Цветные открытки — страница 14 из 15

Стоило Фирфарову показаться во дворе, как трактор радостно засиял фарами и затарахтел.

— Вот! Вот так и кажно утро! А меня-то мучают, меня-то терзают: кто это людям спать не дает? Убирай бандуру, а то завтра в товарищеский суд! — взревела Валентина.

— Да при чем же здесь я, товарищи, — нарочно очень тихо и спокойно сказал Фирфаров и повернулся к трактору спиной. — Смеетесь, что ли? Я «Жигули» покупаю, все знают…

Но трактор, этот идиот, металлолом чертов, выполз из угла, развел пары и остановился рядом с Фирфаровым. Тут Фирфаров увидел одного из жигулистов. Усмехаясь, тот шел прямо к нему через двор, а подойдя, сказал, не вынимая рук из карманов:

— У вас же есть гараж, коллега. Поставьте свой транспорт туда, и инцидент исчерпан.

— Исперчен! — загоготал Болотин. — Удавится — не поставит!

И Фирфаров не выдержал. Щеки его побелели, подбородок задрожал. Не помня себя, он изо всех сил пнул железную подножку и больно ушиб ногу. От боли и от обиды слезы подкатили к горлу, и он закричал тонким голосом:

— Что это такое в самом деле?! Что вы пристали к чеаэку! Не мой это транспорт! Не мой! Не знаю — чей! И знать не хочу! Он посторонний, посторонний!

И вдруг во дворе стало темно.

Погасли фары, замолчал мотор. В полной тишине трактор двинулся к воротам, беспомощно рыская в темноте, два раза наткнулся на стену, но все-таки нашел дорогу и выкатился на улицу, будто кто-то толкал его сзади в спину.

— Как же… — забормотал Болотин, — куда это он, на ночь глядя? Эй, друг! Стой, слышь!

— Он же слепой, пропадет! — вдруг закричала дворничиха и побежала в подворотню.

Пожав плечами, Фирфаров медленно вышел за ней, игнорируя Болотина.

Трактор был уже довольно далеко. Приседая на правое колесо, он ковылял прямо на красный свет, кургузый и нелепый рядом со сверкающими легковыми машинами и важными автобусами. На мгновение туристский «Икарус» заслонил его, а когда проехал, трактора было уже не видно совсем.

Во дворе Фирфарова нагнала зареванная Валентина.

— Зараза! — яростно сказала она и плюнула ему под ноги. — Наставили в кооперативном дворе гаражей! Все участковому скажу! За квартиру никогда не плотишь… тоже еще… чеаэк!..

Фирфаров хотел было поставить обнаглевшую дворничиху на место, но что толку связываться с полуграмотной бабой!

Мокрый холодный ветер дунул из подворотни, и он вдруг вспомнил, что завтра-то уже осень, первое сентября. Фирфаров постоял еще немного у ворот, поежился и пошел домой.

Повести

Полина

1

Ночью у гибрида родилось восемь крысят. Они пищали в картонке из-под итальянских сапог, а Полина ежилась от омерзения, натянув на голову одеяло. Но шебуршание и писк проникали и туда. Крысу вчера принес Евгений, сказал, что купил на «зверином рынке», потому что она представляет двойной интерес: во-первых, как всякое живое существо, во-вторых, как гибрид серой, то есть дикой, и белой, то есть ручной. Евгений последние два месяца работал шофером ветеринарной «скорой помощи», отсюда, видимо, и любовь к этой нечисти. Животновод! Полина испытывала одинаковое отвращение как к диким, так и к ручным крысам и прочим мышам, у нее стыло под ложечкой, даже если она видела их по телевизору, так что Евгению без задержки было предложено катиться с гибридом подальше, с ускорением и по прямой. Куда? Не ее вопрос. Например, к себе домой, к мамочке, пусть та воспитывает крыс с ним на пару. А можно и поближе — во двор к помойному баку.

— Ладно, ладно, меньше эмоций! — Евгений вошел и разделся, и сидел весь вечер. Сперва ужинали, потом он читал новые стихи — «ночью сочинилось, специально для тебя перепечатал, спешил, хотел тебе — первой, а ты!.. Да посмотри ты на мышь, не бойся, симпатичный же, ей-богу, зверек!»

Гибрид сидел в коробке, куда Евгений накрошил ему булки и поставил воду в розетке из-под варенья. Розетка была от сервиза, но Полина тотчас поклялась завтра же выкинуть ее в мусоропровод. Однако ни есть, ни пить гибрид не пожелал, улегся на бок и, похоже, собрался сдохнуть.

— Пусть уж он тут — до завтра, — самым своим ласковым тоном сказал Евгений, — а то видишь, ему, бедолаге, плохо…

— Мне еще хуже! — отрезала Полина, нарочно севшая к коробке спиной. Эту фразу Евгений счел согласием, простился, как всегда церемонно поцеловав Полинину руку, надел куртку, обмотал горло шарфом и ушел.

А ночью они родились.

Опасливо, точно гадята могли заползти к ней на постель, Полина выпростала из-под одеяла руку и включила торшер. Зажегся свет — так и есть, половина третьего, ночь погублена, черта с два заснешь теперь в этом крысятнике! Встать и выставить на лестницу вместе с коробкой. Но Евгений же с ума сойдет. К людям, между прочим, у него такой любви не наблюдается… Ну почему, — скажите, кто знает, — он, видишь ли, обожает крыс, а жить они должны здесь?!

«Я — поэт, а поэты все эгоцентрики…» Сам, небось, дома, у мамочки, десятый сон смотрит… Нет! Сейчас же весь роддом — на площадку!

Полина решительно встала и подошла к коробке. Там шевелились эти бело-голые, каждый чуть больше фасолины. Крыса-мать лежала на боку, выставив покрытое редкой шерстью розовое брюхо, на котором вздулись соски.

Полина вернулась в постель и погасила свет. Полежала. Зажгла опять и взяла со стула листок со стихами.

…Нет, все-таки много мути, хотя есть хорошие куски. Что, например, означает: «И прохладную птицу на лоб положить»? Мертвую, что ли? Женька сказал, что имел в виду, разумеется, руку. «Разумеется»… А все стихотворение, мол, навеяно известной картиной Чюрлениса.

…«Поэт такого уровня, как Евгений Барвенко, в миру имеет право вести себя, как свинья. Запомни. А окружающие должны терпеть и благодарить бога за честь существовать с ним рядом» — так поучал Полину, и не один раз, Петя Кожин, приятель Евгения и его главный поклонник, единственный из Женькиных друзей, кто бывал в Полинином доме.

Сейчас она перечитала стихи в третий раз, стихи красивые, но почему все-таки нельзя было то же самое выразить как-то… ну, попроще, чтобы каждому понятно? Тогда бы наверняка напечатали, а так что? Сколько лет он все пишет и пишет — и ни разу нигде не опубликовали, ни одной строчки. Обидно же, хотя вообще-то редакторов можно понять: как такое напечатать? — ведь с работы снимут, читатели разозлятся, скажут, что делают из них дураков. Другое дело, было бы у Евгения имя, с именем и не то еще можно. Советовала ему: пиши без фокусов, попросту, напечатают раз, другой, привыкнут, а тогда уж и позволяй себе что угодно. Обозлился и выругал беспринципной бабой. Больше советов Полина ему не давала — пускай живет, как хочет, взрослый мужик, своя голова на плечах… А про дохлую птицу все же лучше убрать!

Полина выключила лампу. За окном еще не думало светать — декабрь и такая погода, — снег валит и валит вторые сутки, а ветер южный, все сразу тает и мокнет, потому и дышать тяжело. Черт с ними, с крысятами. Женька завтра унесет… хотя завтра, завтра-то суббота, а по субботам он завел моду оставаться у Полины, и, значит, опять бессонная ночь. Вот, тёткина жизнь, ей-богу!

Конечно, теперь намного легче, не то что первое время, два года назад. Теперь Полина, если чувствовала, что ни за что не уснет с ним рядом, ставила себе на кухне раскладушку. А вот ту, первую их ночь она хорошо запомнила, не забудет, наверно, до смерти. Все было вроде обговорено и ясно (месяц до того выясняли отношения) — и про невроз, и про хемингуэевскую «Фиесту», которую Евгений нарочно дал ей прочесть, и про то, что духовная близость главнее и выше. Евгений в тот вечёр много выпил, рассказывал, плакал. И она сама предложила ему остаться.

Полина только переехала тогда в эту квартиру, днем привезли мебель, и они с Женькой, скинув обувь, на цыпочках затащили в комнату шкаф, письменный стол и диван — на полу еще не просох лак. Остальные вещи горой были свалены на кухне, и там они вдвоем отпраздновали новоселье. Дом накануне приняла комиссия, из кранов, как водится, не шла вода, газ обещали подключить через неделю, электричество — тоже, но оно-то как раз не требовалось: стоял конец июня, белые ночи.

Кажется, во всем одиннадцатиэтажном доме было их в ту ночь всего двое. Да что — в доме! Во всем микрорайоне. Напротив Полининых окон стоял еще недостроенный корпус, а сразу за ним начинался лес.

Евгений говорил, читал стихи, много стихов, смысла которых Полина почти не улавливала, но ей до слез было грустно от них, а еще — от голоса какой-то ночной одинокой птицы, тревожно кричавшей в лесу.

— Это где-нибудь напечатано? — спросила она Евгения.

— Нет. И между прочим, надо еще уметь так писать, чтобы им не нравилось, — загадочно ответил он и надулся. Полина больше ни о чем не стала спрашивать, чего бередить, и так у парня все как не у людей: и со здоровьем и со стихотворениями этими. Красивый мужик, видный, и не подумаешь, что — такое… А эта Лидия, про которую он рассказывал, первая его любовь, — просто сволочь. И вообще бабы стервы, им первое дело — постель, а нет, так и катись на четыре стороны…

Она очень просила Евгения, чтобы не уходил, — страшно одной в пустом доме, да и ему добираться — не ближний свет, а транспорт уже не ходит. И, главное, пусть он ни о чем таком не думает, они же друзья, ей с ним просто так хорошо и больше ничего не надо. Он промолчал, будто не слышал, потом кивнул. И видно было: обрадовался.

