— Покажи, я посмотрю…
Яничка, сгорая от стыда, достала из карманчика платья маленькую фотокарточку и показала ее как зеркальце, закрывая ладонью надпись на обратной стороне.
— Вот он!
Яничка не выпускала карточки из дрожащей руки.
Нужно было спасать Ицку, и ради этого она была готова на все.
— Хорошо, Яничка. Видно, он и в самом деле хороший парень. И я не верю, чтобы он умышленно поджег завод.
— Нет, что вы! Он так любит завод, так часто говорил, как будет хорошо, когда завод построят, что никогда, никогда… Кака Мара, пожалуйста…
— Что, Яничка?
— Помогите ему, кака Мара! Он арестован! Скажите бате[19] Дянко, чтобы его выпустили!
Учительница слегка улыбнулась, ласково потрепала Яничку по щекам, прижала ее к себе, спрятав пылающее лицо девочки у себя на груди.
— Хорошо, хорошо, Яничка, не волнуйся! Раз он не виноват, его выпустят! Бате Дянко вызывают завтра в город, он все разузнает…
Но Яничка уже ее не слушала. Зажав карточку в руке, она выскочила из комнаты и понеслась вниз по лестнице. Учительница подошла к окну. Она посмотрела, как Яничка, обрадованная, окрыленная, бежит домой, уверенная в том, что спасла любимого, и горько вздохнула.
— Ах, дети, дети! Если бы вы только знали, сколько испытаний вас ждет впереди!
Потом взяла с книжной полки роман, который начала читать, и вышла из учительской. Медленно прошла по коридору, всматриваясь в висящие на стене портреты писателей, тихо спустилась по лестнице, словно прощаясь со школой.
Придя домой и хорошенько все обдумав, как перед уроками в школе, села за стол и написала свои возражения по поводу закрытия старших классов.
— Не стоит кашу заваривать, — расхолаживал ее муж. — Ничего из этого не выйдет! Раз они вбили себе это в голову, не отговоришь!
— Я обязана это сделать! — с твердостью сказала Мара.
Затем прочла изложение вслух. Сгладила по совету Дянко некоторые слишком резкие выражения и отправила письмо.
Мара стала ждать вызова и готовилась дать бой.
33
Однако вместо Мары вызвали ее мужа, председателя кооператива Дянко Георгиева. Его продержали три дня. Солнышко не требовал от него объяснений, а допрашивал, как преступника:
— Как это возможно, чтобы председатель кооператива не знал своих людей, не знал, кто чем дышит, мешает работе, болтает против партии и правительства! Грош тебе цена, как руководителю, раз ты так слабо информирован.
— У меня есть парторганизация и партийное бюро!
— У тебя должна быть и своя контрразведка, тогда бы ты мог сразу сказать, кто поджег завод…
— Только не чабаны!
— Я тебя спрашиваю, кто поджег, а ты мне — «только не чабаны!»
— Кто бы ни был, но — не чабаны! Я за них ручаюсь головой и прошу освободить их из-под стражи, чтобы умиротворилось село. Пшеница сыплется, некому убирать.
— Слушай, до каких пор ты будешь играть роль двуличника? — стеганул его Солнышко словами, словно кнутом по лицу.
Дянко знал, что Слынчев неимоверно груб и подозрителен. То, что он сделал с чабанами, было серьезным предупреждением и для него.
— Мы тебя послали оздоровить обстановку, поднять хозяйство. А что вышло? Кооператив накануне развала!
— Но вы же знаете, товарищ Слынчев, что завод забрал землю и людей…
— Довольно умывать руки заводом! Завод взял часть пахотной земли и рабочих рук. Значит, ничего не изменилось. Меньше стало земли и меньше рабочих рук!
— Но завод взял лучшие земли и лучших людей!
— Ты мне эти разговорчики брось! Коммунист должен справляться с любыми трудностями!
— Насколько позволяют силы, на таком трудном участке…
— Мы ведь не случайно послали тебя на место Тучи. Агроном, с высшим образованием, коммунист. А ты? Ухватился за женину юбку, а дело стоит!
— Товарищ Слынчев?.. — попробовал возразить Георгиев.
— Нечего обижаться! На первом же собрании бабы тебя взяли на мушку. Пока что самым большим твоим достижением и самым важным мероприятием является женитьба. Разве не так? Женись, никто тебе не запрещает, но ты погряз в мещанстве! Вместо того чтобы стать вожаком масс и повести их за собой по пути, который мы указываем, по которому ведут нас партия и правительство, ты запутался в паутине нездоровых настроений, показал себя никудышным руководителем.
— Это не верно, товарищ Слынчев!..
— Не верно, говоришь? Мы умышленно послали туда человека не местного, зная, какие сотрясения принесет нам большая стройка… Местный, думали мы, всегда будет держать сторону села и тем самым мешать нам. А что вышло? Вместо того, чтобы держаться нас, укрепить связь с заводом, ты стал потакать нездоровым мелкобуржуазным настроениям крестьян, поддерживать их в борьбе против рабочего класса. Другим это простительно, ну, что взять с чабанов вроде Данчо Дикого, или даже, скажем, с бай Делчо, нашего ятака[20], человека малограмотного, недалекого, или с этой полоумной Игны Сыботиновой, которая воткнула крест с могилы отца в своем палисаднике, но тебе, руководителю, ни я, ни другой не простит! Ты провалил политику партии в Орешце!
— Неправда, товарищ Слынчев!..
