по воздушным будешь лететь дорогам.
Будешь трогать стёкла
избы крестьянской,
словно веткой клёна стекло царапать,
что тебе подарить, сироте казанской —
пиджачок потёртый, рязанский лапоть?
Молодая ива дрожит от гнева —
мол, не зная броду, не суйся в воду!
Ты её не слушай — ведь только небо
ограничить может твою свободу.
Может только небо в разводах бледных,
потому что небо — всему основа…
Для богатых слово —
что хлеб для бедных,
а для бедных хлеб — это Божье слово.
* * *
Вечность — храм
со стеклянными стенами…
Ты уже приближаешься к ней
всеми листьями, жилами, венами
и сплетением мёртвых корней.
Можно сдаться ещё унизительней,
как дыхание, жизнь затая.
Чем ты проще живёшь,
тем пронзительней
будет горькая повесть твоя.
Только Богу — страдания крестные,
а тебя не оставят в беде
крины сельные, птицы небесные,
листья в воздухе, рыба в воде.
Брось ненужные тяжбы со временем,
чем томиться и плакать о нём,
то, что кажется мукой и бременем,
выжигай покаянным огнём.
Со смиреньем, с серьёзностью жреческой
съешь последнего хлеба ломоть —
пусть оградой души человеческой
остаётся по-прежнему плоть,
неуёмная, жалкая, грешная,
обречённая плакать и ждать,
безнадежная и безутешная,
как дитя потерявшая мать.
* * *
Светит солнце в сердцевине мира,
отчего же край небес свинцов?
Ходит птица в зарослях аира,
ищет разбежавшихся птенцов.
Солнца луч, как сладкая заноза,
в теле пробудившейся реки.
Золотая северная роза
на волну роняет лепестки.
Закрывает раковина створки,
что-то непонятное шепча,
и горит, как факел, на пригорке
жёлтая адамова свеча.
Если высечь искру силой тренья,
можно сердце заново зажечь,
чтоб случались поздние прозренья
и скупая вырастала речь.
Среди слов, исполненных сиянья,
слово-солнце разрывает синь,
и горька, как слёзы покаянья,
медленно растущая полынь.
А в воде, средь волн её и складок —
весь земной и весь небесный мир…
День проходит — но и он не сладок,
словно корень Ирода — аир.
* * *
Тянут лица вверх лопухи, крапива,
астрагал, душица, зелёный зонтик.
В шалаше просторном плакучей ивы
завершил удод небольшой ремонтик.
Я глаза закрою — и вижу снова,
как, дрожа, цветок обнажает пестик,
минарет узорный хвоща лесного
и сурепки жёлтой нательный крестик.
Жизнь течёт потоками жаркой крови
и бежит ручьями прохладной лимфы,
а река смеётся и хмурит брови,
искупая этим банальность рифмы.
Муравьи по берегу ходят строем,
и небрежно ветер ломает сучья,
и роятся рифмы пчелиным роем,
и шмелями в небе гудят созвучья.
Ангел крылья в синей листве купает,
мотылёк парит в ореоле света,
и такой — прислушайся — наступает
благодатный час на исходе лета,
что сосна — сестра твоему предплечью, —
на лицо воды уронив иголки,
видит, как родник истекает речью,
создавая плоть многошумной Волги.
* * *
Где река бежит
за седьмой горой,
человек лежит
на земле сырой.
Отлежал бока
человек ничей,
и течёт река
из его очей.
Видно, нет над ним
никаких властей —
и восходит дым
от его костей.
Свод небес дрожит,
а вода бежит,
на сырой земле
человек лежит.
Лес скрывает тьму,
мглу хранят поля…
Говорит ему
мать сыра-земля:
— Что лежишь, мой сын?
Вот — накрытый стол,
вот дубовый тын,
вот — сосновый ствол,
вот — собачий клык,
вот — воды кольцо,
подними на миг
ты своё лицо!
Ты ходил на пир,
мёд да пиво пил?
Посмотри на ту,
кого ты любил!
У неё ль рука,
как трава, нежна,
и она ль, мой друг,
пред тобой грешна? —
Чей-то плач вдали,
словно птиц полёт.
Из сырой земли
человек встаёт.
Облака на вид
холоднее льдин,
на земле стоит
человек один,
а вокруг — взгляни —
ни его вины,
ни его родни,
ни его жены…
* * *
Два путника в узах печали брели в Эммаус
по пыльной дороге, заросшей травой у обочин.
Трава шелестела, и воздух был горек на вкус,
каймой облаков был пустой небосвод оторочен.
Два путника шли, и уже различали село
там, где у скалы зеленела живая маслина.
Рожковое дерево буйно и пышно цвело,
как знак покаянья для бедного блудного сына.
О, как он боялся приблизиться к дому отца,
сжимая в ладони горошины красного цвета!
Два путника шли — и в груди их горели сердца,
а Кто повстречался им — вовсе не знали ответа.
Вот так бы и нам по обочине жизни брести
под взглядом Отца и под сводом пустынного неба,
пять красных горошин до боли сжимая в горсти,
чтоб лик Иисуса узнать в преломлении хлеба.
Не ночью, а утром, когда небосвод одноглаз,
но волны мятежные уз не отринули брачных,
вы будете видеть толпу насекомых прозрачных —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
А ночью, когда над водою взойдёт Волопас
и звёздное стадо погонит куда-то на север,
вы вдруг ощутите, как пахнут ромашка и клевер —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
Цветов лепестки так похожи на шёлк и атлас,
как голос прибоя на звук отдалённых рыданий.
Одежда для ангелов сшита из облачных тканей —
и радости вашей никто не отнимет у вас.
Сквозь волны времён приближается Яблочный Спас;
как в хронике века война к довоенной Европе.
Он явится нам, как явился Луке и Клеопе —
И радости нашей никто не отнимет у нас.