Простыни были где-то далеко, в чемодане, и Полина застелила диван белой крахмальной скатертью. Евгений как лег, сразу заснул, а может, и притворялся, кто его знает, а вот Полине в ту ночь пришлось плохо. Все сказалось: и годы бабьего одиночества, и, будь она проклята, выпивка, и то, что он, гад, такой красивый, умный и культурный. И белая душная ночь за окном. А еще — дурацкие надежды, самомнение: дескать, мало ли что с другими, а вот со мной… Евгений лежал на спине с закрытыми глазами и ровно дышал, а она, стараясь его не потревожить, встала с дивана и пошла на кухню. Лак прилипал к босым ступням. Зверски хотелось пить, а в кране — ни капли!

Птица в лесу все кричала и кричала потерянным голосом, а потом вдруг запели соловьи, и белесое небо прямо на глазах начало голубеть. Полина сидела, прижав к щеке холодную бутылку из-под рислинга, и старалась не реветь в голос.

«Не было мужика, и это не мужик» — так Майя говорит, лучшая Полинина подруга. Все точно и правильно, но как ответишь на Майкин сто раз уже заданный вопрос: «Зачем он тебе?» Пробовала объяснять — друг, близкий человек, привязан, талантливый, жалко… А она: «Какая там дружба, вы — совершенно разные люди, он на тебя смотрит сверху вниз, не уважает, относится потребительски». Сама Женьку ни разу не видела, а уже все знает. «И никакой он не талант, ты мне поверь, в поэзии, слава богу, разбираюсь. Обыкновенный графоман. Ты мне давала стихи, — так это же набор слов! Декаданс! И Игорь так считает, я ему показывала. Пародия, говорит».

Иногда Полина думала: а может, Майя права, она всегда все знает, все читала, ходит на выставки, кандидат наук как-никак; и от этого ей еще больше становилось жалко Евгения — человек жизнь кладет на эти стихи. А Игорь? Что Игорь? Он для Майки высший авторитет, муж и должен быть, а для Полины — обыкновенный Игорешка Синяев, сто лет знакомы, учились на одном потоке. Конечно, никто не спорит, Игорь мужик толковый, пробивной, всю дорогу был общественником, потом пошел расти, так что теперь зам генерального директора, член того и сего. И дай ему бог, как говорится, здоровья, личного счастья и больших творческих успехов, только вот ума от должностей не прибавляется и души тоже, правда?

Короче, что бы они там с Майкой ни твердили, Евгений — это Евгений, часть Полининой жизни… Хотя, конечно, иногда от такой жизни выть охота, особенно если нанесут полон дом крыс!

…И все-таки перед самым утром Полина уснула, и крепко. Не слышала даже, как звонил будильник, вернее, слышала, да не проснулась. Она видела во сне, что должна сдавать экзамен по математике, вот уже звонок, все в класс пошли, а она стоит, ничего не помнит, не знает, кругом одни девчонки в белых передниках, а она — сорокалетняя баба! — зачем-то в домашнем халате. Звонок звонил и звонил, как нанятый. Полина скинула одеяло, села. Нет, это был не будильник, а дверь, и, не накинув даже халата, она с закрытыми глазами ощупью пошла открывать. В дверях стоял Евгений, на шапке снег, лицо все мокрое.

— Ну, сударыня, и здорова же ты спать! А я всю ночь гулял по Петербургу. Устал адски. Дай поесть, с ног валюсь.

Полина уже проснулась окончательно.

— Питаться будешь после того, как отнесешь домой весь приплод, — ядовито сказала она и пошла в комнату. Евгений двинулся за ней, оставляя на паркете мокрые следы и комья снега.

— Вот, любуйся! — она показала на коробку. — И чтобы пулей отсюда!

Он подошел, хмыкнул, потом опустился на корточки, снял шапку и положил рядом на пол.

— Учти: я больше не собираюсь… — начала было Полина торжественно, но тут на письменном столе затрещал телефон.

Звонила Майя.

— Все спишь? — осведомилась она и, не слушая ответа, продолжала: — Быстро одевайся и без завтрака — ко мне. Игорь в Москве, на ВАКе. Пьем кофе, клеим в передней обои — я достала моющиеся, в три часа придет из школы Ларочка, и все вместе — в Эрмитаж.

— Не могу, — быстро ответила Полина.

— А ты без «не могу». Что за дела? Опять, что ли, со своим иждивенцем?..

Полина плотнее прижала трубку к уху.

— Дело не в этом, — понизив голос, сказала она. — Ко мне тут… приехали, понимаешь? И мы сейчас пойдем… в общем, смотреть город.

— Кто приехал? Откуда?

— Из Уфы. Ой, извини, Маечка, побегу: яичница горит, — и Полина поспешно положила трубку.

Теперь на полу рядом со «зверопитомником» лежала и куртка. Евгений стоял у окна, смотрел на улицу.

— Город по грудь провалился в снежное небытие… — вдруг произнес он нараспев и замолчал.

Снег все летел и летел.

Город по грудь погрузился в снежное небытие,

По целине троллейбус уходит в последний путь.

Трем фонарям ослепшим глаз не разомкнуть.

Где-то над белым мраком мерцает лицо Твое… [1]

— Яичницу будешь? — спросила Полина. — Или картошки пожарить? С луком?

2

Разговор с подругой, как это часто бывало, расстроил Майю Андреевну. Лучше бы не звонила, на эту Полинку никаких нервов не хватит! Из Уфы к ней, видишь ли! Ведь вранье — не хочет идти, лень, а скорее всего, опять явился Евгений. А можно было провести такой хороший, уютный день вместе. Встав сегодня ни свет ни заря, Майя уже успела начистить для обеда картошку, поджарить котлеты, поставила тесто для быстрого пирога (сама Полина печь не любит, а пироги обожает) и, отправив Ларису в школу, села раскладывать по экземплярам рукопись статьи Игоря Михайловича, которую вчера привезла от машинистки. Хотела еще пропылесосить книги, да раздумала — и так чисто, влажную уборку она делала каждый день.

Майя Андреевна не считала себя домохозяйкой, да и смешно было бы считать — кандидат наук, стаж работы по специальности — пятнадцать лет с лишним. Но дочь перешла в десятый класс, предстояла страда поступления, и это было сейчас самым главным. А у Майи Андреевны с детства железный принцип: все делать как следует, выкладываться полностью, только тогда, уж проверено, добьешься результата. Этому своему качеству Майя Андреевна была обязана очень многим. Если на то пошло, даже замужеством. Нет, разумеется, не надо думать, будто семнадцатилетняя Майя поставила себе целью непременно выйти замуж за самого красивого и перспективного студента на курсе, поставила — и хладнокровно добилась. Майя Игоря любила, именно любила, а не влюблена была, как три четверти девчонок с их потока. И он в конце концов выбрал не «мисс курс» Риту Прохорову и, если на то пошло, не Полину Колесникову (та, правда, на него особого внимания как раз не обращала, но именно это, как известно, очень часто и бывает для мужчин главным стимулом), а выбрал он Майю, не бог весть какую красавицу, маленькую, остроносенькую, хотя и вполне ничего, и не первую отличницу, хотя, опять же, и не троечницу. А почему? Да потому, что с первого курса для Майи ее любовь к Игорю Синяеву была самым главным в жизни, единственным. Полина тогда возмущалась: «Сохнешь, а он тебя в упор не видит, это унижение!» Майя молчала. Откуда-то ей точно было известно; если настоящая любовь, ею можно только гордиться. Вот если бы она что-нибудь у Игоря выклянчивала, бегала. А она просто хочет, чтобы ему было с ней хорошо.

Он много работал в СНО, и вот она тоже взахлеб занялась наукой и сделала на конференции блестящий доклад, о котором потом неделю говорил весь курс. Игорь ходил в походы, и домашняя, вечно простужавшаяся Майя очень быстро стала в этих делах чуть не большим мастером, чем он сам (кстати, и простуды прекратились). Когда шли летом группой в лес, она не уставала, не хныкала, как другие девчонки, не норовила при первом удобном случае томно улечься на подстилку, заклеить листком нос и загорать, а весело тащила здоровенный рюкзак, на стоянке сразу принималась ставить палатку, собирать сучья, разжигать костер. Девицы нежились на солнышке, а Майя носила воду, варила суп, мыла после еды посуду и шла с мальчишками купаться или ловить рыбу. И ничего удивительного, что вскоре все ребята из их компании стали уважать ее больше, чем своих капризных барышень, с которыми, впрочем, по-прежнему бегали в городе на танцы и в бары. Что ж… Спустя месяц Майя на вечерах плясала современные танцы лучше всех в группе, стала больше уделять внимания одежде, подстриглась у знаменитого Алика — победителя международного конкурса парикмахеров, и тут выяснилось, что внешняя красота не только дар природы… В общем, к концу третьего курса Игорь уже ходил за Майей как приклеенный, во время летних каникул они вдвоем съездили на попутках в Ясную Поляну, а осенью поженились. Жили дружно, и все потому, что Майя никогда не жалела себя, никогда не забывала, как выражался Игорь, «включить мозги», по течению не плыла: и в доме (они сразу стали жить отдельно от родителей, снимали комнату) все по первому разряду, порядок и красота, летом, как и до женитьбы, походы, и никаких дрязг — мало, дескать, денег или что (о расходах Игорь понятия никогда не имел), никакой расхлябанности, мятого платья, распатланных волос, бабских разговоров. Потом, когда была уже Лариса, когда получили квартиру, Игоря назначили замом главного инженера, а Майя поступила в заочную аспирантуру и все силы, казалось бы, бросила на науку, дома все равно сохранялся уют, Игорю — каждый день свежая рубашка, по субботам — пироги. У Майи правило: ничего за чужой счет, только за свой. Ночь не спи, занимайся своей диссертацией, а утром — завтрак за нарядно накрытым столом и — улыбка. А что? Разве это так трудно, если любишь человека? А синяки под глазами?.. Ничего, можно запудрить, и бледные щеки подкрасить. Покойная мать, помнится, называла Майю «душечкой» — здоровье готова гробить, лишь бы мужу угодить. Всю жизнь под него подлаживается. Майя возражала: «душечка», к твоему сведению, как раз положительный образ, это еще Лев Толстой отметил, да взять хотя бы Наташу Ростову после замужества… Мать не соглашалась: сейчас другое время, надо реально смотреть на жизнь, а то проквохчешь лучшие годы возле мужа, а он на шестом десятке сбежит к молоденькой. Мама, когда это говорила, исходила, конечно, из горького собственного опыта, всю жизнь была только женой и хозяйкой, ездила за мужем из гарнизона в гарнизон, а Майкин отец, полковник, как вышел в отставку, так и бросил семью, женился на культурнице из санатория, где отдыхал. Культурница была крупная, грудастая, точно комод, у которого выдвинут верхний ящик, недалекая, но действительно молодая, моложе его лет на тридцать.