— Неправда?
Слынчев извлек из ящика толстую папку и хлопнул по ней ладонью так, что несколько страниц вылетело.
— Перед фактами и боги молчат! Вот посмотри, сколько брынзы вы должны были дать государству, а что мы имеем налицо за шесть месяцев? Знаю, опять скажешь: овцы погибли, — так ведь?
Слынчев нервно раскрыл папку и впился своими крючковатыми пальцами в цифры.
— А молоко в реку утекло или ужи выпили? В городе очереди за молоком, рабочие ропщут. Славный рабочий авангард сидит без молока, а вы что сдали, что? Каких-то несчастных сто тысяч литров!..
— Но вы же хорошо знаете, что из-за нехватки фуража…
— А вы где были? Почему не запаслись фуражом? Свадьбы справляете, похороны пышные устраиваете, протесты, митинги, праздники там разные — бабин день, Петров день — и черт знает какие еще глупости на ваших глазах разыгрываются, товарищ Георгиев!
— Да, но село не может без традиций!
— Мы должны раз и навсегда положить конец всем этим «традициям», поставить крест на порочных пережитках прошлого! По три дня ярмарки справляете, а скот гибнет! За падеж скота лично ты будешь отвечать! Никаких «нет фуража» я не признаю. А весной где были? Почему не выгоняли скот на пастбища?
— Цветины луга отобрал завод, а общинные пастбища распахали. Надо же осваивать новые площади!
— Коммунист потому и называется коммунистом, что может находить выход из самых трудных положений!
— А если ему отрубить руку?
— Мы за эту руку втридорога заплатили! Позолотили ее. Хватит!
— Хоть и золотой, да протез — все равно работать нельзя!
— Нужно так работать одной рукой, чтобы и за вторую наверстать. Тебе, наверное, приходилось видеть, какие сильные люди бывают с одной рукой.
— А если и без ноги остаться?
— Коммунист даже без обеих ног должен двигаться!
— Конечно, на тележке или на костылях!
— Меня форма не интересует! Нечего тут формализм разводить! Для меня важно содержание. А что за содержание можно открыть в вашей работе? Что вы даете государству? План по молоку недовыполнен. А с мясом? Рабочим хоть волком вой. На макаронах да на фасолевой похлебке завод не построишь!
— Мало скота, мало и мяса!
— А для себя так есть! У меня есть сведения, что твои кооператоры режут скот!
Дянко не выдержал и бросил ему прямо в лицо:
— Неправда это! Наглое вранье!
— Что ты хочешь сказать?
Дянко помолчал и тихо сказал:
— Правду!
— Говори твою правду, я слушаю!
— Ничего у них нет! Приезжайте как-нибудь утром и поинтересуйтесь, что готовят наши люди, посмотрите, что они едят в поле… Да я просто места себе не нахожу!..
— А кто, по-твоему виноват во всем?
— Вы лучше меня знаете!
— Ты хочешь сказать, что мы виноваты? Что на крестьян нам наплевать, что нам только горожане да рабочие нужны? Это ты хотел сказать? А не пахнет ли это вражеской агитацией, а? Да ведь мы это слышим денно и нощно из уст врагов! Ты что, вражеские передачи слушаешь и повторяешь разные небылицы без всякого стыда и совести.
— Я вам правду говорю, а уж вы как хотите, так и думайте!
— У нас одна правда, а у врагов — другая! Мы превращаем крестьян в рабочий класс, а села — в города! Да тебе ведь прекрасно известно, что к осени через Орешец проложим асфальтированное шоссе, проведем люминесцентное освещение, водопровод.
— Да, но только кроме асфальта и воды, людям нужны продукты и хлеб!
— А это уже твое дело! Для чего мы тебя туда послали?! Чтобы больше хлеба было и всяких продуктов для тех, кто работает в кооперативе, и для государства. А ты попал в плен к орешчанам и вот… остался с пустыми руками. Ну, все! Иди в отдел, пусть тебе немного мозги вправят, а потом придешь ко мне!
За этот год Дянко поседел. Уже не отдельными серебряными нитями, целыми пучками в волосах пробивалась седина. Вначале он придерживался линии, которую ему диктовали «сверху», но потом понял, что нельзя идти против людей, с которыми ему приходится работать и жить. Женившись, он окончательно пустил корни на орешчанской земле, почувствовал себя орешчанином. И хотя он не мог признаться в этом Солнышку, но это была правда. Он находился между молотом и наковальней.
На другой день Солнышко завел другую песню.
— Всего через десять-пятнадцать лет от старого села Орешец останется только воспоминание. На окраине завода вырастет живописный поселок. У каждого рабочего будет отдельная квартира, свой уголок для отдыха.
— А крестьян к этому времени, значит, уморим или как?..
— Нет! Мы их перевоспитаем!
— Голодом? — вырвалось у Дянко Георгиева.
— Брось хитрить! Я бывал во многих сельских домах, все видел и знаю. Тут тебе и радио, и телевизоры, и шкафы, спят на пружинных кроватях. Кухни отделали кафелем, веранд понастроили, а все плачут: «Ох, ничего у нас нет! Погибаем!». Вот она — психология мещанина!.. Чуть затронь его интересы — сразу на дыбы. Я понимаю, преобразование — это процесс трудный, сложный. Но мы ведь революционеры, и сантименты нам не к лицу. Мы должны, не колеблясь ни на минуту, неуклонно и беспощадно ковать