Работа в техникуме поглотила Мару, но не настолько, как раньше, до рождения ребенка. Иногда посреди урока у нее вдруг мелькала мысль: «Как там Пламен?» и ее охватывало то блаженное чувство неги и счастья, которое испытывает мать, кормя ребенка грудью. Внимание ее рассеивалось, она сбивалась в объяснениях, но быстро спохватывалась, овладевала собой и спешила исправить допущенную ошибку, пока ученики не заметили. Последние уроки были самыми мучительными. Мара была как на иголках. И как только раздавался последний звонок, она на ходу снимала с себя халат и, обгоняя учащихся, мчалась домой. Иногда ей навстречу выходила мать с ребенком. Мара хватала сына на руки и несла его до самого дома. Если же мать не встречала ее на улице, Мара стремительно, громко стуча каблуками, взбегала по лестнице на свой этаж, с тревогой открывала дверь и бросалась к ребенку. Ей казалось, что он заболел или с ним что-нибудь случилось. Она бегала домой и на больших переменах кормить сына. Иногда могла опоздать на урок, пропускала собрания. Ребенок постоянно занимал все большее место в ее жизни и подчинял ее себе. Заботы о нем отнимали все больше времени, и хотя Мара иногда роптала на то, что она стала его рабыней, умерить эту слепую привязанность было ей не под силу. Она не могла отдать его в детские ясли — он был еще слишком мал, да и не доверяла она им. «Мало ли какие дети попадаются там? Один заболеет и всех заразит. Не успеет от одной болезни оправиться, как другую подхватит».
Незаметно, исподволь она скатилась на позиции мужа. Будничные заботы о ребенке убили в ней одержимость своим делом, убили романтизм, сближающий ее с главным инженером.
«Я осуждала мужа за то, что он просто служит, а теперь сама в школе только служу, а дома прислуживаю мужу и ребенку».
Этот ропот все чаще поднимался в ее душе. С первого же дня работы она возненавидела грубую практичность некоторых молодых учителей. В сельской школе она была не только учителем, но и директором. Все было в ее руках, все ей подчинялись. Дети росли у нее на глазах. Здесь же она была простым учителем, и может быть поэтому жизнь казалась ей какой-то серой и грубой…
Уже при распределении уроков начались ссоры и передряги. И хотя ничего особенного в этом не было, они глубоко возмущали Мару. Раньше, работая директором, она не знала этой стороны учительской жизни. Когда она сказала: «У меня маленький ребенок, и я прошу освободить мне третий урок», мужчины промолчали, а женщины чуть ли не с пеной у рта стали возражать. И Мара удивилась: как она могла до сих пор так идеализировать людей? Почему не замечала тех нечистых побуждений, которыми руководствуются некоторые люди на каждом шагу? Может потому, что в родном селе ее уважали и дети, и родители, уважало все село, теперь ей глубоко претило пренебрежительное отношение некоторых коллег.
И снова в глубине души она оправдывала мужа за то, что не горит на работе, не бунтует, а спокойно и трезво смотрит на жизнь. Она даже была довольна тем, что он не рискует напрасно.
До рождения ребенка она замечала, как ловчит и хитрит ее Дянко, с горечью. А сейчас поняла, что идти по жизни с открытым забралом не имеет смысла. Раньше ей хотелось, чтобы Дянко всегда любил ее и ребенка и в то же время был прямым и принципиальным человеком. Но оказалось, что это невозможно.
«Он дрожит над ребенком!» — думала она каждый раз, когда Дянко неожиданно заезжал посмотреть, как они себя чувствуют. Ее и радовало это и в то же время хотелось, чтобы он так же близко принимал к сердцу и общественные дела. Но когда она поняла, что сама не способна на это, то перестала требовать этого и от мужа. И когда однажды муж спросил ее: «Что же мы так и будем жить: ты здесь, а я там?», она насмешливо ответила: «А ты считаешь, что ты еще там? Ночуешь здесь, завтракаешь, обедаешь и ужинаешь почти всегда здесь, а то, что ты ездишь в Орешец, не так уж обременительно. Я сама хожу каждый день в техникум и обратно пешком, на такси не езжу, на линейке, как ты, тоже».
— Да, но скоро зима…
— Тогда обратись к инженеру, чтобы он назначил тебя главным поливальщиком клумб.
— А меня не интересует, как это будет называться. При условии, что я останусь здесь, со своей семьей, я согласен взяться за озеленение территории.
— А что будет с кооперативом? — возмущенно спросила она.
— Выдвинут кого-нибудь из местных, из своих. Я и без того стал совсем чужим. Вернут кого-нибудь с завода.
Постепенно Мара привыкла к тому, что дома ее ждет Дянко, ей было даже приятно это. Он обычно привозил с собой то ящик винограда, то арбуз. И даже успевал его остудить.
Она была рада, когда поздно вечером, выйдя из школы, видела у ворот поджидающую ее знакомую бричку. Начались дожди, слякоть, и она с удовольствием залезала в бричку мужа, которая доставляла ее домой в целости и сохранности.
А в техникуме дела шли совсем не так, как хотелось бы Маре. Мужу она не говорила об этом, так как знала наперед, что он ответит:
«Твоя беда в том, что ты смотришь на жизнь сквозь розовые очки. А смотреть на вещи надо трезво. Ты теперь не одна, у тебя ребенок. Время романтики и увлечений ушло в область преданий».