Для Майи материны предостережения были — пустой звук, ее отношения с Игорем строились на другой основе, так что, когда встал вопрос — уйти на год-другой с работы, чтобы помочь Ларисе, она особенно не раздумывала, кончила тему, которой была руководителем, и уволилась, — надо так надо, дома сидеть сложа руки не придется, и скучно не будет, это уж так. Потому что все — с любовью, даже, если на то пошло, и с вдохновением. Все — и старания, чтобы Лариса успешно закончила год и поступила в вуз, и новый режим питания для Игоря — после сорокалетия тот вдруг захандрил, то желудок, то давление. Мужчины, известно, народ хрупкий… В общем, крутиться приходилось будь здоров. Ларисины домашние уроки — раз, но это, положим, было всегда, с первого класса: Лара занимается, мать сидит рядом. Игорь ворчал: сколько можно, надо девчонке наконец быть самостоятельной, вымахала жирафа — выше матери, а никаких навыков в преодолении трудностей. Майя не соглашалась — при чем здесь рост? Взрослеют они теперь поздно, и если родители имеют возможность помочь ребенку, что тут вредного? А навыки… Что ж… Еще жизнь впереди, всякого придется хватить, и лучше в эту жизнь войти сильным. Вообще детство — это такое время, когда человек на всю жизнь напитывается знаниями, заботой, а главное, любовью, — как конденсатор. Что получит, то потом и отдаст. И тут не надо жадничать, бояться передать. Люди, у которых было счастливое детство, — обычно добрые, хорошие, открытые люди. Нет, баловать, конечно, нельзя, кто спорит, но речь не об этом, а о разумной, сознательной любви. Игорь не возражал, он в домашних делах обычно всегда соглашался с женой.

Дальше — культурная жизнь. Некультурный человек — обделен, Майя Андреевна хотела, чтобы Лариса научилась получать радость от искусства. В филармонию у них с дочерью уже третий сезон были абонементы, серьезную музыку Майя всегда любила. По субботам обычно ходили в музей или на выставку, иногда брали с собой Игоря, но в последнее время он и по субботам с утра до вечера пропадал на заводе. Зато уж в воскресенье, если хорошая погода, старались выехать за город, летом на машине с палаткой, зимой — электричкой с лыжами.

А режим? А диета? На одном из родительских собраний выступал врач и подробно рассказывал, как должно быть организовано питание подростка, особенно в тяжелом последнем классе. Некоторые мамы было зароптали — нереально, трудно, а Майя Андреевна взяла слово и напомнила: воспитывать детей — не развлечение, а работа, да, да! — труд, причем ответственнейший, так что жалеть себя тут не приходится, а в конце концов, для кого живем? Для детей. Ну, естественно, взялся за гуж… Приготовление обеда занимало теперь уйму времени, особенно вечная возня с овощами (врач сказал, овощи это основное). По два стакана морковного сока ежедневно для Ларисы, а заодно и для Игоря — вынь-положь. Игорь Михайлович привез из ГДР электрическую соковыжималку, так Майя Андреевна ей не доверяла, сплошная пластмасса, а из пластмассы может вымываться мономер. Морковку она терла на фарфоровой терке и отжимала через двойную марлечку, работа, конечно, каторжная, но опять же, если с любовью, то все в радость.

Сегодня, пользуясь отъездом мужа, Майя Андреевна решила переклеить в передней обои. Игорь бы, конечно, брюзжал: «опять ломишь», а так, вдвоем с Полинкой, они бы тихо-мирно, за разговорами сделали все в два счета. Так нет, у той опять чрезвычайные обстоятельства. Привела своего тунеядца, графомана этого, и обихаживает. Глупо. Нет, никто не спорит, каждой женщине необходимо о ком-то заботиться, но найди же достойного! В конце концов, возьми в детдоме ребенка, раз нет своих… А здесь… И никакого собственного достоинства, даже на молекулярном уровне. Ведь без комментариев ясно: «гению» она нужна исключительно как младший обслуживающий персонал, говорить ему с ней не о чем, у него для разговоров наверняка имеются какие-нибудь «интеллектуалы», бездельники вроде него самого, а если Полина все-таки воображает, что ему с ней интересно, так все мы склонны самообольщаться, а она больше других. Культурный уровень у нее — прямо скажем… И оправданий тому никаких — семьей не связана, свободного времени навалом, двадцать с лишним лет живет в Ленинграде, и выросла тоже не в лесу — мать была учительницей младших классов в Калуге, все же человек с каким-никаким образованием. А она? Вот хоть сегодня — звали в гости, могла провести день в семье, сходили бы в Эрмитаж на испанцев… Господи, может, она вообразила, что ее хотят эксплуатировать при оклейке передней? Так в оклейке разве дело? Ей, дуре, удовольствие доставить хотели, вон и пирог… Так нет! Будет вместо этого слушать заумный выпендреж. Как-то пыталась пересказывать его философствования — уши вянут. «Метафизическое зло», «богоборчество», — говорит, а ведь смысла не понимает, как, впрочем, скорее всего, и сам «гений». А его «стихи»? Бред сумасшедшего! Как она все же умеет сделать свою жизнь нелепой! За женщину он ее не считает, за человека… сомнительно, и тем не менее взгромоздился на шею. И что самое характерное — так у Полинки было всегда. Всех своих возлюбленных она безошибочно находит и выбирает по одному-единственному признаку: чтоб был неполноценный. Или больной, как покойный Борис, или моральный урод, как Лащинский. Или серый и дикий, как Юра Глухов, ее бывший муж. Все эти ущербные, надо отдать им должное, ведут себя одинаково: быстро разобравшись, что к чему, начинают успешно паразитировать, так что «великая любовь» непременно кончается скандалом, в результате Полина каждого своего «избранника» выгоняет вон. Тоже, между прочим, не слишком-то благородно, сама выбрала, никто не заставлял… А все потому, что никакой там «великой любви» и не было. Любовь бывает одна и на всю жизнь. Счастливая, несчастная, но — одна. А тут… И вот через месяц появляется новый. Прекрасный и обожаемый. Точно так же, как предыдущий, один к одному. Обидно до слез: была бы какая-нибудь косая или кривая — нет! — красивая женщина, высокая, стройная. Даже сейчас, в сорок лет, фигура как у девушки. И черты правильные. Конечно, когда живешь для одной себя, сохраняешься лучше…

Майя Андреевна дружила с Полиной с первого курса, они учились в одной группе, старостой которой бессменно был Игорь Синяев. Полинка вечно сидела без копейки, мать в Калуге еле сводила концы с концами, а когда Полина делала диплом, внезапно умерла от инфаркта. Училась Полина, ничего не скажешь, на повышенную стипендию, ей все всегда дается легко, не то что Майе — та вкалывала как следует, даром что считалась избалованной полковничьей дочкой. Все были уверены — кто-кто, а уж Колесникова получит диплом с отличием, а она перед самой защитой вдруг влюбилась, и все пошло под откос… Лащинский преподавал у них на факультете черчение, бабник и выпивоха был патентованный. И пошляк к тому же, — бывало, подойдешь с эскизом: «Алексей Юрьевич, какой тут у меня вид снизу?» Он точно только того и ждал: «Какой у вас — не знаю, а у вашей детали…» И смотрит, как ты краснеешь. Ни одной юбки не пропускал, а эта дурочка — сама к нему на шею. На кота и мышь бежит… Кто откажется? А потом, когда выяснилось, что как честный человек обязан жениться, — в кусты. А Полина — в больницу, а потом в другую, с сердцем, — нервное потрясение плюс наследственность. В общем, диплом она защищала уже осенью. Слава богу, еще оставили в Ленинграде, но распределение дали плохое — в тяжелый цех. Там она взялась болеть уже без передышки, и заводское начальство само позаботилось: у них при заводе свой НИИ, перевели ее туда. Тоже не бог весть что, все равно в цехах приходится бывать ежедневно и нервотрепки хватает, а она прижилась, она как кошка, везде привыкает. Уходить, во всяком случае, не собирается, хотя Игорь Михайлович не раз предлагал помочь, даже звал зачем-то к себе на завод в лабораторию.

А история с подонком Лащинским так ничему Полину и не научила — через полгода она скоропостижно выскочила замуж за парня, знакома с которым была перед этим не то месяц, не то два. Познакомились на вечере, и вскоре этот Глухов из общежития переселился к Полине в качестве мужа. Сперва без записи, а потом сходили в загс — он настоял, нуждался в прописке. Полина жила тогда в коммунальной квартире на Васильевском — дали от работы. Комната была хорошая, большая и светлая, и квартира малонаселенная.

