— Вот Милка — работница хоть куда, а как ей получить высшее образование?
— Можно! Стоит захотеть. Будет работать и учиться заочно. Сколько таких девушек стали агрономами, зоотехниками.
— Поздравляем, Милка! — засмеялись девушки. — Видела, как мы все уладили! — Милка застеснялась и опустила голову.
— Чего смеетесь, козы? Не так-то просто стать женой председателя! Лучше плюйте на ладони и закатывайте рукава. Человек вам ясно сказал: «Работайте и учитесь!».
Куда бы ни повернулся Дянко, без вопросов о женитьбе не обходилось.
— Вот женишься, тогда увидишь, как хорошо пойдут дела в хозяйстве.
Шутка, обороненная на собрании, когда его избирали председателем, глубоко запала не только в души баб, но и старух и стариков. Сколько раз они приглашали председателя посидеть с ними и начинали, как старые, опытные сваты, баять: женитьба, мол, дело не простое, надо смотреть в оба, чтобы не попасть впросак. Он, мол, уже не мальчишка, вон и виски уже начинают седеть. Другим, может, и простительно жениться да разжениваться, а ему нельзя: он председатель, первый человек в селе и должен быть примером и в женитьбе. Нужно собрание созвать да посоветоваться с народом.
— Ой, да бросьте вы городить околесицу! — встревали молодые. — Слыханное ли дело, чтобы народ кому жену выбирал!
Но старухи и старики не оставляли его в покое и все наставляли:
— Жену из хорошей семьи выбирай! Ты ведь знаешь песню о Стояне и соколах.
И вдруг начинали петь шамкающими, беззубыми ртами — безжизненно, монотонно. Он ничего не понимал. Слышно было только какое-то заунывное жужжание, будто стая мух гудела над покойником. Но вот один голос, низкий и сильный, подхватил песню, вдохнул в нее жизнь. Пела Игна, и голос ее звенел, переливаясь всеми красками и оттенками. Слова песни его поразили.
Коли жену выбирать будешь,
Спроси о ней соседей!
А коль собаку брать будешь,
Спроси, какой породы,
Умна ли была мать ее,
Далече ли гнала зверя…
С этого дня каждый вечер на хозяйственный двор приходили школьники и учителя, собиралось все село, и свершилось то, чего никакими приказами не одолеть. Кукуруза, сваленная в кучи, грязная, мокрая, начавшая преть, за несколько дней была облущена, высушена и янтарное зерно убрано в амбары.
Тем самым Мара еще больше выросла в глазах Дянко. А в одно из воскресений, когда большинство кооператоров по обычаю праздновало, не волнуясь, что свекла еще не выкопана, Мара с утра уехала с девушками на уборку свеклы на Тонкоструец. Как ни болели с непривычки руки, она не жаловалась и даже пела. Девушки догадывались, почему это она чаще других учителей ходит на работу в кооператив.
— Хочет понравиться председателю, — шушукались они за ее спиной.
— Давно Мара не брала мотыгу в руки, никогда не работала, как теперь! — покачивали головами женщины.
— Ради нас, мужчин, женщины на все способны! — гордо шутили мужчины.
— Да еще если этот мужчина — председатель, агроном, образованный! — не оставались в долгу злые на язык бабы.
Мара же сама не могла понять, что с ней. Ей было невдомек, что это просто новый прилив. Она была уверена, что не любит председателя, а лишь сочувствует ему, помогает по-дружески. Она не могла быть равнодушной к судьбе своего села и к человеку, который был призван возглавлять это село.
Хороша бы она была, если б сердце ее не болело при виде трудностей и неудач кооператива и мук нового председателя! Она считала себя обязанной помогать общему делу. А Дянко Георгиев и был для нее олицетворением этого дела. Он не интересовал ее как личность, в отрыве от судеб кооператива, и менее всего — как мужчина! Она была глубоко убеждена, что помогает ему как руководителю, товарищу по судьбе, и в этом находила удовлетворение. Она не могла проанализировать каждый свой поступок, заглянуть в каждый уголок своей души. Может, и пыталась, но ей было трудно это сделать. Трудно потому, что она была женщина и к тому же совсем молодая. Она не знала, что в девичьей душе всегда существуют два течения: одно — заметное, поверхностное, второе — невидимое, глубинное. В ее душе царило волнение, которое называют мертвой зыбью.
Подводные пласты рвались наружу, к солнцу, на простор, набирали силу, чтобы в любой момент перестать быть мертвой зыбью.
Всего этого учительница Мара не понимала, но когда ее приходили звать на заседание правления, словно какая-то волна подхватывала ее, отрывала от работы и несла… Вот и на этот раз она прибежала на заседание почему-то особенно волнуясь. Чего-то ждала. Ей казалось, что должно случиться что-нибудь очень важное, что в повестку дня вклинится нечто новое, непредвиденное и все решится совсем не так, как было задумано. Даже воздух был необычно свеж, в нем носилось что-то волнующее, важное не только для нее, но и для других.
