А на другой день ни свет ни заря нежданно притащился Цветко Влах. Тучи еще спали.
— Что случилось? Мы же договаривались встретиться в городе? — удивленно спросила его Тучиха.
— Но ты ницего не знаешь! Я пришел… дайте мне деньги…
Только теперь Тучиха заметила, что он чем-то очень встревожен. На нем лица не было.
— Что там стряслось?
— Стряслось такое… не говори!..
— А все-таки?
— Дом разбили…
— Как разбили? Да ты что — в своем уме?! — заревел, выскочив из спальни, разъяренный Туча.
— Окна, окна выбили! Камнями! Цуть меня не того…
Внутри у Тучи все кипело, но он сдержался.
— Ничего! Это ерунда! Вставим новые!
— Нет, нет! Вы мне верните деньги. Я боюсь! Эти бешеные орешчане убьют меня ни за цто, ни про цто.
Тут уже Тучу взорвало.
— Виновников приберем к рукам, будь спокоен!
— Оно, конечно, так, а все-таки…
— Сегодня же позвоню, чтобы всех переловили и отправили куда следует!
И если до этого он и слышать не хотел о продаже дома, и в душе был благодарен каждому, кто вставлял палки в колеса, то сейчас накинул на плечи пиджак, нахлобучил на кудлатую голову кепку и вместе с Влахом вышел из дому.
— Пойдем, я на них найду управу!
— Если ты сам, другое дело… Тебя они боятся… — бормотал Цветко Влах, еле поспевая за Тучей.
Вернулся Туча только вечером. По его виду можно было подумать, что он учинил расправу над злоумышленниками.
30
Хотя Дянко Георгиев, услышав от кооператоров, что ночью какие-то молодчики перебили стекла в доме Тучи, тут же ушел с поля, чтобы выяснить, чьих рук это дело, Туча примчался в село злой, как черт, и потребовал наказать хулиганов.
— Это же варварство! Хулиганство! Зачинщиков надо сейчас же отправить куда следует.
— Мы уже начали… Да ведь не подойдешь к первому попавшемуся и не скажешь: «Ты виноват!»
— Действуйте поживей и чуть что, сразу мне сообщите. Я хочу посмотреть на того, кто бросил камень мне в лицо!
Скверно было на душе у Тучи. Он никогда не ожидал, что эти люди, которым он отдал столько сил, способны выкинуть такое. Вначале пытались помешать продаже дома, а потом камнями выбили окна. В глубине души он всегда был уверен, что добро, которое он сделал этим людям, остановит руку самого озлобленного орешчанина. А теперь понял, что жестоко обманулся в их добрых чувствах. Любовь всегда связана с иллюзиями, нереальностью — этого Туча недооценил, вернее, он слишком переоценивал чувства своих односельчан. И теперь расплачивался за это. Весть о случившемся молниеносно облетела весь район, и Туча стал посмешищем в глазах всего завода, города и окрестных сел. Обида загвоздилась глубоко в сердце Тучи, точно смертоносный яд пронизал все его существо. Он знал, что это дело рук двух-трех человек, а остальные здесь ни при чем. «В стаде не без паршивой овцы!» — думал Туча, стараясь перебороть в себе недоверие и враждебность ко всем односельчанам. Но за этими двумя-тремя вырастали другие, они возникали один за другим, множились, сливались в одно, и как он ни старался выделить виновных, ничего не выходило. Дошло до того, что в каждом односельчанине Туче стал мерещиться враг. И он дал себе слово не иметь ничего общего с этими людьми, бежать подальше от села. «Ноги моей больше здесь не будет!» — зарекался он.
Когда он был председателем, этого, конечно же, не могло случиться, и он знал почему. И тогда у него бывали стычки с кооператорами, но все это был вздор, пустяки. Случалось, писали на него и анонимные письма, но потом сами авторы приходили к нему и просили прощения: «Слушай, ты уж прости нас, дураков! Погорячились, наделали глупостей…» Это его трогало, и он прощал. Так было, а потом односельчане, окончательно поверив в него, пошли за ним и были готовы ради него в огонь и воду.
Теперь же было другое. Любовь обернулась ревностью, а ревность — это страшная сила, которая способна на все. Да к тому же к ревности примешивалась зависть. Что из них страшнее? Туче казалось, что напоследок верх брала зависть, которая, в сто раз страшнее ревности. Но он не допускал, что может попасть под ее прицел.
Он хотел знать виновников и был готов мстить жестоко, беспощадно. Пусть просят о пощаде, сколько влезет, не помогут ни слезы, ни мольбы жен и детей: «Прости им! Пьяные были, грех попутал! Посадят их в тюрьму, и мы пропали!» Пусть воют, бьются об землю — он будет неумолим. Дудки! «Каленым железом надо выжечь зависть! От нее все преступления, она делает человека зверем — алчным, хищным!»
И если раньше он находил какое-то оправдание зависти, мол, бедно еще живут наши люди, потому и завидуют друг другу и крадут — кто не разевает рот на чужой каравай! Но сейчас эти слова выветрились из его сознания безвозвратно, бесследно.
Обида, точно крот землю, бередила душу, поднимая из ее глубин мрачные, черные мысли. Как он будет работать дальше, как жить будет с таким пятном?