Глухов оказался серым, как валенок, но Полину это ничуть не смущало, наоборот, похоже, чем-то даже нравилось: «Я и сама не принцесса Турандот, вот и будем вместе ликвидировать пробелы!» Первое время все таскала его по театрам. Глухов терпел целый «квартал», а потом начались скандалы. Да какие! У Майи Андреевны были даже подозрения, что муж Полину бьет, — та время от времени появлялась с синяками, а спросишь — «ударилась о дверцу такси» или упала и «можешь себе представить? — рожей об угол, вот смех!» Майю все это, естественно, приводило в ужас — во-первых, как можно так жить, во-вторых, зачем врать?

Через год развелись, делили комнату, имущество, и Глухов вел себя из рук вон, — претендовал на Полинкины вещи, скотина эдакая, сам-то в дом ничего не принес, а отсудил телевизор и обеденный стол. Не говоря о площади, — Полинка после размена переехала буквально в клетушку, хорошо еще, что дом пошел на капремонт, дали квартиру. Притом отличную. А вообще-то, вот парадокс: все человек делает, чтобы испортить свою жизнь, и выходит — что другие годами добывают собственным горбом, ей вдруг валится с неба. На блюдечке с голубой каемочкой.

Про вещи, которые Глухов отсудил, Полина, ясное дело, сказала: «Наплевать с космических высот. Что ни делается, все к лучшему. Полная перемена обстановки в прямом и переносном смысле».

Вот так. Только стала опять налаживаться жизнь, снова попала в больницу со своим сердцем. Майя Андреевна ее в тот раз буквально вытащила, ходила как за собственным ребенком, каждый день — обед в термосе, фрукты, соки. Потом Игорь достал путевку в санаторий. И чем, вы думаете, кончилось? Нашла себе там какого-то мальчишку, на пять лет ее моложе, принялась опекать, и уж бог знает, что у них было и чем бы кончилось, да мальчик взял и умер. Там же, в санатории, прямо у нее на глазах. Сколько уж лет с тех пор прошло, — каждый год в день его смерти ездит на кладбище, возит цветы. И за могилой ухаживает. А у мальчика, между прочим, живы родители…

Что же это все такое? Никто не спорит, Полина добрая, отзывчивая, этого не отнимешь. Но с другой стороны, — а чем себя еще занять? Как ни смешно, а такая вот филантропия направо-налево, если вдуматься, для многих — линия наименьшего сопротивления. Легче это, чем полюбить всерьез, построить семью и всю себя отдать ей, легче, чем заняться, допустим, самообразованием. И уж, разумеется, легче, чем усыновить ребенка и жить для него. Вообще куда приятней делать добро тому, кому ты его делать не обязан, это аксиома, и не каждый может такое себе позволить — времени у всех в обрез, силы тоже ограничены, вот и получается: на первый взгляд, помогать чужим, посторонним — очень благородно, прямо подвиг, а на самом деле подвиги эти совершаются, как правило, за счет самых близких, которые при этом чувствуют себя обделенными… Сейчас Полина «спасает талант». Звучит красиво, кто спорит. Жаль только, когда на дешевые эффекты уходит человеческая жизнь. Дешевые, потому что Евгений — ярко выраженный бездельник. За два года раз пять менял работу — то он лифтер, то оператор в котельной, теперь вот, Полина говорила, устроился чуть ли не на живодерню. Где бы ни работать, лишь бы не работать. Вечно, без денег, вечно на шее у матери-пенсионерки или у дуры Полинки. Как же! — поэт, талант, которому все позволено.

Игорь Михайлович как-то объяснял жене, что неустроенная личная жизнь ее лучшей подруги вовсе не случайность. Видимо, сказал он, у Полины с детства комплекс неполноценности, хотя непонятно откуда — прелестная женщина. Но вот парадокс — не верит, что ее можно полюбить за ее личные качества, прямо какой-то психический сдвиг. Не верит, и потому выискивает убогих, за кем не надо тянуться, надо, наоборот, опускаться. И вот тут-то кроется ошибка: ущербные всегда озлоблены, к благодарности не способны из-за раздутого самолюбия, любить умеют только самих себя, так что бедная Полина всю жизнь обречена терпеть пренебрежительное тунеядство. Казалось бы — несправедливость! А если вдуматься?.. Нет, любовь не покупают услугами, ее заслуживают всей жизнью…

Игорь, конечно, прав, он умница и в людях разбирается. Одно непонятно, откуда у Полины такой комплекс. Скорее всего, оттого, что росла без отца, даже ни разу его не видела, а это всегда деформирует психику.

Да и мать… Майя несколько раз видела Полинину мать. Симпатичная была женщина, только уж очень какая-то… правильная, без конца Полину воспитывала, и что ни слово, то цитата: «девушку украшает скромность», «всякий труд почетен», «нужно думать не об удовольствиях, а о жизни». Голосок тихий, въедливый, у бедной Полинки лицо аж перекосится, а молчит, матери никогда не грубила. Кстати, Игорь считает, Полинкина бесшабашность — отсюда, протест против материных бесконечных наставлений. Вполне может быть… Позвонить, разве что, еще раз? Может, одумалась, придет? Нет. Бесполезно. Эта фанатичка, если что решила, сделает по-своему, не переубедишь.

Взглянув на часы, показавшие без трех минут двенадцать, Майя Андреевна решила до возвращения дочери съездить на автомобильную барахолку — осенью сняли «дворники», когда Игорь один-единственный раз оставил машину под окном. А еще неплохо бы купить распредвал. Хоть автомобиль и в хорошем состоянии, а про запас. Для Игоря сейчас машина — любимая игрушка…

3

Майя Андреевна ошибалась, думая, будто Полина ни разу не видела своего отца. Одна встреча была, и совсем недавно, только можно ли считать это встречей, вот вопрос…

Пятнадцатого октября Полина прилетела из Сочи, из отпуска. Наплавалась, загорела, как негритос с Филиппин, хотя врач и запретил открытое солнце. И вот, не успела войти в дом, звонок по телефону. Голос женский. Спрашивает, как милиционер:

— Гражданка Колесникова?

— Я — Колесникова. В чем дело?

— А в том дело, — говорит голос, — что стыдно должно быть. Ваш отец, Колесников Василий Иннокентьевич, скончался восьмого октября у нас в доме престарелых, где его никто не навещал, в то время как имеется родная дочь. Об этом мы, само собой, напишем в центральную газету, а также о том, что тело до сих пор не погребено, находится в районном морге, и его уже собираются передать в мединститут для опытов!

— Для каких… опытов? — спросила Полина, садясь на стул.

Но «голос» не реагировал, точно на том конце провода крутили магнитофонную ленту.

— …об этом бездушии мы, конечно, тоже сообщим, куда следует, а ваш адрес и место работы получили в справочном столе, но нам, как гражданам, да просто, наконец, как людям, совершенно непонятно, до какой степени…

— В каком морге? — все-таки прорвалась Полина.

Женщина закончила фразу через полчаса и адрес назвала, но потом опять забубнила про возмутительное отношение. Полина медленно положила трубку. Телефон затрещал опять, она не подошла.

В морге сразу начались сложности. Зачем-то потребовалось, чтобы она опознала тело, и пришлось долго объяснять ошеломленному служителю или как там он называется, что сделать она этого не может, поскольку не знает, как выглядел ее родной отец. Потом потребовались документы, а их, кроме собственного паспорта с фамилией «Колесникова», у Полины, естественно, тоже не было. Но тут откуда-то появилась маленькая квадратная старушка, та самая, телефонная активистка из дома престарелых. Полинин загар и цветущий вид вызвали у нее новый приступ злобного негодования, но работник морга отвел ее в сторону, что-то сказал, и старушка стихла. Больше того, внезапно полюбила Полину, стала ласковая, повела к отцу, и Полина, глядя в чужое мертвое лицо, вслушивалась в себя — дрогнет ли хоть что-нибудь, ведь отец все-таки. Нет. Не дрогнуло.

Организовать все помогла та же Лилия Корниловна из дома престарелых, а деньги выложить пришлось Полине, у дома престарелых такой статьи в бюджете предусмотрено не было. Провожать отца пришло человек десять, всё старики — Лилия Корниловна привезла прямо в крематорий на микроавтобусе. И гордилась: удалось оформить как экскурсию.

От дома престарелых был венок, от дочери — живые цветы, все как у людей. Крематорский оратор сказал речь, что прощаемся мы сегодня с хорошим человеком Колесниковым Василием… тут он запнулся и вместо Иннокентьевича назвал отца Ипполитовичем.

А Полина смотрела на темное лицо среди цветов (странно: человек мертвый, а цветы живые…) и думала, что ведь совсем не знает, каким он был., ее отец. Даже о том, что жил, оказывается, в Ленинграде, услышала только три дня назад, мать всегда говорила: «Где-то на Урале, не знаю где, возможно, умер. И больше не спрашивай, не хочу вспоминать, это — подлец». В анкетах Полина писала: «разведен с матерью в декабре 1940-го года, местонахождение неизвестно». А она родилась в январе сорок первого и вот теперь ничего об отце не знает. Сказали бы раньше, что жив, в Ленинграде, нашла бы, хотя… Может, и не стала бы искать, мама этого не хотела, да и он сам, папаша, не больно старался увидеть родную дочь… А он, небось, и понятия не имел, что дочь существует. Вообще-то думать об этом теперь пустое дело, у мертвого не спросишь…

Заиграла музыка, и гроб медленно стал проваливаться под пол.

