Туча почувствовал замешательство, но как всегда, когда знал, что правда на его стороне, быстро оправился.
— Окна, может, и выбили, но завода не поджигали! Я своих людей знаю! — взволнованно сказал Туча.
— И мы их знаем! С самого начала строительства завода и до сих пор кроме пакостей и саботажа другого ничего от них не видели. Может, перечислить, а?
Туча снова замолчал, собираясь с мыслями, чтобы отразить и этот удар.
— На все способны наши крестьяне: из-за клочка земли будут драться не на жизнь, а на смерть, кровью своей готовы заплатить за землю, которая дает им хлеб, и это понятно, потому как без земли — что за село. Это же просто и логично: завод отнимает у них землю, и они борются.
— И совсем логично — поджигают завод! — торжествовал Солнышко, довольный тем, что поставил Тучу в тупик.
— Нет! — замотав головой, возразил Туча. — На это они не способны! Как бы то ни…
— Да ведь ты сам называл их хулиганами!
— Но поджечь завод — этого не может быть!
— А ведь вот ты, товарищ Сыботин, — обратился вдруг Солнышко к огорошенному Сыботину, — кажись, ты говорил мне на днях, что чабаны после собрания на ферме грозились: «Нужно всего раз чиркнуть спичкой — и готово!» Разве не они говорили: «Заберут кошары — подожжем завод!»?
— Ну говорили, так ведь… — замялся Сыботин, вспомнив, что то же самое говорила и Игна, — в сердцах человек и не такое сказать может!.. Нет! Наши никогда не пойдут на это! Болтать могут, что угодно — язык ведь без костей, одно дело — слова, другое — дела. Чабаны — ведь это хозяева! Пучок соломы загорится, так они бегут как угорелые, гасить. Самому злому врагу бегут на помощь, увидев, что дом его горит…
Туча, словно утопающий, хватался за соломинку:
— Разве вы не видели, товарищи, что все чабаны прибежали на пожар? И как гасили! Те, кто так яростно выступал против завода, первыми лезли в огонь, чуть сами не сгорели!..
— А может именно потому первыми прибежали, чтобы отвести от себя подозрение, — не унимался Солнышко.
— Извините, товарищ Слынчев, но вы забываете, что из себя представляет крестьянин. Он может роптать, чертыхаться, ругать правительство когда из-за пустяков, когда справедливо, но если придет большая беда, если над страной нависнет опасность, он забывает личное и, как капля, сливается со всем народом. Видели вы, как той ночью недовольные сплотились со всеми. Нет, вас ведь не было. Вон товарищ главный инженер видел силу народа, силу слившихся в потоке ручейков…
Главный инженер, от которого ждали спасительного слова, молчал. Сыботин добавил:
— Если так пойдет и дальше, так вы и мою жену обвините в поджоге завода! Она ведь с первых дней, как только начали строить завод, грозилась, что сожжет его, а сейчас вот сидит дома — все лицо забинтованное, так здорово нацеловалась с огнем на пожаре.
И тогда заговорил главный инженер:
— Я уже сказал, у меня есть некоторые сомнения…
Туча смешался.
— Я тоже утверждаю, что чабаны ни при чем, — сказал он, повернувшись к Лидии, сидевшей здесь же с перебинтованными руками.
Но Солнышко продолжал наступать на всех:
— У меня есть улики, и я дал указание арестовать чабанов, а следствие свое слово скажет…
— А если следствие не установит? — спросил Туча.
— Отпустим.
— Легко вам говорить: «Отпустим!» А то, что людей обидим? О них, о том, что будет с ними потом, вы подумали? Выставить их поджигателями, а потом… потом… — «не виноваты!» Да это же обида на всю жизнь! Я настаиваю, что чабанов арестовывать нельзя. Вы только подумайте, товарищи! Люди махнули рукой на все обиды и недовольства, пришли подать нам от всего сердца руку помощи, а мы, вместо благодарности, их в суд потащим!
— Это же наш суд, не фашистский! — возразил Солнышко.
— Суд есть суд, товарищ Слынчев! Лишить невинного человека свободы ни за что, ни про что — это не шутейное дело! Вы же знаете, что на заводе работают не один и не два орешчанина. Это обида не только для чабанов, но и для всех нас.
Сыботин стоял рядом с Тучей, словно хотел показать, что он во всем с ним солидарен. И Солнышко обрушил на их головы громы-молнии.
— Ишь, защитники нашлись! Вы что, местный патриотизм решили демонстрировать, играть роль благодетелей-земляков?
— Здесь ведь не театр, товарищ Слынчев! У нас душа изболелась, а вы не хотите верить!
— Раз вы защищаете преступников, поджигателей — не верю!
— Тогда заодно арестуйте и нас!
— А вы как думали, что я допущу анархию? Нужно будет, и другим укажу на дверь! Я не позволю, чтобы на этом объекте, за который я отвечаю перед партией и правительством, за моей спиной свила гнездо всякая…
— Говорите! Говорите все!..
