«Значит вы оставляете нас одних? Вот вы, оказывается, какие союзники-обманщики!».
«Мы хорошие союзники и настоящие ваши друзья, но поймите — завод это не одно какое-нибудь село, завод — это Болгария! А вы… Вы всего-навсего одно зернышко в огромном мешке государства».
«А если вы доведете до того, что все зерна в мешке сгниют, что будете делать с пустым мешком? Это вы опорожнили мешок государства!»
«Ошибаетесь, товарищи! Государство даст хлеб, привезем машины хлеба, накормим вас, но оставить завод, и пойти с вами косить да молотить не можем! Справляйтесь пока сами, как можете, вот и весь сказ!».
«Но до каких пор? Орешец гибнет, Сыботин!»
«Гибнет? Посмотрите, сколько новых домов белеет!»
«Новые дома есть, а людей нет. Поубегали, забыли село. И ты забыл, что эта вот земля тебя родила! Орешчанин, а приходишь сюда, как чужой! Неужто сердце твое больше не болит за нее?»
«Как ему не болеть! Разве ж я каменный? Только мое сердце… как бы вам сказать, братцы, земляки…»
«Не стучит уже по-нашему, так выходит? Заводским стало? Железо у тебя в груди вместо сердца, вот что!».
Сердце его сжималось от боли при виде колосящихся хлебов, выбитых градом, с чернеющими тут и там метинами земли.
«Нет, не железо, а сердце, настоящее сердце стучит в груди, но печется оно о больших делах, о вещах, которых вам не понять, про то болит!
Взгляд его скользил по холмам, опоясанным террасами, точно зелеными поясами. Террасы эти помог разбить завод. С бьющимся сердцем Сыботин закончил свой мысленный разговор с односельчанами:
«Нет, так скоро, как вам хотелось бы, не получится. Превращение села в город — долгое и трудное дело. Годы пройдут, десятки лет. Зачем нам вас обманывать!»
Недалеко от села, у холма, который с давних времен назывался Вырло, его остановили чабаны:
— Верно, что завод проглотит и наши фермы?
— Верно, братцы! Заводу нужно расти.
— А мы? — с угрозой в голосе спросили чабаны. — Для нас что — места нет на нашей земле?
— Почему же? Есть там, выше, в лесах…
— Так в лесах этих ни капли воды нет. Вы что, хотите уморить и нас, и скот?
— Осенью воду для завода проведут, значит, проведут и для вас.
— Там высоко. Вода туда не поднимется.
— Поднимется! На тысячу метров подняться может, потому что с высоты полторы тысячи метров идет.
— Легко вам говорить, а ты спроси, каково нам терпеть и ждать пока рак свистнет… или мертвый Лазарь воскреснет.
— Воскреснет! Обязательно воскреснет! Слыхали, в Софии одну женщину, которую убило током, оживили. Тридцать минут была мертвой!..
— Воскреснет, как воскресли трое братьев! — сказали чабаны и, безнадежно махнув рукой, пошли к своим отарам, а Сыботин твердым шагом вошел в село, смутно чувствуя, как в нем борются рабочий и крестьянин.
При виде пустых домов сердце его сжалось, но он вспомнил, куда уехали их хозяева, и ему стало легче. Люди эти не были врагами, предавшими родину, никто их никуда не ссылал и не выселял. Это были такие же как он крестьяне, которые перековались в рабочий класс. Мысли эти вселяли в него уверенность, спокойствие, с легкой насмешкой посматривал он на пустые амбары, где в поисках мышей шныряли голодные коты, а мышей тех давно и след простыл; на сараи и кошары, откуда раздавалось не мычанье коров, а чириканье голодных воробьев; на заборы, с которых изредка доносилось призывное «кукареку» — авось отзовется курица, снесшая яйцо.
Сыботин осуждал себя за то, что смотрит с насмешкой на вещи, которые были когда-то его жизнью, его сущностью, его миром. Но этот умирающий мир ничто уже не могло спасти. Пару лет он еще кое-как продержится, пока не даст дуба, как старая изношенная одежонка, сто раз лицованная, латаная-перелатанная.
Он очень хорошо знал, что конец неизбежен. В его сердце просачивалась жалость, но чувство радости, идущее от сознания того, что он сам, своими руками, теми самыми руками, что строят завод, уничтожает этот мир, брало верх. А увидев в центре большие новые дома, вконец успокоился и подумал:
«Вот так и нужно: старое разрушать и строить на его месте новое. Только вот беда: каждый крестьянин в отдельности приходит к этому легко, а вот целое село, чтобы убедиться в этом, должно пройти долгий тернистый путь».
Игна ждала Сыботина. Она давала себе отчет в том, что натворила на заводе, но ничуть не раскаивалась. Придя домой, она по привычке занялась домашними делами. Время от времени в голове мелькала тревожная мысль о том, что будет, когда придет Сыботин. Игна хорошо знала мужа и ничего утешительного от этой встречи не ждала. Она представляла себе, как он, злой и мрачный, темнее тучи, ворвется в дом, как набросится на нее с ругательствами… может, и руку поднимет. Но Игна не боялась! Ее теперь ничто не страшило. Она свое сделала. «Пусть даже изобьет меня теперь, но я свое сказала, все ей выложила, как есть! Пусть!» Сыботин давно ее не бил. Она очень хорошо помнила, когда он ее ударил. Раз, когда они еще были молодыми и еще не было Янички на свете, Игна с Сыботином возили с поля снопы. Игна о чем-то задумалась и выпустила конец веревки, стягивающей нагруженный воз. Снопы посыпались на землю, а с ними полетел и Сыботин, чуть не угодив на вилы. Она оцепенела от ужаса, а Сыботин поднялся с земли разъяренный, и ударил ее по лицу.