Она представляла себе первый год работы в техникуме совсем иначе. Думала, что здесь не будет места мелким склокам, мещанству, двуличию. Зная, какой жизнью живет завод, полагала, что и в техникуме все будет так, что она заживет яркой, осмысленной жизнью, полной творческих взлетов. А получилось так, что с первых же дней начались ссоры. Каждый думал только о себе, пытался доказать, что он лучше других. Директор же, вместо того чтобы пресечь это, только подливал масла в огонь. В коллективе процветали зависть и клевета. Стоило Маре опоздать, как об этом немедленно становилось известно директору, словно кто-то из ее коллег наблюдал за ней из окна. Вот и сегодня запыхавшаяся Мара предстала перед ясные очи директора.
— Так больше продолжаться не может, товарищ Георгиева!
— Но вы ведь знаете, что… — сгорая от стыда, оправдывалась Мара.
Раньше она делала замечания опоздавшим учителям, а теперь самой приходилось давать объяснения.
— Больше чтоб этого не было.
— Но я ведь ставила вопрос о третьем уроке…
— Но ваши коллеги не согласились. Отдайте ребенка в ясли, все будет в порядке.
— Но я же еще кормлю его.
— Вы, может, будете кормить его целый год, а у нас нужно работать. Возьмите отпуск за свой счет.
— Но я же первый год работаю в техникуме. Мне надо освоиться, изучить специфику и полностью войти в курс дела.
— Но не за счет учащихся! В сельской школе, может, и разрешалось…
— Товарищ директор!
— В общем, это вам не Орешец! — продолжал директор. — Я делаю вам последнее предупреждение. Возвращайтесь в село или бросайте работу, но я больше терпеть подобное безобразие не намерен. И коллеги ваши возмущаются. Учащиеся — тоже.
В этот день Мара вернулась с работы вся разбитая. Ребенок сосал грудь, но она не испытывала того блаженства, что обычно. И ребенок тоже, будто его подменили, плакал, дергал грудь, словно его кормили отравой. Мара под конец разозлилась и положила его в коляску.
Такой и застал ее Дянко Георгиев. Мать Мары вынесла ребенка на балкон и пыталась успокоить его, но он хотел есть и продолжал плакать.
— Что случилось? Почему он плачет? Что с ним? — обеспокоенно спросил Дянко.
Мара не ответила. Теща Дянко, женщина тихая и молчаливая, тоже ничего не сказала, не желая подливать масла в огонь. А пожаловаться было на что.
Вернувшись из техникума, Мара набросилась на мать:
— Ты почему не дала ему каши?
— Откуда я знаю, что ему давать? У вас теперь все по-новому. Сделаешь, да вдруг не так… Ты ведь все говоришь: «Я сама!»
Обедали молча. Никто не проронил ни слова. Мара, немного успокоившись, накормила ребенка, он утих и только тогда она села за стол.
— В какое неудачное время родился наш ребенок, — сказала она. — Если бы он родился в середине учебного года, у меня был бы свободный месяц до родов и два после. А то я во время каникул и не почувствовала отпуска.
— Сама виновата. Надо было раньше обратить на меня внимание… — попытался пошутить муж.
Дянко не договорил, но Мара поняла, на что он намекал.
Он хотел сказать: «Все мечтала о врачах да инженерах», зная о том, что ей когда-то давно нравился врач, а потом главный инженер.
Поняв неуместность и грубость шутки, Дянко попытался ее загладить:
— А что случилось, отчего это ты сегодня такая мрачная?
— Эгоисты!
— Кто?
— Все! И учителя, и директор. На две-три минуты опоздала, так они чуть меня не съели…
— А я что тебе говорил всегда?! Теперь сама убедилась, что я был прав! Наконец-то ты начала прозревать!
— Это, говорит, вам не сельская школа! Учитель должен давать ученикам пример дисциплины. И предъявил мне ультиматум: или отдать ребенка в детские ясли, или уходить с работы.
Дянко от неожиданности положил ложку.
— Так вот чего ему хочется! — воскликнул он.
— Или вернуться в Орешец.
— Ну, конечно! Он ведь ставленник Солнышка и действует его методами. Я же тебе говорил, что он с самого начала возражал против твоей кандидатуры. Он хотел устроить в техникум свояченицу, да не выгорело.
— Это очень скверно, если он ополчится против меня с этих пор. Начнутся дрязги, пересуды… И так уже по коридорам шушукаются: «Родила в кабинете главного инженера, и считает, что ей все позволено». А я вовсе ничего не считаю!
— Не обращай на это внимания!
— Обидно, что в нашей среде появились, как бы это лучше сказать, признаки разложения. У нас в школе была одна Савка, а здесь все такие!
— Я тебе все время об этом говорил, — снова начал Дянко, воспользовавшись ее настроением. — И очень рад, что ты, наконец, сняла розовые очки и начала воспринимать жизнь такой, как она есть. Когда-то все было по-другому! Учителя были апостолами, прометеями, идеалистами, а нынче каждый смотрит, как бы поменьше работать и побольше урвать…