— И скажу! Раз такие руководители как главный инженер увиливают — я скажу! Сколько можно тютькаться с вами и с вашим селом! Думаете, не видим, что делается? Каждый наш шаг вы встречаете в штыки! Превратились в реакцию, которая против наступления социализма! Раньше были кулаки, а теперь вы для нас кулаки! Да, да, вы, которые раскулачивали кулаков, стали теперь кулаками похлеще прежних! Но я вам заявляю прямо: у меня рука не дрогнет и я вырву с корнем эту круговую поруку, это панибратство. И этот новый председатель, который играет с огнем, получит по заслугам! В тюрьму его засажу за невыполнение плана! Только и знает, что ахать да охать с бабами, а дело стоит. Зерно осыпается, а он ждет, чтобы мы пришли, убрали ему хлеб! Это же форменный саботаж нового типа, и никто ему этого не простит. А вот Туча дом продал — разве это не саботаж? Слыхали, небось, что говорят на селе? «Раз и Туча дал тягу, значит конец!» Выходит ты сам забил нож в спину своим же односельчанам!
Он не стал больше слушать ни Тучу, ни Сыботина, ни инженера. Снял трубку, позвонил:
— Как там насчет чабанов из Орешец?
— Скажите и вы свое слово, товарищ главный инженер, — обратился к главному инженеру Туча, но тот только пожал плечами:
— Я уже сказал свое мнение.
— Что? Привезли? — кричал в телефонную трубку секретарь. — Я хочу лично присутствовать при допросе.
Слынчев положил трубку, взял портфель и вышел. За ним вышли главный инженер и другие руководители. В комнате остались одни орешчане, почерневшие от горя, точно громом пораженные.
31
Там, где были кошары, у самой макушки Вырла, выросла буровая вышка. В утренней дымке она напоминала мачту корабля.
Орешчане с давних пор привыкли слушать доносящийся с Вырла перезвон медных колокольчиков овечьих отар. С ранней весны весь холм, точно белыми ромашками, покрывался отарами овец, ниже, в лугах, радуя взоры, пестрели на зеленой траве стада коров. Легче было на душе, веселее спорилась работа, когда на полянах мелькали стада кур, цыплят, а от старой мельницы, превращенной в свинарник, доносилось похрюкивание поросят. Эти белые живые потоки, текущие вечерами к фермам, словно рукой снимали усталость с утомленных людей.
Теперь же здесь было голо и пусто, точно после урагана. От овчарен, коровников, свинарников и курятников среди зеленой поляны остались лишь рвы да огромные черные пятна голой земли — гнезда обид и разочарований!..
Один за другим вздымались к небу огромные железные столбы, провода, точно цепи, приковывали их один к другому на вечные времена. Пригнали машины и всю живность скопом перевезли подальше от села, от людских глаз. В старой мельнице разбили машинный парк. Везде сновали, распоряжались чужие люди, которых абсолютно не трогало горе села. Они, точно завоеватели, хозяйничали и в селе. Постоянно тормошили председателя, требуя, чтобы он им показывал, объяснял, подсоблял. Волей-неволей Дянко Георгиев стал их правой рукой. Село словно вымерло. Поле опустело. К тому же чабанов все еще держали в городе под следствием, и это окончательно выбивало орешчан из колеи.
Этой весной учебный год закончился незаметно и буднично. Обычно в этот день все село приходило в школу на торжество, а в этом году учителя на скорую руку выдали свидетельства тем ребятам, которые пришли в школу, а остальные остались лежать в шкафу в учительской.
Яничка, прижимая к груди свидетельство об окончании школы, бежала на завод похвалиться отцу. Только отцу? Да, так она сказала матери, и та разрешила.
Несмотря на все невзгоды и переживания, Яничка окончила школу на «отлично». Это была большая радость для Игны. «Пусть порадует отца», — подумала она.
Но Яничка птицей летела на завод не столько ради отца, сколько ради Ицки. Ей очень хотелось увидеть его, похвалиться ему своей радостью.
Яничка бежала по опустевшему полю, не замечая этой пустоты. Для первой любви нет ни неприглядности, ни уродства — все прекрасно, безоблачно. Яничке было безразлично, что Вырло стало пустыня пустыней: ни овец, ни коров, мирно жующих жвачку, ни птиц — пусто, голо, словно так и было спокон веку.
Сердце ее пело, она не шла, а летела, ноги сами несли ее к вершине холма, где высилась вышка-мачта. Другим, может, эта вышка стала колом поперек горла, а Яничке она, словно всамделишная мачта корабля, обещала веселое путешествие, и Яничка спешит, летит к ней, как на крыльях. Ей уже и вправду кажется, что она плывет на корабле. Вокруг плещут-колышутся зеленые волны, дыбятся синие валы, разверзаются бездонные пучины, ей становится страшно, но вдруг рядом вырастает Ицко, и они стоят на палубе, у мачты, и следят за золотой каймой горизонта, где небо сливается с водой. Куда они плывут? Она не знает, да и зачем ей знать! Туда, куда вынесет корабль, к новой жизни, к счастью. Все, о чем Яничка читала в книгах, раскрылось перед ней, стало явью. Она впервые испытала настоящее счастье.
Яничка поднялась на вершину, перед нею засверкал во всей своей красе стальной гигант с голубовато-зелеными глазами. Она взмахнула рукой и во всю силу легких крикнула:
— Эге-ге-ге-ей!
И будто голос ее долетел до того, кого она так хотела видеть. Не успела она подойти к заводу, как из огромного цеха, который строил ее отец, вынырнул кто-то в белом и, оторвавшись от черного провала ворот, понесся ей навстречу. Это был Ицко, и она, вся сияя, бросилась к нему с криком: