Прилегла отдохнуть и Игна, но отдыхала лишь телом, а душа… в душе у нее все-бурлило. Ее грызла совесть, что ни за что, ни про что оскорбила крановщицу, и она все думала-ждала, как найти способ извиниться перед ней за все. Подойти и сказать: «Лидия, прости меня, пожалуйста! Я ошиблась. Ну, что с меня взять, глупой сельской бабы! Я тебя просто не знала. Теперь я тебя знаю больше. Прости меня!» Но она не могла этого сделать. Сыботин сказал однажды, чтобы она извинилась, но она так на него окрысилась, что он больше и не заикнулся об этом. Учительница Мара раз посидела у нее целый вечер, все увещевала ее, что это просто ревность и ничего больше. Она советовала ей написать Лидии письмо, но Игна засмеялась ей в лицо:
— Ну, нет уж! Этого не будет. Это все равно, что нож в сердце.
— Я тебе напишу, а ты только подпишешься.
Но Игна только отрицательно качала головой.
Однажды ее остановил председатель.
Выслушав его, Игна заявила:
— Вижу, что вы сговорились с Сыботином, но дела не будет. Если есть у тебя еще что сказать, так говори, а то мне некогда лясы точить!..
— Я сделаю так, что она не поймет, что…
— А-а, ты о ней заботишься, о ее достоинстве, а меня поведешь, словно грешницу на покаяние!
— Ну, зачем придираться! Взяла бы да и пошла на завод, чтобы никто не видел, как раньше. Или же подожди, пока где-нибудь вместе работать будете, улучи момент и поговори с ней. Ведь и тебе легче станет. Выбьешь эту дурь из головы.
— Когда у мужчины голова на плечах, так и женщина свое место знает.
— Ну вот! Ты ведь убедилась, что Сыботин ничего не знает. Да он на всю жизнь к тебе пришит, ты его околдовала своими черными косами да бровями.
— А ты много не болтай, а то как скажу Маре, так она тебе даст колдовство!
Председатель знал, что из этого разговора ничего не выйдет. С Игной сладить было не так-то просто. Ее собственный муж, Сыботин не раз говорил: «Моя жена, точно упрямая ослица. Когда ее подгоняешь, чтобы шла вперед, она шарахается назад, а стоит махнуть на нее рукой — сама вперед бежит». Игна пользовалась завидной свободой в семье. Сыботин знал, что шутить с огнем опасно, и махнул на нее рукой. Ну, что с ней поделаешь? Он знал, что у нее доброе сердце, что она делает все из хороших побуждений, а что иногда не все получается гладко, так тут уж ничего не попишешь — во всем виноват ее неуравновешенный, стихийный характер. Может быть, если бы она была другой, жизнь его была бы скучной, монотонной.
И Дянко Георгиеву пришло в голову, что жизнь на селе была бы бесцветной, серой, если бы не Игна. Много раз, глядя на нее, он себе говорил: «Эта женщина рождена быть вождем, трибуном. Ей бы только образование! Писательницей бы стать! Какие пламенные стихотворения, драмы, трагедии могли выйти из-под ее пера!» Но судя по себе, он не верил, что она могла бы долго продержаться, тем более, что она — женщина, а женщины легче сдаются. Пойдут дети, свяжут по рукам и ногам — и прощай вдохновение! Он шел дальше. Считал, что образование бы высушило ее, сковало темперамент. А ему нравились именно ее пламенность, вольнодумство, чистота мыслей и чувств, непосредственность побуждений. Вот говорят, что главный инженер поэт, пишет стихи. А для Дянко настоящим поэтом, поэтом по душе, от природы была Игна — простая крестьянка, добрая, вся открытая, как на ладони, первозданная.
Ему хотелось в этот день помирить Игну с Лидией, и он направился к Игне, хотя сам не знал, с чего начнет, с какого краю подойдет. Впрочем, Игна была такой человек, с которым нужно говорить начистоту, подходы здесь не помогут.
Обеденный перерыв кончился. Люди зашевелились, зашумели, принялись за работу. Загудели машины. Издалека донесся звук кавала — это играл бай Дафин. Но песня кавала не достигала до людских сердец, таяла где-то там, наверху, в лесочке, вспугнутая шумом людских голосов, ревом машин.
Игна взяла лопату и пошла нагружать землю на грузовик. Дянко Георгиев направился к ней, но чтобы она не подумала, что он пришел ее обрабатывать, вступил в разговор с другими кооператорами.
— Если бы мне раньше сказали, что вы примиритесь так скоро с потерей Тонкоструйца, я бы не поверил, смеялся Дянко Георгиев. — Чудной вы народ, ей-богу!
— А ты разве не считаешь себя орешчанином? — вмешалась Игна. Он обрадовался, что его уловка оказалась удачной, и Игна сама вступила в разговор.
— Небось знаешь, что откуда жена, оттуда и муж, — досказала Игна.
— Да, но жена сбежала…
Женщины рассмеялись.
— Да ты уж признайся, что с тех пор, как Мара переехала на завод, и тебя не тянет в Орешец. Там днюешь, там и ночуешь!..
— Так он ведь, Игна, у жены ночует. Не ночевать же ему у меня или у тебя!
— Нет, нет, тут что-то не то! — настаивала Игна, пронизывая его насквозь, как рентгеном, своим проницательным взглядом. — Не тот стал наш председатель!
— Так он тогда был холостым… А теперь вот женился. Жена молодая, с лица хоть воды напейся, вот и пропала его силушка, похудел, зачах.
— Нет, нет, не в этом дело, — возразила Игна. — Раньше он шел напрямик. Огрызался Солнышку, таскал нас по комитетам, протестовал, возмущался. А теперь… что-то надломилось, сник.
Председатель побаивался Игны. Он знал, что она не постесняется расчихвостить его при всех, сделать посмешищем в глазах всего села. Узнав, что Мара родила в кабинете главного инженера, Игна помчалась на овцеферму, отыскала там Дянко и напустилась на него, точно коршун:
— Чего ты здесь околачиваешься, беги сейчас же на завод, жена твоя умирает!
Он глянул на нее, как очумелый, и не тронулся с места. Она схватила его за руку и потащила за собой.
— Овцы дохнут, видите ли! Да у тебя сейчас жена и ребенок там умереть могут!..
— Какой ты мужчина, да еще и председатель, если позволил жене в таком положении бегать, улаживать школьные дела. Да ты бы сказал: «Мара, никуда не ходи, я сам!», — а ты пустил ее, женщину на сносях. Такие вы все! У вас, мужчин, сердца нет.
— Я ей говорил, а она…
— Что она? Да ты не говори, а дело делай!
— Так она не слушает!
— Не слушает. А почему? Да потому как видит, что ты рохля.
— Слушай, Игна!..
— А что — неправда? Мы ведь не слепые, все видим. Испугался Солнышка, на человека стал не похож.
Вот и теперь он оказался прижатым к стенке. Увидев Лидию, ухватился за нее, как утопающий за соломинку.
— Лидия, спой что-нибудь. Разве Тонкоструец не заслуживает хорошей песни? Знаешь, какую спой? Про Стояна и орлов! Так уж эта песня запала всем в душу с прошлого раза, что даже просили меня: «Товарищ председатель! Запиши ты эту песню на пластинку и ставь ее нам, когда работаем, легче на сердце станет».
Лидия кивнула головой, что, мол, согласна, а потом показала пальцем на уши и на экскаватор — мол, невозможно, машина гудит, мешает.
— Да не сейчас, когда отдыхать будем, — сказал Дянко и снова вернулся к женщинам.
Игна уже успокоилась.
— Как Пламенчо? — спросила она.
— Плачет, ест да спит.
— Ох, боюсь, останемся мы без председателя… Чует мое сердце — улетишь и ты на завод!..
Раздалась песня, и разговор их оборвался. Шум машин умолк, и только песня плыла над долиной, над вербами. Это была знакомая всем песня про Стояна и орлов, и голос был знакомый.
— Лидия поет… — сказал кто-то из женщин.
И хотя Игна первая услышала песню и сердце у нее трепетно забилось, но работу не бросила. Песня проникла в душу, взяла ее за сердце и не отпускала. Второй раз Лидия очаровала ее своей песней, и она ей… прощает.
Песня растревожила душу Игны, слова западали в сердце, словно проросшие семена в свежевспаханную, сырую землю. Песня имела над Игной удивительную, волшебную власть. Сыботин не раз говорил ей: «Ты, как змея. Тебя только песней укротить можно». Игна смеялась: «Что верно, то верно!».
Об этом знали все, знал и Дянко. Потому-то он и попросил Лидию спеть, словно хотел сказать: «Спой, пожалуйста, песню, чтобы эта наша Игна успокоилась». И Лидия сразу догадалась в чем дело, вспомнив первую встречу с Игной на посадке винограда.
Отзвучали последние голоса, затих Тонкоструец, весь изрытый, обезображенный. Он шептался с вечерними сумерками о том, каким он был и каким станет. Но река уже не журчала, как прежде, нежно, раскатисто и звонко. Из ее израненных губ вырывались лишь отдельные неясные звуки, похожие на стон.
А вдали монотонно гудел завод. Это он заставил реку пойти по новому руслу. Это он вырвал ей старые зубы и заменил их новыми. И теперь она должна пробиваться сквозь железные челюсти плотины, покорно наполняя водой запруды и бассейны.
Вербы, судьба которых была решена, трепетали бледные, в смертельном страхе, не видя исхода, словно землепашцы, призванные на войну и вынужденные погибать неизвестно за кого и за что.
Игна стояла на берегу Тонкоструйца, которого завтра уже не будет, потому что реки с берегами, где прошли ее детство, юность, где протекла жизнь многих поколений, больше уже не будет. На ее месте возникнут каналы и водоемы с берегами из цемента и бетона, она будет течь по трубам, которые донесут ее до того места, где пасется скот.
Игна прощалась с Тонкоструйцем, как верующие прощаются со своими грехами. Но она отличалась от тех пахарей, которые став солдатами, погибали на поле битвы, защищая чужие интересы. Игна видела будущее. Оно наступало, надвигалось — сильное и непреклонное, не зная мольбы, не спрашиваясь согласия. И как ни сопротивлялась она ему до сих пор, она не могла не уважать его именно потому, что оно было сильным и непреклонным. Ей оно было по душе.
Отступая, она чувствовала себя побежденной и с затаенной грустью думала о растраченных силах. Ей хотелось кому-нибудь высказать все, что ее волновало и мучило, но кому? Тяжело вздохнув, она обвела взглядом берега Тонкоструйца и увидела огромную машину с разинутой железной пастью, жаждущей земли. Игна осторожно подошла к экскаватору, обошла его кругом, заглянула в железную кабину, глянула на сиденье, будто искала ту, что правит этой железной махиной, вдохнула запах машинного масла. И вдруг столкнулась с Лидией… Экскаваторщица повязала голову платком, натянула ватник. Она надевала перчатки и, казалось, не замечала Игны.