Что-то новое было и в председателе. Может, то, что он был в новом костюме и побрился не дома, а в парикмахерской? И не только побрился, но и подстригся. Машинка парикмахера словно языком слизала пробившуюся на висках седину, оставив лишь русые волнистые кудри, отчего он казался совсем молодым.
Говорил он не так, как всегда — слегка запинаясь, и в голосе звучали тревожные нотки.
Сегодня они должны были решить трудный вопрос об исключении Игны из состава правления кооператива за то, что осмелилась возражать Солнышку. И учительница наконец-то поняла, что новым был налет грусти на гладковыбритом председательском лице. Впервые Мара видела, чтобы он страдал так глубоко, искренне, чисто по-женски. Казалось, вот-вот заплачет. Ему было обидно за Игну. Не за себя — за другого, постороннего человека. А ведь, в сущности, он здесь без году неделя, мог бы и не переживать. И никто бы его не осудил. А он волнуется, болеет душой, как за самого близкого, самого дорогого человека, с которым трудился бок о бок много лет, переживал удачи и неудачи, без которого не может жить. Маре было и приятно, что он может так страдать, и горько, что так несправедливо поступают с Игной. И все-таки она была рада, рада тому, что Дянко Георгиев способен на такие чувства, что у него такое отзывчивое, любящее доброе сердце.
— Опять был у меня разговор с Солнышком, — говорил Дянко, и голос его, словно присыпанный теплой золой, звучал приглушенно, тихо. — Сказал ему всю правду. Сказал, кто такая Игна, что за ней стоит все село и что я учусь у нее хозяйствовать, а она помогает мне узнавать людей, что она моя правая рука. Исключить ее — все равно что отсечь себе правую руку… Но вы, дорогие товарищи, лучше меня знаете Солнышко. Он от своего слова ни за что не отступится. Он не говорит прямо: «Я солнце! Я всемогущ!», но попробуй только возрази ему! Я просил отложить решение вопроса до конца года, будет, мол, отчетное собрание, тогда и решим, но он и слушать не хочет: «Тебя уже раз наказали за упрямство! На этот раз спуску не будет — так и заруби на носу! — и Дянко безнадежно махнул рукой. Видать, здорово намылили ему шею за то, что тянет с исключением Игны. Откладывает заседание, волынит… Еще раз напомнили, что он не выполняет партийных решений. И Дянко сидел теперь среди членов правления ни жив, ни мертв.
На улице шел снег. Там тоже было неспокойно. Мог ли этот снег прикрыть раны села? Снежинки летели, танцуя, проблескивали и гасли, не долетев до земли.
Маре думалось, что вряд ли задержится снег и этой зимой. А что будет весной? Сейчас должны исключить Игну, а потом такая же участь постигнет всякого, кто дерзнет сказать правду в глаза, а значит, и его… Второй раз!
Ей стало горько. Сняли вот Тучу. Та же участь может постигнуть и нового председателя. Нет, этого нельзя допустить. Новый председатель — хороший человек и знающий специалист. Именно такой нужен орешчанам! У него прекрасные организаторские способности. Он умеет находить общий язык с людьми, любые трудности ему по плечу. Молод, да, видать, рано созрел. Хлебнул немало горя в жизни, однако, в отличие от карьеристов, которые спят и видят, как бы продвинуться по служебной лестнице, сохранил чистоту помыслов и чувств. У председателя был немалый опыт проведения собраний и заседаний, но все же каждый раз, открывая заседание, он волновался, и можно было подумать, что ему это в новинку. Хотя ему не впервой было попадать в сложные переплеты, но здесь, в селе, рядом с которым растет большой завод, его завертели такие вихри, из которых он зачастую просто не знал, как выбраться. Вот почему тревога его росла от заседания к заседанию, хотя он никогда не показывал этого.
Другой на его месте, — думала Мара, — сбежал бы на второй же день, использовал бы все связи, чтобы найти где-нибудь теплое местечко. А у него, видно, и связей нет, да и желания удрать что-то незаметно. Он верит, что справится, хочет доказать, что способен воевать на самом трудном участке фронта, стремится искупить свои прежние ошибки.
Но громадина-завод прожорлив: все шире разевает он свою пасть и с жадностью заглатывает все вокруг: сегодня — землю, деревья, луга, — ему по зубам, даже камни! — а завтра, быть может, примется за людей, начав с председателя…
Пока другие ломали головы, как выручить Игну, она думала о том, что согласна на любую жертву, лишь бы спасти председателя. Он молчал. Молчали и остальные. Только раскаленная железная печь гудела, казалось, она вот-вот взорвется. Да за окном снежинки мелькали все чаще, объединялись, сливались, словно поняв, что в одиночку им не долететь до земли.
«Не так ли и мы, люди, как эти снежинки?» — подумала Мара. Гудение печки напомнило ей рев машин на стройке. В поле работа замерла, а там, где рождался завод, кипела ключом.
— Прежде чем приступить к основному вопросу нашей повестки дня, я должен вам кое-что сообщить. Речь идет о деле, которое не зависит от нас, но все-таки мне хотелось бы услыхать ваше мнение.
Он не знал, с чего начать, и ухватился за это сообщение, как утопающий за соломинку. Так ему легче было перейти к вопросу об Игне.