Полина не поехала в город со стариками. Все кончилось — и слава богу. Помахав отъезжавшему микроавтобусу, она вышла на шоссе и остановила первую попутку, грузовик с фургоном. Очень не хотелось отвечать на вопросы. И повезло: водитель попался тихий и не любопытный. Полина смотрела вперед на дорогу, вдоль которой стояли яркие осенние деревья, на густое синее небо и молчала… Это называется: «повидалась с отцом». В первый раз в жизни. И в последний… А все же он знал, наверняка знал, что Полина существует, живет в Ленинграде, иначе с чего бы ее стала разыскивать эта старушка, Лилия Корниловна. Знал и не искал. Почему? Выходит, мама не зря говорила, что ему всегда на всех было наплевать?.. А если все не так? Если он считал, что не имеет права? Мол, маленькая была, не признавался, а теперь, когда сам состарился, — «здрасьте, я ваш папа!»… Ничего уже не узнать. Одно ясно: без нее жил, без нее умер. А может, и вспоминал, нужна была… Вот так и живем — ничего не знаем, кому нужны… Да и самим-то нам кто нужен, не всегда понимаем… Надо купить к ужину сыру, а лучше, пожалуй, зайти в кулинарию, вечером придет Женя, он любит слоеные пирожки, а там бывают теплые, с капустой и яблоками.

Про отца Полина не рассказала никому. Да и кому, собственно, рассказывать? Евгению было не до того — писал, как одержимый, новую поэму. Майя? С ней Полина последнее время не откровенничала. Особенно после того, как та принялась вдруг вспоминать по какому-то поводу Юру Глухова, — какой он был серый и необразованный и как однажды сказал, что басню про лебедь-рак-и-щуку написал Салтыков-Щедрин. Полина слушала ее тогда с изумлением — ничего этого она про Глухова не помнила, зато очень ясно помнила новогодний бал, на котором они познакомились, — жарко натопленный зал, красный пахнущий мастикой паркет, духовой оркестр. И высокие окна, настежь распахнутые прямо в шелестящую черную ночь.

4

После обеда Полина с Евгением собрались в центр. Было у них такое правило — по субботам выбираться из новостройки. «В Петербург», — говорил Евгений. Сегодня они доехали до Чернышевской, вышли к Неве, заваленной пухлым снегом, и по набережной побрели к Летнему саду. Подмораживало. Снег все падал, вдоль тротуара громоздились высоченные сугробы. В Летнем саду пахло деревней.

Они ступали по нерасчищенной дорожке след в след. В саду шла нескорая зимняя жизнь. Не спеша летели влажные тяжелые хлопья. Дети, проваливаясь в сугроб, медленно катили грузный снежный шар. Толстые ватные бабушки неторопливо и значительно беседовали, сидя на скамейках, вросших в снег.

Евгений сегодня был в хорошем настроении, дразнил Полину, читал свои старые стихи, которые ей никогда не нравились.

…Я постигаю суть судеб,

еще покрытых пеленою,

и по сравнению со мною!

Создатель безнадежно слеп…

Надо было смолчать, но Полина не выдержала и опять сказала, что стихи напыщенные, а у Евгения — мания величия.

— Так я же гений. Простой, нормальный гений, — с улыбкой отвечал он.

— Об этом обычно становится известно после смерти — кто был гений, а кто был… «ге». — Эти слова Полина говорила ему в сотый раз, считала себя обязанной.

Сказала и сейчас, и тут же подумала — зря. От него ведь не знаешь, чего ждать, обозлится — и готово, испорчена прогулка.

Но сегодня Евгений был настроен благодушно. Засмеялся и сказал, что все же надеется на кое-какую славу и при жизни. Потом прочел еще:

…Полночный свет качается в петле.

Уходит время. Не снести разлуки.

Его шагов беспомощные звуки

Разносятся по каменной земле…

— Нормально, — одобрила Полина, — только кого это «его»?

Евгений моментально обиделся и заявил, что не понять, о чем тут речь, может только технарка, начисто лишенная поэтического слуха. Его, конечно, разозлило слово «нормально», ему подавай «гениально». Ничего, перебьется. Желает с утра до вечера выслушивать комплименты, пусть не связывается с технарками.

Она замолчала и не произнесла ни слова до самого выхода из сада. Евгений тоже молчал.

На автобусной остановке напротив Инженерного замка он встретил знакомых — хмурого бородатого мужика в огромном собачьем малахае и девушку. Девушка была совсем молоденькая, в длинной, до пят дубленке и без шапки. Евгений тотчас выпустил Полинину руку и кинулся к ним, как к любимым родственникам. Полина отошла. Он и не думал ее знакомить. Как всегда.

Она стояла лицом к парапету Мойки. В громадной черной полынье плавали дикие утки. Восемьдесят девять штук. Большинство селезни. На той стороне, у замка, дети, скопившись у воды, кидали уткам хлеб. Над полыньей с возмущенными криками носились чайки.

У Полины замерзли ноги.

— И все-таки Леонтьев прав! — услышала она и обернулась. Те и не думали расходиться. Евгений ораторствовал, размахивая руками, девица с томным видом слушала, время от времени смахивая снег с непокрытых волос. «Довыпендривается до менингита», — злорадно подумала Полина. Бородатый в дикой шапке глядел в сторону, ему Женькина болтовня, видать, уже надоела.

Полина закусила губу и медленно пошла к Садовой. Три раза оглянулась — Евгений все «выступал». К остановке приближался автобус. Высокий парень в очках заторопился, побежал и толкнул Полину. Она выругалась. И тут же услышала:

— А еще называется женщина! Совсем уж стыд потеряли.

Пенсионер с собачонкой на поводке гневно смотрел на нее, жуя сизыми губами.

— А ты жучку убери! Запоганили весь город! — вдруг закричала Полина. — Ступить некуда! Куда милиция глядит?!

Прохожие оборачивались. Девочка с пустой птичьей клеткой так и шарахнулась в сторону. В круглых ее черных глазах был ужас.

— Ты что скандалишь? — рядом стоял запыхавшийся Евгений. — Я туда, сюда… А она тут устраивает уличные беспорядки.

Старик со своей шавкой опасливо заковылял через улицу.

— А катился бы ты… — медленно сказала Полина, глядя прямо в улыбающиеся глаза Евгения, — тоже мне… интеллигент… Вести себя не умеешь! Не представил, ничего… Женщина его на морозе два часа ждет, а он: а-ля-ля-тополя, распелся, как тетерев, размахался..

— Это что за семейный скандал? — Евгений надменно поднял брови. — Мы с вами, мадам, покуда еще, слава богу, не обвенчаны. Так что уж позвольте мне самому решать, с кем из приятелей вас знакомить, а с кем нет, какой разговор вам под силу, а…

— Ах, во-от что! Значит, трепаться с этими пижонами мне не под силу, зато кормить тебя да обстирывать — в самый раз?

— Ты… Ты… — зашелся Евгений. — Да для тебя честь — стирать мою одежду! Таких поэтов в России…

— Хватит! — заорала Полина. — Тунеядец ты, а не поэт! Графоман! Что вылупился? Ударить хочешь? Ну, ударь, попробуй, я тебе так врежу, живо с катушек полетишь!

Отпихнув Евгения плечом, она бросилась за автобусом, догнала у остановки, вскочила и сразу плюхнулась на свободное место. Всю дорогу, до самой станции метро, ее колотило: нет, вы подумайте — стирать его барахло — честь! Совсем озверел, спиногрыз чертов! Пускай теперь только заявится…

Только на эскалаторе она пришла в себя, посмотрела по сторонам и увидела рядом пожилого, потертого мужчину с неряшливо растянутыми петлями на пальто и очень знакомым выражением на совершенно незнакомом лице. Полина отвела взгляд и тут же услышала:

— Полиночка?

Она вздрогнула.

— Лащинский! Господи, Лащинский! — Полина шагнула к нему вниз, через ступеньку, обняла, уткнулась лицом в плечо.

— Не узнала, да? Не узнала? Стареем, никуда не денешься, — приговаривал он. — А вот я тебя сразу… Не меняешься. Сколько мы не виделись, лет двадцать? Ты-то как?

— Я? Лучше всех! — она подняла голову. — С ума сойти! Ну, рассказывай: как ты, где ты, что? Слу-у-шай, а как Рита? Ты ведь на Ритке на Прохоровой женился? Ритка красивая была, лучше меня…

— У Риты волосы очень хорошие, — медленно произнес он, — Рита от меня ушла. Полиночка. И Никитку с собой…

— Ну ладно, ладно, ты… Обойдется. Чего в семье не бывает, помиритесь.

— Да нет, это уже все. Они ведь уехали… Слушай, Полинка, — вдруг попросил Лащинский, — пойдем сейчас ко мне, а? Посидим. Боюсь один в пустую квартиру, — нет, честное слово, боюсь.

— Пойдем, — согласилась Полина.

5

Только к одиннадцати Полина разделалась с уборкой и стиркой. Наломалась, зато вымыла полы и отдраила почти добела вконец запущенную ванну. Над ванной она развесила на плечах постиранные рубашки, вытерла руки и пошла на кухню, где Лащинский как раз собирался сливать воду с картошки.

— Давай сюда, — Полина отобрала у него кастрюлю, — надо будет тебе принести щавелевой кислоты для ванны, отъедает ржавчину в момент.

Стол уже два часа стоял накрытый, — ужин, конечно, не ах… да где взять одинокому-то мужику! Иваси в своем соку да банка шпрот, а еще Полина по дороге успела купить масло, триста граммов колбасы и сыру голландского. Сыр она сразу нарезала, часть выложила на тарелку, остальное затолкала в стеклянную банку и закрыла крышкой.

— Так всегда и храни, — велела она Лащинскому, — возьмешь, сколько надо, остальное — назад, в холодильник. Хоть месяц держи — не засохнет.

Полина обвела глазами стол:

— Надо будет тебе соленых горькушек дать и капусты, у меня есть.