Каждый, кому не лень, начнет колоть глаза: «Какой же ты коммунист, какой руководитель, если твои же люди бьют стекла в твоем доме? О каком коллективе то можешь говорить, если твой вчерашний коллектив тебя осрамил?»
Туча злился, что Дянко Георгиев не подает никаких вестей. Звонить в милицию неудобно. Пойти опять в село — значит, еще больше настроить людей против себя. Ему очень хотелось, чтобы не он лично расправлялся с виновниками, а чтобы другие защитили его честь. Но никто серьезно не брался за это дело, и он даже подумывал, что Дянко Георгиев знает виновных, да не хочет их выдавать. Уж не потому ли, что и сам на их стороне? Обмолвился неосторожным словом, толкнул их на преступление, а теперь, боясь влипнуть в историю, спасая свою репутацию, покрывает их. Небось думает про себя: «Большое дело — окна! Из-за каких-то там окон я должен портить отношения с людьми, нет уж, шалишь!»
В кабинете, кроме Слынчева, сидели главный инженер, Сыботин и другие руководители. Он пришел последним. Закрыл за собой дверь и, чувствуя себя виноватым, что запоздал, сел на свое место: он всю дорогу думал о своем, невеселые мысли сковывали его движения, мешали идти, — и теперь сидел, низко опустив голову, словно стараясь скрыть от присутствующих свое состояние. У него было такое чувство, точно он совершил что-то скверное, нечистое.
— Я не могу согласиться с выводами главного инженера, — обожгли его слова Солнышка, и он тут же вспомнил, по какому поводу сюда пришел. — Что значит «короткое замыкание»? Выходит, произошло замыкание, а виновного нет?
Главный инженер сидел, словно его самого прихватило током.
— Пожары от короткого замыкания случались не раз. Думаю, что нет надобности убеждать товарища секретаря в том, что каждому известно. Как сгорела в прошлом году старая церковь в Банско?..
— Пусть хоть все церкви сгорят! — сердито махнув рукой, рявкнул Солнышко.
Главный инженер, не выдержав, улыбнулся:
— Речь идет не о демонстрации антирелигиозных чувств. Церковь подожгли не атеисты, а плохая электропроводка.
Солнышко так и подскочил, окрысился:
— Что значит какая-то там ничтожная церквушка по сравнению с заводом!
— Не так уж мало, если половина алтаря откуплена Лондонским музеем.
— Ах, вот как!
— Да только от церкви той почти ничего не осталось. Вот что может наделать короткое замыкание.
— Но как может произойти короткое замыкание, когда за проводкой следят такие опытные электротехники? Понимаю, если б проводку эту делали какие-нибудь случайные, неопытные люди. Ну, что ж вы молчите, товарищи электротехники? Говорите!
Электротехники как в рот воды набрали. Что тут скажешь?
— А может здесь чужая рука орудовала? — не переставал наседать Солнышко.
— Если бы сторож остался в живых!.. — робко заметил один из электротехников.
Сторожа нашли сильно обгоревшим, без сознания и отправили в больницу, где он через несколько часов скончался, так и не приходя в себя.
— Несколько таких коротких замыканий, и от завода не останется и следа. Все пойдет прахом! — продолжал Слынчев, распаляясь все больше и больше.
— И в самых передовых странах случались пожары, — осмелился возразить главный инженер.
— Но кто же будет отвечать? Вот в чем вопрос! — грохотал Слынчев, — Кто? Я вас спрашиваю! — Он окончательно вышел из себя и готов был стереть всех с лица земли. — Где же ваша бдительность, а?! Кого подозреваете? Никого! Поэзию сочиняете, а своих прямых обязанностей не выполняете! Так дальше, товарищ главный инженер, не пойдет! Раз не можете указать виновных, значит вы их укрываете. И раньше, когда погибли трое братьев, вы все свалили на снег да на ветер. Теперь это вам так не пройдет!
Наступило гнетущее молчание. Все сидели, как на раскаленных угольях, и никто не мог назвать виновных. И тут Солнышко произнес такие слова, от которых всех бросило в жар:
— Я убедился в вашей близорукости и притуплении бдительности, а потому дал указание арестовать чабанов села Орешец.
Туча вздрогнул. Что-то перевернулось в его душе, и в то время как другие молчали, он весь ощетинился, потемнел и решительно заявил:
— Я против!
До этого Солнышко словно и не замечал его, допекая электротехников да главного инженера.
— Против чего? — обернулся секретарь к Туче.
— Чабаны не виноваты! — внятно произнес Туча и встал.
Волосы его растрепались, упали на лоб, заслонили грозно прищуренные глаза.
Трудно было разобраться, что творилось в его душе. Перед тем как войти в этот кабинет, он рвал и метал на орешчан, готов был стереть их в порошок и негодовал, что следствие по поводу разбитых окон так затянулось, кроил в голове планы, как получше расправиться с виновниками, чтобы помнили всю жизнь и детям своим заказали… а теперь вот вскочил как ужаленный и стеной встал на защиту чабанов.
— Любой другой может поджечь, но чабаны — никогда!
— Ты же сам мне жаловался, что орешчане побили тебе стекла, а теперь защищаешь этих разбойников, адвокатом заделался. Как это называется, товарищ Туча, — демагогия?