Но учительница сразу же сломила его робкое сопротивление:
— Представьте себе, что мы горим. Неужели вы нам не поможете?
— Как же, как же…
— Тогда помогите нам потушить пожар!
Ее слова совсем не показались ему двусмысленными, как это наверняка показалось бы некоторым другим мужчинам. В ее голосе звучала тревога. Он понимал серьезность положения, ему было известно, о каком пожаре идет речь, но он не знал, как помочь ее мужу. Этот человек был антипатичен ему. Не выдержав нажима Солнышка, он окончательно скатился на путь подхалимства и угодничества. Инженеру доводилось встречать многих, поступавших против своей воли, отказывавшихся от своих позиций. Но они делали это временно, с тем чтобы при первом удобном случае настоять на своем, добиться справедливости. Дянко Георгиев был не из них. Встречались и такие, которые только на словах соглашались с начальством, молчаливо принимали все указания, не имея сил противиться, но внутренне, в душе оставались самими собой, верными своим идеям, не запятнанными в глазах людей. Стоило уйти тем, кто подавлял их, как они снова высоко поднимали знамя борьбы. Но вот теперь Солнышка давно уже не было, а Дянко Георгиев все еще не мог придти в себя, опомниться.
После нескольких совещаний с Тучей и Сыботином, инженер решил последовать их совету. Председателю лучше всего, действительно, остаться на своем месте. Там с их помощью он сможет встать на ноги, вернуть прежнюю веру в себя. Нельзя, вытащив его оттуда, позволить ему беспрепятственно карабкаться наверх. Разве он осознает свои ошибки на заводе? Конечно же нет, превратится в самого обыкновенного обывателя и только, а может, и в отвратительного карьериста. И как бы ни был он расположен к его жене, инженер решил отказать Дянко. Конечно, сначала он попытается убедить его.
— Садитесь, пожалуйста! — инженер указал на стулья.
Дянко сел первым, но Мара продолжала стоять.
— Простите, что не вовремя, — как-то смущенно сказала она.
— Сейчас самое время решить этот вопрос, — подхватил ее муж нахальным тоном. — Здесь нас трое: я, моя жена и вы — мой друг.
Мара подняла глаза и с упреком посмотрела на мужа: «Какой он тебе друг!» Дянко не понял упрека.
— Прошу вас, садитесь! — инженер не занял своего места за столом, пока не села Мара.
Все молчали. Мара пришла сюда против своей воли. Каждый день, с утра до вечера Дянко надоедал ей своими просьбами. Вначале посылал ее одну: «К другому бы я тебя одну не пустил, а его не боюсь. Это настоящий коммунист!» Где было ему понять, что именно поэтому она и не хотела унижаться перед инженером. А сейчас она сюда пришла только потому, что и дни и ночи превратились для нее в кошмар, заполненный одним и тем же — его просьбой. Ей нужен был хотя бы временный отдых. И теперь, сидя здесь, она упрекала себя за то, что согласилась выполнить просьбу мужа. Наступившее молчание угнетало ее, но она не знала, как его нарушить.
— Вы можете обозвать меня капитулянтом, — прервал затянувшуюся паузу Дянко. — Можете сказать, что я бегу от трудностей, но я не могу оставаться там. Слынчев дискредитировал меня, и в селе для меня все кончено. Я все равно уеду, если не к жене на завод, то в другое место.
— Неужели все у вас сложилось так безнадежно? — спросил главный инженер. — А по-моему, сейчас вам никто уже не будет мешать. Получите машины, мы со своей стороны тоже всегда готовы помочь хозяйству. Да и все вам помогут.
— Знаю я эту общую помощь. Все мастера давать указания, все требуют выполнения. А если люди не хотят убирать кукурузу? Что тогда? Видать, отныне только солдаты и дети будут ее убирать. Дожили. Болгарин, который всюду был известен своей привязанностью к земле, сейчас ненавидит эту землю. У нее осталось совсем мало поклонников. Разве только старики. Не смейтесь, товарищ главный инженер! — покачал головой Дянко. Он уже чувствовал себя находящимся под его началом и потому с особым смаком произнес слово «главный». — Механизация земледелия ровным счетом ничего не принесет. Налицо трагедия. Не любят крестьяне землю, как раньше. Им ведь ничего не принадлежит — ни земля, ни машины, ни урожай. Все принадлежит государству. Крестьян сейчас интересует только одно — заработок.
В словах Дянко была доля правды, и это заставило Мару и главного инженера призадуматься. Заметив это, он решил отвести от себя главное обвинение, которое они вдвоем, не сговариваясь и даже не произнося его вслух, предъявили ему.
— Я не такой трус, как вы думаете. Спросите любого честного труженика, и он скажет вам то же, что и я. Старая деревня со всеми ее традициями и нравственными добродетелями умирает, на смену ей приходит новая — механизированная, недоверчивая и расчетливая. Что нам кривить душой? Сами ведь видели, как крестьяне побросали дома и виноградники, разбежались по городам. Какое им дело, что в село привезут машины с другого конца Болгарии. Ничто их больше не трогает: ни директивы, ни перспективы. Будем же откровенны хотя бы друг с другом, раз перед начальством не можем. Кто-то напутал, и мы запутались. Другой может бы и стерпел, но я больше не могу. Я не герой, но не хочу, чтобы меня ругали, как последнего батрака. Пускай себе ищут других героев, с душевными порывами и прочее. Может быть в глазах кое-кого я покажусь обывателем, но я привык к тому, чтобы больному давали возможность лечиться. Можете считать меня больным. И дайте мне возможность придти в себя, опомниться.