— Раззява, слепая! Все зерно осыпалось на землю! Что смотришь, собирай!
Снопы валялись вокруг телеги, коровы выпряглись из ярма и как ни в чем не бывало начали пощипывать зеленую травку. Игна всхлипывала, роняя на землю слезы, крупные, как зерна просыпавшейся на пыльную землю отборной пшеницы, которую ей пришлось собирать…
Тогда она была беременна Яничкой. Она никому ничего не сказала, хотя ей было очень обидно. Как ему объяснить, что руки вдруг ни с того, ни с сего перестают слушаться? Она и сама не знала, что это беременность связывала ей руки, сковывала движения, вытягивала из нее силы, чтобы влить их крошечному человечку.
Второй раз он ударил ее из-за Янички. Она шлепнула дочку, которая не отходила от нее ни на шаг, капризничала, связывая ее по рукам и ногам, мешая работать. Яничка, зайдясь плачем, упала на пол и стала биться, кататься, дрыгать ногами, а отец, не разобравшись, в чем дело, налетел на нее, точно орел, защищающий своего птенца.
— Зачем бьешь ребенка? Руки переломаю, если еще раз тронешь! — и ударил ее наотмашь.
Она тогда не сдержалась, заплакала и крикнула ему в лицо:
— Ты себе посвистывал, когда я рожала этого ребенка, а мне-то было каково!
Ему стало не по себе и он, пожалуй, готов был просить прощения, но Игна собрала свои пожитки и ушла к родным.
«Раз тебе так дорог ребенок, вот он, оставайся с ним!» И Игна сидела у матери, пока он с Яничкой на руках не пришел просить ее вернуться домой, клянясь больше никогда и пальцем не тронуть.
И он сдержал слово. Яничке не раз доставалось от матери на орехи. Надавать ребенку шлепков на селе считалось обычным делом. Но Сыботин больше ни разу не поднял руки на жену. Даже иногда ругал Яничку за то, что она не слушала мать.
Может быть муж и вправе ее поколотить, но Игна не считала себя виноватой. Наоборот, она была убеждена в своей правоте и готовилась доказывать это и защищаться.
«Раз у нее хватает совести растянуться на твоей постели, то почему бы ей не залезть к тебе под одеяло? Что я за жена буду, если позволю всяким вертихвосткам сбивать мужа с толку?».
«Да что я — ребенок, что ты за мной ходишь следом!»
«Я-то тебя знаю! Но ведь недаром говорят, что капля долбит камень».
«Уж если я сам себя не уберегу, никто меня не убережет!».
«Это верно! А все же недурно дать им всем понять, что жена твоя не лыком шита, себя в обиду не даст».
«Ну что ж, они это поняли прекрасно!»
«Пусть раз и навсегда зарубят себе на носу такие как эта ваша паршивая крановщица, что спуску им не будет. А если бы ко мне в дом пришел мужчина и лег на кровать, ты бы что, расцеловал его — а? Небось, дал бы ему прикурить!»
«Я бы потребовал ответа у жены, а не у него!».
Таким представлялся Игне разговор с мужем.
Она очень удивилась, когда увидела, что он вошел спокойно, без крика, без шума, осторожно закрыл за собой калитку, прошелся по двору, постоял с озабоченным видом возле начинающей рушиться каменной ограды. Ему, явно было не по душе то, что когда-то он с такой любовью делал своими руками. Стены выглядели кривыми, ненадежными, да и весь дом в сравнении с новыми заводскими домами казался жалкой лачугой. За свою жизнь он побывал во многих городах, видел много хорошего и привык все мерить строгой мерой. Потом заглянул в сад с таким видом, словно хотел окончательно убедиться, что там, на заводе, все гораздо лучше и что здесь ему делать нечего, и не торопясь вошел в дом.
— А, ты пришел! — воскликнула Игна, притворившись удивленной.
«Ну, сейчас взорвется, как пороховая бочка, — сказала она сама себе. — Он такой. На людях слова не скажет, а дома…»
Она была уверена, что напившись холодной воды, он без лишних слов схватит ее за косы и начнет трепать. Но Сыботин вытер тыльной стороной ладони пот со лба и посмотрел на нее, словно дивился, она это или нет. От этого взгляда она смутилась, не знала, куда деть глаза.
— Ну? — сказал он.
Игна отступила, точно остерегаясь удара. Какое-то мгновенье стояла перед ним провинившаяся, беспомощная, но быстро оправилась и смело глянула ему в лицо гневно прищуренными глазами, словно всем своим видом хотела сказать: «Бей! Чего ждешь? Да, я ее ударила. Коль тебе ее жалко, бей меня…»
Но Сыботин подошел к столу, сел и, вздохнув, начал:
— Заводской комитет прислал меня…
Игна резко повернулась и застыла, почуяв недоброе.
— …наладить свои семейные дела… — добавил он, не глядя на жену.
«Ну, началось!» — подумала Игна. — Сейчас вскочит!»
— …и селу помочь. — Сказав это, Сыботин глубоко вздохнул, облокотился на стол и перевел взгляд на окно.
— Чем ты ему поможешь? Сами угробили, а тебя посылают воскрешать! — не растерялась Игна, но он замолчал. Она подумала, что он сказал это так, между прочим, чтобы перейти к главному.