— А ты не торопись. Приди второй, третий раз. Того и гляди тебе здесь понравится.
Лидия попрощалась с ней и пошла в сторону столовой.
Игна следила, как она легко перепрыгнула через ров, перемахнула через бревно и затерялась где-то среди бараков.
— Где ты пропадаешь? — набросился на нее Сыботин. — Мне говорят: жена твоя здесь, а я им: не может этого быть, мы ведь не договаривались, я ничего не знаю. Она, говорят, своими глазами видели, что она.
— А то кто же — я, как видишь. Ты можешь являться домой без предупреждения, а мне нельзя, да?
— Ну, и как ты решила? Переезжаем или нет? Только давай думай быстрее, а то квартиру упустим.
— Не нужна мне твоя квартира.
Сыботин предполагал, что раз она сама пришла на завод, значит, решилась на переезд.
— Идем к Туче, посмотришь, какую квартиру ему дали.
— Мне пора к своим, обед-то уже кончился.
— На минутку заглянем. Мы ведь свои люди.
Игна тоже думала об этом, когда шла на завод, но грохот, скрежетанье и лязг железа совсем выбили ее из колеи.
— Они себе и палисадник разбили перед окнами…
Сыботин пошел вперед, и скоро они очутились перед жилым домом, стены которого были выкрашены в зеленый цвет. Рядом стоял розовый дом, дальше — красный, потом кремовый и снова — зеленый, красный, голубой, — всех цветов радуги.
Сыботин показал рукой на балкон с цветами.
— Вот здесь живет Туча.
Игна, мельком взглянув туда, куда показывал Сыботин, склонилась над цветами, растущими перед домом.
— И ты называешь это палисадником! — фыркнула она.
Под окнами тянулись две узкие грядки с цветами, ничем не огороженные.
— Любой, кому не лень, может рвать цветы.
— Ну и что? Здесь все общее: и палисадники, и дворы, и площадки для игр. Ты, может, хочешь, чтобы люди отгораживались друг от друга стеной?
— Да, хочу. Хочу знать, где мое, а где нет. Чтобы у меня был свой — только мой — палисадник. Как же можно жить без двора? Каждый, кому вздумается, будет входить и выходить?
— А разве это плохо?
— Для тебя неплохо, а мне не подходит! Я буду садить цветы, а другие будут рвать?
— Почему ты? Здесь есть садовник.
— Знаю я этих садовников. Насмотрелась. Как посадят весной, так потом и глаз не кажут. Все повысохнет, осенью ни стебелька, ни корешочка не найдешь.
— Здесь завод, а не кооператив.
На балкон, под которым они стояли, вышла женщина и, не глядя вниз, стала вытряхивать покрывало. Потом перегнулась через перила и, увидев Игну и Сыботина, радостно крикнула:
— А, Игна! Что ж вы стоите, заходите!
— Да вот шли мимо…
— Заходите, заходите! — махнула рукой Тучиха и скрылась за дверью.
Через минуту они услыхали топот ног по лестнице и она показалась в дверях парадного.
— Идем, посмотришь, как мы устроились.
— Что ж, Сыботин, зайдем на минутку…
Сыботин пошел было первым, но потом спохватился и пропустил вперед жену. Женщины затараторили. Игна то и дело останавливалась, осматривала этажные площадки, ощупывала стены, двери и окна… Она быстро освоилась в новой обстановке и, когда Тучиха открыла дверь своей квартиры, шагнула через порог без малейшего смущения. В квартире пахло краской. Игна, краем глаза взглянув на деревенскую пеструю чергу[14], которой был застлан пол, пошла осматривать комнаты.
— Это спальня. Мы заказали мебель, но еще не готова. Вот гостиная, а это комната сына.
— Что ж, неплохо! — восхищалась Игна — Очень даже неплохо вы устроились.
— Да где там! Перевезли из деревни мебель, какая была. Там вроде всего было много, полный дом, а здесь не хватает. Все поглотила ненасытная, да еще и мало!
Игне вспомнился завод.
— Паркет еще голый. Деревенскими чергами застилать не хочется. Ковры нужно покупать!
— Купите, купите, успеется, — заметил Сыботин.
— А теперь идемте, покажу вам кухню. Я просто нарадоваться не могу, что кухня у нас такая большая и светлая.
— Какая же это куфня, это самая настоящая комната. — Игна произнесла слово «кухня» по-деревенски, через «ф». — Здесь можно поставить два топчана.
— А вот наша ванная! — Тучиха открыла дверь в темную комнату, и когда включила электричество, то у Игны просто в глазах зарябило.
Небольшая ванная комната была вся обложена белым кафелем. Белой были и ванна, и трубы, и краны, и раковина умывальника. Все было бело и сверкало чистотой.
Игна не могла прийти в себя.
— Впервые вижу, чтобы все было такое белое.
— Белое, но когда приходит с завода товарищ Туча, то все становится черным.
— В этом-то и вся беда, — заметила Игна.
— Да, но примет душ — и грязи как не бывало. Куда ни кинь — все на электричестве. Мы и готовим на электрической плите, — и хозяйка снова пригласила их на кухню. — Садитесь! Перекусим чего-нибудь. Мой муж из-за этой своей работы вчера не обедал дома и не ужинал, и сегодня вот глаз не кажет. Большое удовольствие мне доставите, если согласитесь со мной пообедать. Правда, угощение-то у меня не ахти какое, но мы ведь люди свои: чем богаты, тем и рады.