Главный инженер выслушал исповедь Дянко. Он понимал, что в его словах была горькая правда.
— Для меня должность директора парка не унижение…
— Но у нас еще нет никакого парка, — пожал плечами главный инженер.
— Будет, товарищ главный инженер, будет! Я уже думал об этом. Не только на заводе, но и вокруг него. Всю округу превратим в парк. Голые холмы озеленим, превратим в легкие завода. А как же, иначе этот дым отравит людей.
Главный инженер рассмеялся, увидев как оживился «капитулянт». Воображение Дянко разыгралось, и он начертал грандиозный план благоустройства всей прилегающей к заводу местности.
— Вы, я вижу, смеетесь? — уловил Дянко его усмешку. — А я уверен, потому что знаю себя. Будьте покойны, если только мне помогут, а я не сомневаюсь, что вы поможете…
— Все это хорошо, — прервал его главный инженер, — но кто тогда будет работать в селе?
— У вас здесь работает немало орешчан, которые прошли хорошую рабочую школу. Пусть хотя бы один из них вернется в деревню и железной рабочей рукой наведет там порядок. Орешчане не будут на него смотреть, как на чужака.
Дянко Георгиев, внимательно наблюдающий за выражением лица главного инженера, уже считал свой вопрос почти решенным, но в этот момент в кабинет вошли Сыботин и Туча.
— Вы нас звали? — еще с порога спросили они.
— Входите, входите!
Как только они увидели Дянко Георгиева с женой, сразу же догадались о цели их прихода. Сыботин, еле сдерживая гнев, присел на стул, а Туча, громко стуча сапогами, сказал:
— Знаю, знаю в чем дело. Но я уже сказал и сейчас повторю: «Для трусящих в бою — бой лучшая закалка!».
— О чем вы говорите, товарищ секретарь? — вздрогнув, повернулся к нему Дянко.
— А о том, о чем и раньше говорил. Ты человек неглупый. Перестань цепляться за женскую юбку, здесь твою Мару никто не съест. Лучше засучи рукава и принимайся за работу! Как же ты, коммунист, посмел дезертировать в день такой победы? Все празднуют и радуются, а ты себе некролог пишешь! Можем ли мы, товарищи, допускать это? С таким трудом и муками через Вырло прошли, а он назад пятится. Я считаю, что Дянко Георгиев должен остаться председателем, а мы ему поможем. Дадим машины, хозяйство станет передовым и Дянко продвинется. Только не с помощью жены. Мара своя — при ней все сказать можно, без утайки.
— Почему, интересно, это я хозяйство должен поднимать? А вы куда смотреть будете? Почему бы товарищу Сыботину не стать председателем? Верно, он хороший рабочий, но и неплохой крестьянин. В деревне, да еще в своей, примером будет.
— Партийная организация не отпустит Сыботина.
— Дело ваше. Не его, так другого пошлите. А у меня со здоровьем неважно, нервы не в порядке.
Мара мяла руками платье, приглаживала волосы, хотя они у нее были в порядке. Ей хотелось убежать отсюда, чтобы больше никого не видеть, особенно своего мужа.
— Я на этой работе нажил колит, гастрит и неврит… Чем я только не болею! Инвалидом стал.
Он бесстыдно врал, и ей хотелось крикнуть ему: «Да перестань же, имей хоть каплю стыда!»
— Вот и жена моя скажет, — обратился он к Маре. — Ночью спать не могу, хожу, как лунатик.
Он вмешал в это грязное дело и ее, а она молчала, словно была его соучастницей. Ее муж, забыв о мужской гордости, размахивал руками и чуть ли не плакал.
— Будьте же людьми, товарищи! Сыботин! — почти рыдал он.
И Маре показалось, что все действительно его жалели. Даже Сыботин, который мрачно смотрел вниз, подобно коню, приготовившемуся тянуть тяжелый груз.
«Ну, ладно, тогда я поеду», — говорило добродушное лицо Сыботина, и Маре показалось, что с его губ вот-вот сорвутся эти слова.
В этот момент с шумом раскрылась дверь и в комнату ворвалась Игна. Она быстро обвела взглядом собравшихся и мгновенно поняла, что здесь происходит. Тяжелое, безвыходное положение мужчин словно подтолкнуло ее вперед. Как по лесной тропинке, прошла она по зеленой дорожке ковра, шагнула на блестящий желтый паркет, сложила на груди руки, что было признаком принятия какого-то особенно важного решения, и, не поздоровавшись ни с кем, решительно произнесла:
— Нечего вам головы ломать. Я буду председателем.
Все почувствовали облегчение. Дянко Георгиев наивно, глуповато хихикнул и тут же, испуганно захлопнув рот, уставился на нее. Сыботин облегченно вздохнул. В эту минуту он казался озаренным излучаемым ею светом. Растроганно и гордо смотрел на нее Туча. Как на прекрасную скульптуру, смотрел на нее главный инженер. Поэзия! Сама поэзия посетила его сейчас! Из глаз Мары, точно перезрелые зерна кукурузы, посыпались слезы.