— Две жизни погибают, а они там канитель разводят!.. Бюрократов развелось — хоть пруд пруди. Похлеще прежних.
Он выскочил в коридор, к лестнице, посмотрел вниз, что-то крикнул и вернулся к роженице.
Боялся оставить мать с ребенком одних, как бы чего не случилось…
Если бы все это случилось не здесь, на его глазах, а где-то в другом месте и ему кто-нибудь об этом рассказывал, главный инженер, очевидно, реагировал бы на это совершенно спокойно. Наверное, даже привел бы пример, как раньше, до народной власти, в селах женщины рожали без врачей и акушерок где придется: в поле на пашне, на дорогах — в пыли и грязи, и что и теперь еще есть такие суеверные женщины, которые боятся людей в белых халатах и прибегают к помощи бабок-повитух.
Но сейчас, когда ему самому пришлось попасть в такой переплет, он совсем растерялся. Тревога его росла. Эти проклятые ножницы, которыми он перерезал пуповину, казались ему ржавыми. Он рассматривал их на свету, придирчиво вглядываясь в каждое пятнышко, и убивался: «Что я наделал! Вдруг что-нибудь случится — я виноват во всем!» Ему пришло в голову, что уже началось заражение и пупок небось весь посинел. Он кинулся к ребеночку, развернул рубаху и — о, ужас: новорожденный был весь синий. Он совсем голову потерял от страха, ему показалось, что ребенок вот-вот умрет.
— Скорее! Скорее же! — повторял он в каком-то исступлении, как-будто кто-то мог его услышать.
— Что я наделал!? Что я наделал? — бегал он по комнате, схватившись за голову, весь бледный. Он чувствовал, что еще немного, и он грохнется на пол, потеряв сознание.
Никогда с ним такого не случалось, он умел владеть собой. Однажды, когда он руководил стройкой цементного завода, был такой случай. Он решил проверить, в порядке ли дробильный барабан, и влез туда. Механик, не зная, что инженер внутри, нажал на пусковую кнопку. Барабан медленно начал вращаться, но инженер не потерял самообладания, успел высунуть голову в отверстие и крикнуть: «Стойте! Внутри человек! Стойте!». Еще две-три секунды, и он был бы раздроблен… Много других неприятных историй с ним случалось, но такого…
Вначале он нашелся. Сделал все, что мог, но потом сам испугался того, что сделал.
Когда приехали врач и акушерка, инженер уже не метался по комнате. Он сидел у дивана без рубашки, в одном пиджаке, желтый, как лимон, ни жив, ни мертв от страха.
Ребенок спокойно посапывал у груди матери. Роженица, бледная, как стена, лежала без признаков жизни…
— Скорее!.. Скорее! — через силу выговорил инженер, все еще сжимая в руках ножницы.
Санитары быстро положили роженицу и ребенка на носилки и вынесли из кабинета.
Главный инженер, как был в одном пиджаке, надетом на голое тело, помчался вниз, точно он был отец ребенка. Но на площади, увидев, что машина уже далеко, опомнился и поднялся наверх, к себе. И тут же, терзаемый страхом и раскаянием, снова засел за телефон.
— Алло! Это родильное? Скажите, как ребенок? Все такой же синий или уже нет? Прошло?..
Дежурная что-то терпеливо ему объясняла, а у него уже срывался с губ новый вопрос:
— А мать как? Я не мог, понимаете, не мог сделать все как следует!.. Как она себя чувствует?
Его снова успокаивали, что все в порядке, ребенок и мать — в надежных руках, но он не унимался:
— Вы слушаете? Прошу вас, выслушайте меня! Я забыл сказать скорой помощи, что пуповину пришлось перерезать ножницами. Какими?.. Самыми обыкновенными, даже слегка ржавыми… Скажите, чтобы им немедленно сделали уколы против столбняка!..
Мозг его работал лихорадочно, припоминая все, что ему было известно о средствах борьбы с инфекцией.
— Может, нужны какие-нибудь более сильные лекарства, антибиотики. Если у вас нет, я позвоню в Софию… в Министерство здравоохранения…
И только когда ему из больницы сказали о чем-то, что касалось его самого, он растерянно опустился на стул…
— Мне? Почему мне? А-а-а! Да, да! Я успокоился! Спасибо! Большое спасибо!
Он звонил еще дважды и все спрашивал, все ли в порядке. И только окончательно убедившись в том, что ни матери, ни ребенку ничто не угрожает, он успокоился и сел за работу. Он даже придумал имя первому ребенку, родившемуся на заводе. Достав свою тетрадь, он не стал ее рвать, а открыл новую страницу и вывел неуверенным от волнения почерком слово «Пламен».
Пламен — Огонек, — так должны были назвать мальчика.
Он сидел над раскрытой тетрадью, барабаня пальцами по столу и глядя задумчиво вдаль. В голове его рождалось новое стихотворение. Резко зазвонил телефон. Инженер испуганно захлопнул тетрадь и схватил трубку. Он уже было подумал, что звонят из роддома, что с роженицей стряслась какая-нибудь беда, но, поднеся трубку к уху и услышав голос, успокоился. Неожиданно загудел гудок. Инженер вздрогнул. До конца смены было еще далеко. Что случилось? Кто распорядился и зачем? Он быстро спустился во двор и увидел большую толпу людей перед заводоуправлением.
— Праздник! У нас на заводе праздник! — радостно кричала Лидия, вскарабкавшаяся на стоящий сбоку трактор.
