехал бы меня трактор, а толку все равно никакого… Нет, это глаза Мары помогли, это они спасли сад!
Игна успела заметить, как раскрылись, засияли глаза учительницы навстречу инженеру и его взгляд утонул в них, как в колодцах.
Молодая учительница дважды приковывала к себе взгляд инженера: первый раз, когда он с рабочими начал рыть котлован на Цветиных лугах, а второй — когда корчевали сад.
Мара сама не знала, так это или нет. Редко женщины могут наблюдать за собой, они менее всего способны на это. Отдавшись чувству, теряют над собой власть, несутся по воле его порывов, словно парусная лодка, подгоняемая ветром. Другого направления для нее не существует. Утихнет ветер, замрет и она. И только когда уляжется чувство, приходят первые проблески здравого смысла, но и они не в состоянии проникнуть до глубочайших тайников души и разобраться, что же, собственно, произошло и что будет дальше.
Мара почувствовала, что душу ее охватил неясный трепет, и стала ждать. Ходила с детьми несколько раз на опытный участок, водила их на завод, на экскурсию, но молодой инженер, сказав им несколько слов о заводе и ни разу не взглянув на нее, исчезал среди котлованов, огромных куч железа. Машины разевали свои железные пасти, заглатывали его, чтоб перенести на другое место и изрыгнуть усталым, чуть живым. Мара не успевала даже рассмотреть, как он выглядит. Он появлялся неожиданно, как из-под земли, и так же неожиданно пропадал из виду. Возможно, он и не спал вовсе. Горел, как пламя электросварки, которым рабочие сваривали огромные железные трубы. Худой, тщедушный с виду, он поражал ее своей выносливостью. Паренек из Фракии[6] не на шутку завладел ее помыслами, а так как она не имела возможности с ним видеться, разговаривать, то с помощью воображения создала себе свой, вымышленный образ, наделив его всеми возможными достоинствами, как это бывает с каждой девушкой при первых проблесках любви. Она возносила его до небес, для нее он был единственным, неповторимым, чем еще больше отдалялся от нее, превращаясь в смутную загадку, и зародившееся было с первого взгляда чувство начало испаряться само по себе. Порой она думала, что он совсем исчез из ее сознания, но женскому сердцу доверять опасно. Маре иногда казалось, что, в сущности, в ее сердце ничего и не пробуждалось, а поэтому нет и не может быть никаких следов. Она уже успокоилась. Бессонными ночами в пору своей влюбленности Мара представляла себе, как встретится с инженером, как будет вести себя с ним, что ему скажет, если он заговорит с ней. Предполагала, что это будет на заводе, и намеревалась объяснить ему, почему крестьяне настроены против строительства завода. Ей казалось, что он не знает всей правды.
«Они не против завода самого по себе, они не против индустриализации как таковой, но они против того, что завод строится на земле села Орешец, на Цветиных лугах. Если бы им сказали, что завод будут строить на Чекирских холмах, они бы махнули рукой: «Стройте! Пожалуйста! Там заячья трава не растет, только орлы носятся да змеи шипят. Да мы эту пустошь и за землю не считаем вовсе. Хоть пять заводов стройте!».
Передавая их мнение, она собиралась высказать и свое, которое никто никогда не желал выслушать.
«Индустриализация — это да, но хорошую землю, которой в Болгарии не так уж много, трогать нельзя, потому что крестьяне сделали ее раем. Сколько труда ушло на то, чтобы сделать эту землю плодородной! Они орошали ее, работали по-новому, дружно, осваивали новые машины, любовно взращивали новые культуры, а теперь все это пошло под завод!»