Лащинский быстро раскис, сидел, опустив лысую голову, и все говорил про свою Риту:

— …в чем была, в том ушла. Ни гвоздика с собой не взяла, даже платья оставила, те, что я подарил. В шкафу висят, я смотреть не могу. Хочешь, возьми…

— Да ты что, Алешенька! Давай сейчас все запакуем, ты мне адрес дашь, я завтра отправлю ей по почте.

Лащинский замотал головой… Сколько же ему лет-то? Тогда Полине было двадцать два, а ему тридцать четыре, это значит… Всего пятьдесят два? Да… А выглядит на шестьдесят. И опустился — вон, затылок сто лет не стрижен, ногти обкусанные. А ведь красавец был мужик. И куда все девается?.. Полина молчала. Хотела спать.

— Ладно, Полинка. Хватит о моих делах, — вдруг встрепенулся Лащинский. — У тебя-то что?..

— Я ж говорила — полный о'кей. Успехи в труде и в личной жизни.

— Замужем?

— Холостая. Сама себе хозяйка, что хочу, то и ворочу. Чужие портки по обязанности стирать — не мой стиль.

— Меня… давно забыла?

— Ой, Алешенька, да о чем ты! Знаешь, что ни делается, все к лучшему, верно?

За окном все валил и валил густой снег.

— Хочешь стихотворение прочитаю? — спросила Полина. — Вот, слушай:

Мне снилось: я летел на облаке

в неутолимом трансе времени.

Голубизны высокий обморок

не разрешил меня от бремени.

Века глаза мои туманили,

тысячелетья тлели заживо,

И свет летел в безумной мании

и ни о чем меня не спрашивал.

— Сильно, — уважительно сказал Лащинский, когда Полина замолчала. — Вознесенский?

— Вознесенский — вчерашний день, — отрезала она, — а тебе, правда, нравится?

— Ну… Я, знаешь, не большой специалист, мало читаю, только в метро. Некогда. Но, по-моему… — замямлил Лащинский.

— Это Евгений Барвенко. Запомни. Ну, выгоняй меня, а то уже скоро двенадцать.

— А чай? Я сейчас, ты погоди, он — быстро… — Лащинский суетился, налил воду в чайник, пытался зажечь горелку, чиркал одну за другой спички, а они ломались и не горели.

— Это коробок отсырел, — сказала Полина, — возьми в ванной, там есть.

В доме не оказалось ни заварки, ни сахару. Полина порылась в шкафу и нашла кулек с изюмом.

— У нас в техникуме, — рассказывал Лащинский, — один… ну, в общем, преподаватель, завел себе любовницу. В своем же доме, только в другой парадной. Представляешь? Очень удобно — вышел из дому и сразу…

— Который час? — спросила Полина.

— Подожди, дай досказать. Так вот, один раз он сказал жене: посылают, мол, в Новосибирск на конференцию, на неделю, а сам собрал вещички — и шмыг к той. День живет, два живет, на работе за свой счет оформил. Как-то любовница ему говорит: вынеси, говорит, помойное ведро. Ну, он, конечно, дождался ночи, и в два часа берет ведро и в одних пижамных штанах, в тапочках — во двор. Выбросил мусор, идет обратно. Вошел в дом, вызвал лифт. Поднялся и звонит в квартиру. И, только нажал на звонок, вдруг понимает — пришел-то ведь к себе домой! Задумался и по привычке… Представляешь? А жена уже дверь отперла и видит: муж из командировки, из Новосибирска, вернулся. В пижаме, в шлепанцах и помойное ведро в руках!

Лащинский громко захохотал. Полина встала, погладила его по щеке и направилась к двери.

— Подожди! — он поймал ее за руку. — Я тебе еще анекдот расскажу: один англичанин едет в поезде…

— Да ладно, не уйду я, — сказала Полина, — не дергайся. Только давай ложиться, глаза уже не смотрят, устала.

…Просыпалась Полина каждый час. Было жарко. Лащинский ворочался и стонал во сне. На улице поднялся ветер, и за балконной дверью что-то все время стучало. В шесть часов Полина решила вставать, села, Лащинский, не открывая глаз, протянул к ней руку.

«Сейчас скажет «Рита», — подумала Полина с раздражением.

— Полина… — сказал он.

Она встала в семь, уговоров не слушала, завтракать отказалась — некогда.

— Да что у тебя там, семеро по лавкам? — спрашивал Лащинский. Со сна выглядел он еще старше — под глазами мешки, кожа на шее вся в мелкую сеточку.

— Не семеро, а восьмеро, а верней — девять, — сказала Полина, застегивая юбку. — И все голодные.

— Кошка, что ли? — догадался Лащинский.

— Вроде того… Крыса окотилась.

6

Вот она где — теткина жизнь! Один крысенок подох, задавили братцы с сестрицами или родился дефективный. Пришлось вытаскивать и, зажмурившись, тащить в мусоропровод. Полина проделала эту операцию в резиновых перчатках, которые затем выбросила тоже. Вымыв руки и намазав их кремом, пошла и позвонила Евгению. Трубку взяла мамочка. Полину она узнала с первого слова и очень любезно осведомилась:

— А вам известно, миленькая, сколько сейчас времени?

— Не интересовалась!

— Так вот сообщаю, — голос был елейный, — восемь часов пять минут. Время достаточно раннее, чтобы постесняться беспокоить людей в выходной день.

— И все же сделайте одолжение, обеспокойте Евгения Валентиновича. Дело исключительной важности. Относительно крыс.

— Относительно… кого? — растерялась старуха. — Кого? Я вас не понимаю…

— Крысы! Крысы! — закричала Полина. — Твари такие! С хвостами! Под полом живут!

— Помешанная! Хамка! Оставьте моего сына в покое, слышите? Не смейте больше сюда звонить! Я в суд на вас подам! — визжала Женькина мамаша, Полина брякнула трубку.

Всего за час она успела: завернуть проклятую коробку в газету, проделав в газете дырки, чтобы гаденыши не задохлись, вызвать по телефону такси, доехать до Женькиного дома на канале Грибоедова, подняться на второй этаж, позвонить и вручить коробку старухе, похожей на козу, со словами: «Срочная посылка из Уфы. Расписываться не надо — с уведомлением». Ошарашенная старуха взяла коробку без слов. В лицо Полину она узнать не могла — при матери Евгений ее к себе ни разу не приводил. Полина сбежала по лестнице до самого низа и только тогда услышала, хоть и приглушенный закрытой дверью квартиры, но все же довольно оглушительный вопль.

«Хватит бабку кондрашка!» — подумала Полина, выскочила на улицу, села в дожидающееся ее такси и с силой захлопнула дверцу. Всю дорогу она хохотала, отвернувшись от водителя и зажимая рот ладонью. «Козу» ей ничуть не было жалко — тоже еще фонбаронша выискалась, «восемь часов пять минут». Пускай теперь воспитывает крыс!

В четверть десятого Полина была уже дома; только вошла, как зазвонил телефон. Это наверняка был Евгений, и Полина не торопилась, не спеша снимала пальто и сапоги. Звонки не прекращались.

— Ну, что еще? — сказала она, наконец снимая трубку. Ее разбирал смех.

— Как «что»? — голос Майи дрожал от возмущения. — Я со вчерашнего дня звоню, думала, ты там умерла, инфаркт или газом отравилась, ночью три раза набирала — в час, в два часа…

— В час и в два надо или спать, или… — Полина хихикнула. — Лично я — «или». Вне дома.

— Не валяй дурака, я серьезно! Где ты шаталась? Что произошло?

— Я тебе объясняю: бешеная страсть. Встретила Алешеньку Лащинского, а старая любовь не ржавеет.

— Что ты болтаешь?

— А что особенного? Встретились вчера в метро и решили вспомнить старое.

— Ста-рое? Это — как он тебя беременную бросил? Как из-за него чуть на тот свет не отправилась?

— А, ерунда! Роскошный мужчина в дубленке. Понимаешь, мы сперва пошли в «Садко», посидели, потом гуляли, потом он взял такси — и к нему…

— Ты соображаешь, что говоришь?! «Садко»… Мало он тебе гадостей сделал? Это… это беспринципность и распущенность, если уж хочешь знать.

— Не хочу.

— Перестань хихикать! Пьянки, рестораны, отребье всякое! Ни о ком не думаешь, никаких сдерживаемых центров. «Садко»!

— Я не платила, меня кавалер угощал! — изгилялась Полина.

— Ох, Полина, что ты делаешь?! Нельзя же — только сегодняшним днем, нужно как-то думать о будущем, о жизни, сорок лет, а ты все как птичка. Стрекоза и муравей! Хоть бы друзей пожалела, раз себя не жалко, за нее переживают, а она…

— Ой! — закричала Полина. — Прости! Молоко сбежало! Пока!

7

До пяти часов Полина стирала. В прачечной всё рвут, и она решила сама прокипятить с отбеливателем простыни, пододеяльники и наволочки. На чердак идти было неохота, и, натянув веревки, она завесила бельем всю комнату, а сама уселась на кухне перед телевизором.

Передача была неинтересная, Полина задремала, а проснулась оттого, что услышала — кто-то ключом отпирает дверь. Это мог быть только грабитель. Или Женька. Полина сжала губы и уставилась на экран.

— Пришел взять книги, — объявил Евгений, входя. Он был уже без пальто и в домашних туфлях. — «Петербург» Белого и шестой том Бунина…

— На полке, — Полина с интересом смотрела телепрограмму. — Бери и отваливай. Без задержки.

— Как ты н-не-гос-тепри-и-и-мна, — старательно выговорил Евгений.

Полина быстро взглянула на него и вскочила:

— Надрался, да? Говори — пьяный? И посмел еще — ко мне в таком виде!..

— Да, я выпил, — гордо отчеканил он. — И-имею п-право. Художник… А по-вашему — графоман!