Инженер удивился: праздник, а он ничего не знает.
— На заводе родился первый ребенок! — объявила сияющая Лидия.
— Ты что ли его родила? Нам безотцовщина не нужна!
Но Лидия, пропустив мимо ушей эту реплику, сложив ладони рупором, старалась перекричать рев гудка:
— Мальчик родился! Учительница, наша сельская учительница здесь на заводе родила мальчика! Сельский мальчик родился на заводе! Сын завода!..
И толпа с радостным гамом направилась к родильному дому.
Инженер улыбался. И как это им пришло в голову! Ну и ну! А он-то — хорош! Сам принимал ребенка, а не мог догадаться сразу, отчего вдруг такое ликование.
Огромная корзина с цветами передавалась из рук в руки. Она плыла над головами рабочих, точно белый лебедь. Цветы всегда приносят радость, но Мара, увидев цветы, чуть не задохнулась от счастья, глаза ее заискрились, словно само солнце вплыло в палату вместе с цветами, разбившись на тысячи осколков. Слезы радости застлали ей глаза. Она приподняла малютку, который смешно морщил носик, как-будто хотел сообщить ей что-то радостное, но не мог… Мать поворачивала его личиком к цветам, словно хотела, чтобы он навсегда запомнил эту корзину, в которой ему принесли так много солнца. Никто ей не сказал, что эту корзину с цветами прислал инженер. Даже Лидии, которая внесла ее в палату и поставила у изголовья, ничего не было известно. Никто не знал, откуда выплыли эти цветы, которые рабочие принесли в роддом вместе с кучей пакетов, в которых были подарки новорожденному и матери.
Дянко, прибежавший в больницу, увидев преогромную корзину с цветами, был ошарашен. А сам он хоть бы один-единственный цветочек догадался принести! Неуклюже держа в руках небольшой газетный сверток, он направился к койке, где на белой как снег подушке, резко выделялись растрепавшиеся черные волосы да большие глаза на бледном изможденном лице жены.
Сверток прорвался, яблоки рассыпались на пол и покатились в разные стороны. Дянко, как истый крестьянин, в первую очередь подумал о еде. Видимо, поэтому, прежде чем подойти к жене, он бросился собирать яблоки. Собрав, положил яблоки на тумбочку, тщательно вытерев носовым платком каждое из них. И только после этого наклонился к жене и, глядя на ее бледное, без кровинки лицо, тихо спросил:
— Ну, как ты себя чувствуешь?
Голос его звучал взволнованно, ему было явно не по себе. Он говорил шепотом, стоял, не смея пошевельнуться, не зная, куда ступить. Переступал с ноги на ногу, облизывая пересохшие губы. Видно было, что он хотел что-то сказать и не мог. Такого еще ему не приходилось испытывать. Сын! У него есть сын! Да разве может быть на свете что-нибудь прекраснее? Он не смел и прикоснуться к жене, только, не отрываясь, смотрел в ее огромные, глубоко запавшие, усталые глаза и время от времени спрашивал шепотом:
— Ну, как ты?
— Ничего, — холодно отвечала ему Мара.
После небольшой паузы Дянко, вдруг спохватившись, спросил:
— А ребенок как?
— Спит!
— Покажи!
— Слишком поздно ты о нем вспомнил! Он спит в детском.
Слова Мары обожгли его точно крапива.
— Как ему не надоело спать? Эти крохи спят и днем, и ночью. Когда же я его увижу?
Она могла бы позвонить и попросить, чтобы принесли ребенка, как это сделала, когда пришли рабочие завода.
— Я… ты ведь знаешь, весь день на ногах, в поле. Света белого не вижу из-за этого села!.. Меня поздравляют, а я на радостях чуть не ошалел. Все бросил и… прямо сюда. Да ведь разве можно с пустыми руками? Заскочил в сад, нарвал яблок, и вот…
Он, наконец, решился взять жену за руку, но она резко отдернула ее.
— Оставь меня в покое! — прошептала Мара и отвернулась к стене.
Он испуганно оглянулся на дверь, не идет ли кто, положил ладонь на ее потный и холодный лоб, обтянутый прозрачной кожей. Ни один мускул не дрогнул на ее бледном лице.
— Иди!.. — еле шевеля губами, прошептала Мара.
— Да, да… я сейчас пойду! — сказал Дянко, которому было невдомек, какая жестокая обида жгла сердце жены. — Я пойду и принесу что-нибудь для ребенка…
Теперь он думал только о сыне.
— Не надо! Ничего не надо! — запротестовала Мара, нетерпеливо передернув плечами.
Но он продолжал настаивать на своем, так ничего и не поняв.
— Как же так? Чужие люди нанесли тебе всего, — и он кивнул головой на корзину с цветами и лежащие на тумбочке пакеты. — Да я для своего ребенка…
Она повернула к нему вспыхнувшее гневом лицо и внятно сказала:
— У тебя нет ребенка!
Он отшатнулся, часто заморгал глазами.
— Что ты говоришь, Мара, — произнес участливо и, наклонившись, опять положил ладонь ей на лоб. — Успокойся! Ты устала! Ты молодец! Вела себя, как герой, а теперь дело за мной, за отцом!
— Ты ему не отец!
Дянко оторопел. «Что она говорит? Как она может сказать такое?» Ведь он был у нее первым. Он хорошо помнил день, когда она отдалась ему. Мог точно назвать и день зачатия. А теперь вдруг такое отмочить! Кто же тогда отец, если не он.