Пока Игна и Сыботин мыли руки, Тучиха накрыла на стол.
— Ну что, видела? — бубнил Сыботин. — Культурно, как в Софии.
— Здесь все есть! — тарахтела Тучиха. — Продукты на завод привозят, какие хочешь, и молодую баранину едим, и телятину, и свинину…
— Скажи, скажи ей, что здесь не то, что на селе. Может, тебе поверит. Скажи, что каждый день покупаешь свежее мясо! — говорил Сыботин Тучихе, которая резала хлеб тонкими ломтиками, а сам все подталкивал жену локтем, чтоб слушала.
— Кушайте, пожалуйста!
Хозяйка села напротив и тяжело вздохнула.
— Ох! Все есть, это правда! Да вот одна я здесь, это меня гнетет! Я трудно схожусь с людьми. Муж мой совсем другой человек. Быстро обзавелся друзьями, ходит к ним, приводит их в дом, а я вот не могу так.
Игна, искоса взглянув на Сыботина, медленно жевала заводской хлеб.
— Ничего! Скоро переедут и другие орешчанки…
— Игна, сестричка! Переезжай! Опостылело мне здесь одной, за что ни возьмусь — руки опускаются.
— Я ей все время об этом твержу! Переезжай, говорю, чтобы и мы свои корни здесь пустили!
— Рядом, вон в том зеленом доме, есть еще свободные квартиры. Но даже если эти роздали, не страшно, новые скоро будут.
— Эти цветы из деревни! — обрадовалась Игна.
— Из деревни. Уж я их и поливаю каждый день, и так, и сяк пестую, не идут в рост да и только.
— Вот и мы, точно эти цветы, — глубоко вздохнув, с грустью молвила Игна. — Это все от копоти.
— Может, и от копоти.
Игна ела медленно, задумчиво, неотрывно глядя на цветы.
Вдруг раздался резкий вой сирены. Игна вздрогнула. Сыботин съел еще ложки две и заторопился.
— Ну, вы здесь калякайте, а мне пора.
Но вместе с ним встала из-за стола и Игна.
— Этот гудок и для нас гудит. Мы тоже ведь теперь заводское село. Что нам завод играет, то и пляшем…
— У тебя еще есть время. Ты же не на заводе работаешь. Сельский обед длиннее заводского — пока солнце не начнет клониться к закату, — задерживала гостью хозяйка, словно собираясь сообщить ей что-то важное.
— Не отпускай ее, пока не даст тебе слово, что переедет! — сказал ей на прощанье Сыботин и тяжело зашагал вниз по лестнице.
Когда Тучиха, проводив Сыботина, возвратилась на кухню, Игны там не было. Она стояла на балконе, наклонившись над цветами — чахлыми, запыленными — и, казалось, что-то тихо шептала.
Завод, залитый солнцем, с четвертого этажа выглядел другим. Грохот и лязг были глуше. Краны сверху не казались такими страшными, длинные неуклюжие корпуса словно немного вросли в землю, и весь он казался не таким страшным, беспощадным, а словно даже стал приветливее и доступнее.
— Я их поливала. Каждое утро поливаю. Вот возьму да перенесу сюда, в тень.
— А может, снести вниз, а? — Игна взяла один горшок и поставила в комнату. — Вы бы для них подставку сделали!
21
Всеми фибрами души тянулась к заводу молодежь. Многие из тех, кто после окончания восьмилетки не поступил в гимназию или техникум, пошли работать на завод. Да и те немногие, что остались в кооперативе, рвались туда же.
Раньше, бывало, по воскресеньям молодежь собиралась на гулянку в центре села. До позднего вечера играла музыка, парни и девушки плясали хоро, а вечером веселье переносилось в читалиште[15]. Отцы и матери всегда знали, где искать своих сыновей и дочерей. Если не в клубе, значит на главной улице, — на «скребке»[16]. Село звенело песнями, задорными выкриками и смехом, парни с девчатами, точно околдованные, сновали по улице из конца в конец. Они проделывали этот «маршрут» несметное количество раз, и если бы кто подсчитал, сколько километров им приходилось отмахивать за вечер, то, пожалуй, вышло бы не меньше пятнадцати-двадцати. Попробуй пошли их по какому-нибудь важному делу за десять-пятнадцать километров, они тут же поднимут вой: «Как можно посылать нас в такую даль пешком — рвать обувь, когда есть поезда, автобусы, велосипеды!» На работу в поле и то не ходили пешком, их отвозили и привозили на грузовиках, такие стали капризные да взыскательные. А тут готовы были с сумерек до полуночи шататься по улице. Глядя на них, и школьники-подростки стали запаздывать по вечерам. Сгорая от любопытства, вертелись около старших по темным углам и жадно усваивали запретные уроки любви. Околачивались меж парней и девушек, смотрели, как те танцуют, как заигрывают друг с другом, и сами жаждали такой жизни. Более нетерпеливые, не задумываясь, начинали подражать старшим. Но улица была, словно хорошо изученная река, — неизменная, от начала до конца вся как на ладони. И в любое время матери могли отыскать на ней своих детей, больших и малых. Если даже не находили их в толпе, то всегда оказывалось, что кто-то их только что видел или где-то поблизости раздавались их голоса.