Евгений качнулся и ухватился рукой за дверь.

— Я тебе покажу графомана! Идиот! Черт гороховый! В дурдом захотел? Тебе же нельзя, врач что сказал?! Шутки шутишь? Невроз…

Невроз — удел стервоз! — глупо ухмыляясь, возгласил Евгений и поднял указательный палец. — Пойдем в к-комнату, тут ж-жара…

— Тьфу! Чтоб ты пропал, наказание, теткина жизнь! Иди на диван. Живо, понял? Сейчас чай заварю, чтоб ты пропал.

Полина металась по квартире, срывала с веревок пододеяльники и простыни. Евгений сидел на диване и, сонно помаргивая, смотрел на нее.

Когда, бросив белье мокрым комом в ванну, она с кипящим чайником в руках появилась на пороге, он спал, лежа поперек дивана. Полина сняла с него тапки, подумала, стащила и носки, а потом, валяя и ворочая его с боку на бок — джинсы и свитер. Подсунуть простыню не составило труда, этому она научилась еще дома, в Калуге, во время материных сердечных приступов. Положив голову Евгения на подушку и укрыв его одеялом, Полина села к столу, выпила со зла подряд две чашки чаю и почувствовала, что прямо умирает с голоду, — не удивительно: со вчерашнего вечера крошки во рту не было.

В одиннадцатом часу в дверь позвонили и зачем-то сразу постучали. Полина как раз кончала жарить картошку, телевизор исполнял арии из оперетт.

На площадке стоял Лащинский. Пахнущий одеколоном, с гвоздиками в руке.

Быстро выскользнув на лестницу, Полина прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной.

— Ко мне сейчас нельзя, Алешенька, — полушепотом сказала она. — Ко мне приехали, понимаешь? Дядя из Уфы. Брат покойного папы. Двоюродный. Его нельзя беспокоить. Никак. Невроз, понимаешь? — Она старалась не смотреть в лицо Лащинского, не видеть, как выражение недоумения сразу сменилось разочарованием, а потом обидой.

— Ты, Алешенька, не сердись, — шептала Полина. — Мне самой жалко, что так вышло, приехал без предупреждения, с вещами, и вот…

Почему-то Лащинский поверил.

— Печально, — сказал он. — Главное, и ко мне нельзя, мать пришла. Жалеть и воспитывать. Утром, только я за тобой дверь закрыл, — идет. Вы могли на лестнице столкнуться…

— Знаешь что, — решила Полина, — ты меня подожди. Внизу. Хорошо? Я сейчас оденусь и выйду. Провожу тебя до метро, поговорим, то-се. Ты только не расстраивайся, хорошо?

Войдя в квартиру, она заперла дверь, кинулась на кухню, ухватила со сковородки горсть жареной картошки и затолкала в рот. Потом на цыпочках пошла в комнату переодеваться.

— Кто там? — сонным голосом спросил Евгений.

— Спи, спи, — она нагнулась и поцеловала его в голову. — Там знакомые приехали. Из Уфы. Проездом. Торопятся в аэропорт. Я сейчас, только до автобуса доведу.

Но Евгений уже заснул. Обычно он спал тихо, а тут вдруг захрапел, и Полина повернула его на бок.

Лащинский ждал ее у парадного. Снег уже не шел, деревья стояли вдоль улицы тихие и тяжелые. Полина выбежала в распахнутом пальто с пакетом в руках.

— Вот! Бери, тут порошок ванну чистить и щавелевая, — она совала пакет Лащинскому. — И банка грибов, сама собирала, сама солила. Мы тем летом дачу снимали в Тосно. На троих, с работы. Так я — каждую пятницу, можешь себе представить?..

— Спасибо тебе, Полинка, — перебил ее Лащинский. — Я пойду, а ты не провожай, поздно. Беги домой. К дяде… из Уфы.

— Ой, да брось ты, не бери в голову, — она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, — ты, главное, знай, я ведь тебя тогда очень долго любила, вешаться хотела, правда! Вот странно, сколько потом было всего, я ведь и замуж выходила, и… еще, а всегда, как расстанусь — точка. Забыла и кончено. Иногда даже хочу вспомнить, ведь была влюблена, с ума сходила, — не могу. А как с тобой — все помню. Интересно, да? Наверное, я тебя одного по-настоящему любила, а остальное так, веники…

— Врешь ты все, Полинка! Хороший ты человек.

— Ну да! Я, наоборот, очень жестокая, если хочешь знать. Я из жалости — ничего не могу. Понял? И вообще… Да ты у нас еще мужчина — будь здоров! Такую девочку себе оторвешь, все упадут! Я вот до сих пор вспоминаю: прибегу к метро, к тебе на свидание, я всегда за полчаса приходила, терпежу-то нет, вот прибегу, стою, морозище, а я в капроне, в туфельках замшевых, и как издали увижу — ты идешь, так и обалдею. Ты тогда ходил зимой без шапки… А Ритка еще пожалеет, вот посмотришь…

— Я с тобой, конечно, поступил как скотина.

— Вот еще! Сто лет прошло, а он все выдумывает. Ты лучше кислоту не пролей, там пробка плохая. И по-, проси мать, чтобы рубашки погладила, а то пересохнут, слышишь?

— Тебе позвонить?

— Да я тут собралась в командировку. Завтра или послезавтра. На месяц. Я ведь работаю по внедрению.

— В Уфу? — Лащинский усмехнулся.

— В солнечный город Сухуми. Синее море — белый пароход. Ладно, я пошла. Замерзла тут с тобой. Держи хвост пистолетом!

Полина опять чмокнула Лащинского в щеку и исчезла в парадной.

…Евгений как спал на правом боку, так и продолжал спать. Стараясь не шуметь, Полина расставила раскладушку. Матрац был в диване, вторая подушка тоже. Она завернулась в плед, легла прямо так, без матраца. И сразу заснула.

Снилась Полине решетка Летнего сада. Не та, знаменитая, настоящая, а совсем другая. Сделана она была из прямых металлических веток. От каждой ветки симметрично вправо и влево — сучья. А на сучьях плотно, прямо впритык друг к другу — железные листья, по форме — точь-в-точь лавровый лист. Сон был цветной, и белые, выкрашенные эмалью, эти листья на фоне ярко-синего неба выглядели очень красиво. Уже проснувшись, Полина все вспоминала свой сон и удивлялась, почему это никто не додумался до такой художественной решетки.

8

В командировку она уехала не на другой день, а как и было намечено, через два месяца, в феврале.

А до этого был еще Новый год, и встречать его Полина по обыкновению собиралась у Синяевых. Накануне она допоздна мыла квартиру, уже в первом часу украсила елку, совсем крошечную, зато живую. Осталось сделать свекольный салат, — завтра в лаборатории намечался сабантуй. В общем, легла в полвторого, а заснула только под утро, последнее время мучила бессонница, а тут еще бигуди: так повернешь голову — неудобно, так положишь — тоже давит. Тридцать первого, едва вошла в дом, сразу завалилась спать. Но ненадолго — пришел Евгений. Неделю назад они опять поругались, он не показывался, а тут явился как ни в чем не бывало, притащил шампанское и сказал, что решил, так и быть, встретить Новый год в семейном кругу, вдвоем, то есть с Полиной.

— Может быть, Петр еще заглянет, — пообещал он.

— Даже не подумаю портить себе Новый год! — взвилась Полина. — Он решил! А меня ты спросил? От твоего Петра у меня и по будням-то заворот кишок. Что за дела? Я обещала Майке и пойду. Хочешь встречать со мной, идем вместе.

Полина уверена была, что он откажется. Заранее же презирает всю компанию, хоть никого в глаза не видел. Ну, как же: технари, буржуа, а он — первый поэт России. Да и Синяевы навряд ли ему обрадуются, чужой человек, а Майка от одного его имени вскидывается до потолка.

— А что? — сказал Евгений вяло. — Пойти, нешто? В конце концов, литератор обязан знать все социальные слои.

Он уехал домой переодеваться: «Не будем пугать филистеров. Придется надеть фрак. А это тебе подарок, взгляни на досуге». Сперва Полина решила позвонить Майе, предупредить ее. Но тут же раздумала — другие приводят мужей и жен, разрешения, небось, не просят, а она что, хуже всех? С Евгением договорились встретиться в метро «Площадь Восстания» и оттуда пешком — к Майе. Полина опаздывала — наряжалась, красилась, собирала сумку. Уже в дверях вспомнила про Женькин подарок. Это был плоский белый пакет, перевязанный бечевкой. В пакете оказалась папка, а в ней листок. С посвящением: «Полине Колесниковой».

Что же молчали вы, светлые сосны и темные ели, —

Эльфы и тролли в ту ночь подменили меня в колыбели,

Вместо крещения в море кидали, к черному змею.

Я и любить не умею и не любить не умею.

Белые вороны в небе — не то облака снеговые.

Тысячу лет на свете живу, а такое — впервые,

Чтобы не углей на сердце ожог, не щипцов раскаленных —

Моря белесого, неба далекого, веток зеленых.

Тихие дети холмов, вам — молитвы мои и проклятья!

Где моя родина, кто мои прадеды, кто мои братья?

Видно, и сами своей вы на свете не знаете роли,

Сосны и ели, боги и звери, эльфы и тролли.

Полина пробежала стихи глазами — очень спешила. Кажется, хорошие, только при чем здесь она? Что он хотел сказать словами «я и любить не умею и не любить не умею»? Нет, вот так, в дверях, ни в чем не разберешься! И, решив завтра прочесть все внимательно, Полина помчалась к метро, опаздывать она ненавидела.

Но опоздал Евгений. Она простояла на условленном месте в конце платформы четверть часа и уже обещала себе: «через пять минут не явится — ухожу». Он пришел через четыре минуты.

— Прошу прощения, потерял галстук.

— У тебя всегда причины, то одно, то другое. Бери сумку, рука отваливается!

Всю дорогу до Майкиного дома Полина молчала. Евгений вопросительно посматривал на нее, потом сказал:

— У тебя какая-то страсть к стопудовым грузам. Что в этой сумке? Фамильное серебро?

— Не фамильное, а твое шампанское. Еще — банка грибов, капуста, брусника моченая, майонезу две банки.

— Ясно. Продовольственная помощь неимущим слоям, — подлизывался он. — А в мешке-то что?

Огромный пластиковый мешок Полина несла сама.

— Подарки! Новый же год! В двенадцать часов всем раздадим.

Он опять взглянул на нее, будто хотел о чем-то спросить, но не спросил.

— Ты посмотри, какая красота! — продолжала Полина. — До чего уютно, у нас в новостройке как-то не так…

Все окна старого Майкиного дома светились, на форточках висели сетки с апельсинами, на одной даже торт, — не влез, видать, в холодильник.

— …А помнишь, раньше? Когда еще абажуры были? Каждое ведь окошко — другого цвета, розовые, оранжевые. От всех этих люстр и рожков не дом, а контора. Вот летом сделаю ремонт и закажу себе абажур. С кистями!

— Я поэму захватил, мало ли… — небрежно сказал Евгений.

9

Когда, войдя в квартиру Синяевых, Полина громко заявила: «А вот и мы!» — голос ее звучал слегка вызывающе. Но Майя Андреевна и бровью не повела, с Евгением поздоровалась приветливо, сказала, что давно хотела встретиться: «друзья наших друзей — наши друзья, а мы с Полиной — с первого курса…»

Евгений галантно поцеловал руку Майе, помог раздеться Полине и, окинув взором ее новое голубое платье из модного материала «мокрый трикотаж», похвалил:

— Мадам, вы сегодня чертовски элегантны.

Сам он был в новом темном костюме и при галстуке.

— Что, сильно похож на клерка? — спросил Евгений, когда Майя Андреевна, извинившись, убежала в комнату, к телефону. — Это мой похоронный костюм.

— Что-о?!

— Матушка в прошлом году приобрела по случаю кончины кузена. Дескать, неприлично в джинсах торчать у тела.

— Ну, знаешь! Ты… вообще… — докончить Полина не успела, вернулась Майя Андреевна.

— Не уединяться! Прошу, прошу, Евгений Валентинович, пусть Полина покажет вам квартиру, библиотеку. А я сейчас, только приведу себя в порядок. Извините, ради бога, весь день кручусь, ни разу не присела. Лара, Лара! — закричала она, заглядывая в дверь столовой. — Я же говорила — не эти фужеры, ставь чешские, те, что папа привез!

— Мама, не возникай, он скоро придет, — послышался спокойный голос Ларисы.

— Игорь куда-то пропал, не знаю, что и думать, — пожаловалась Майя Андреевна. — Звоню на работу — не отвечают…

— Секретаршу пошел провожать. А ты, чем попусту звонить, лучше переоденься. Мы с Ларкой пока стол накроем.

Полина уже расставляла посуду. Евгений уселся в кресло к телевизору, склонив голову к плечу, положил ногу на ногу — ни дать, ни взять приличный гость, завсегдатай гостиных. Полине даже стало смешно.

Минут через десять появился Игорь Михайлович, розовый, свежий, энергичный, с громадным, разбухшим портфелем.

— Приветствую дорогих гостей! С наступающим! Игорь, — оживленно говорил он, пожимая руку Евгению. Полину поцеловал, жену потрепал по щечке, дочь щелкнул по носу. — Прошу пардону за задержку, но — ноблесс оближ. Посиделки в дирекции, дело нешуточное, а затем… весь город обегал, и вот! — Игорь Михайлович открыв портфель. — Любимой супруге! — он протяну» Майе Андреевне небольшой сверток. — Французский, заметьте себе, парфюм. «J'ai ose». В переводе на отечественный означает: «Я рискнула». Далее. Любимой подруге любимой супруги — духи «Визит» на парижской эссенции, вещь дефицитная, идет к голубому платью и синим глазам…

— Вот не знала, что ты такой специалист в области парфюмерии, — с улыбкой сказала Майя Андреевна.

— Ты вообще меня никогда не ценила, — горестно вздохнул Игорь Михайлович. — И не мешай раздаче слонов. А вот это — обожаемой дочери. Колготки финские. Одноразовые. С учетом выдающихся способностей обожаемой дочери вдребезги рвать чулки. Зато шикарно. Для сильного пола подарков, увы, нет, но могу угостить рюмкой коньяку и сигаретой. Коньяк армянский, сигареты на выбор: «Винстон», «Честерфилд» или «Данхилл».

— Можно, — сказал Евгений, — хотя вообще-то я курю «Астру».

— Мужчины, идите в кабинет, при ребенке курить не позволю, — предупредила Майя Андреевна.

— Как вам понравился наш новый замечательный телевизор? — вдруг спросила Лариса, повернувшись к Евгению, когда тот был уже в дверях. — Вы так смотрели на экран, будто там ползет что-то на редкость омерзительное!

— Правда? — удивился он. — Вообще-то, должен признаться, я цветной телевизор вижу впервые. Весьма ультрафиолетово, но это, по-моему, делает пошлость еще более обаятельной!

Евгений вышел вслед за Синяевым, Майя Андреевна, хмурясь, раскладывала вилки.

— Тетя Полина, а он ничего. Мне нравится, — задумчиво произнесла Лариса.

Гостей собралось немного — кроме Полины с Евгением, еще Поликарпов, главный технолог, подчиненный Игоря Михайловича, его жена Любочка и какой-то Дорофеев из Москвы, про которого Майя во всеуслышание объявила, что это ее идеал мужчины. Выглядел этот Дорофеев лет на сорок пять, сухой, поджарый, волосы темные, виски седые.

Встреча Нового года прошла как положено — пили шампанское, кричали «ура», Любочка лаяла собакой — наступающий год, сказала она, год Собаки, поэтому надо лаять и быть одетым в коричневое и серое. Сама она была как раз в светло-сером, немыслимо декольтированном платье с кусочком коричневого меха, приколотым у плеча, всем остальным повязали на шею коричневые ленточки. Посреди стола Лариса поставила ушастую игрушечную собачку.

Евгений вел себя исключительно. Молчал, улыбался, передавал салаты, внимательно слушал, что говорили другие. Говорили же, в основном, о предстоящей в скором времени защите Поликарпова (Дорофеев вроде чем-то мог тут помочь), и всё жалели какого-то Нетужилова: накидали мужику «черных шаров», а при обсуждении хоть бы кто выступил против.

— Ни одна скотина! — сказал Игорь Михайлович. — Совершенно беспрецедентный случай. Мне тут звонил из Москвы Саша… — он назвал фамилию известного академика, — так, оказывается, в ФИАНе…

— Ничего беспрецедентного! — вмешалась Лариса. — Точно такой случай описан в «Открытой книге».

Полина собрала со стола грязные тарелки и понесла в кухню. За ней вышла Майя Андреевна.

— А твой-то — прямо джентльмен, я его как-то иначе себе представляла… — начала она.

— На том стоим, — гордо откликнулась Полина, намыливая тарелку.

— … и все-таки лучше бы именно сегодня ты пришла одна, — Майя понизила голос. — Я ведь Севу Дорофеева для тебя пригласила.

— Брось, не льсти. Для Поликарпова. Что я, не вижу?

— Поликарпов — само собой. Кстати, у него отличная работа, ему протекции не нужны. А вот ты… Между прочим, Дорофеев разведенный, физик, профессор, теннисист и вообще настоящий человек во всех отношениях.

— Красавчик он! — отрезала Полина.

— Смотри, пробросаешься. Ты думаешь, твой поэт со своими неврозами…

— Да что ты понимаешь про моего поэта? — вдруг вся покраснев, вскинулась Полина. — Невроз, к твоему сведению, излечивается. И уж лучше пусть невроз, чем такое благополучие, что смотреть тошно. Лично я…

— Ну, как знаешь, — перебила подругу Майя Андреевна и вышла из кухни.

Когда, перемыв тарелки, Полина вернулась к столу, компания уже разбилась на группы. Майя смотрела «Голубой огонек», Игорь Михайлович с Поликарповым, сидя рядом с ней в креслах, склонились друг к другу и вполголоса обсуждали что-то свое. В противоположном углу на диване с бокалом в руке устроился Евгений, справа и слева от него — Любочка и Лариса. Дорофеев слонялся по комнате. Увидев входящую Полину, кинулся ей навстречу, взял из рук тарелки и понес на стол.

Полина подошла к дивану и села возле Ларисы.

— Мы тут пьем за великое искусство, — кокетливо сообщила Любочка и чокнулась с Евгением, — только никак не можем прийти к единому мнению — зачем оно. Я, как пустая мещанка и баба, считаю — все-таки для отдыха и развлечения. Ларочка вот уверена — чтобы сеять разумное, доброе, вечное. Их, как она утверждает, так учат в средней школе. А Евгений Валентинович загадочно молчит.

К Полине подошел Дорофеев и подал ей бокал шампанского.

— По этому поводу есть одна притча, — угрюмо сказал Евгений. — Когда господу богу надоело возиться с людьми, погрязшими в грехах, и когда он все испробовал, все, вплоть до потопа и атомного взрыва в Содоме и Гоморре, то решил применить последнее средство…

— Как интересно, просто мурашки бегают, — Любочка повела голыми плечами.

— Здесь, между прочим, довольно жарко, — хмуро заметила Лариса.

— …так вот, — продолжал Евгений, — в один прекрасный день господь сотворил зеркало, люди посмотрели в него и увидели себя. Себя и свою жизнь. И пришли в такую бешеную ярость, что стали бросать в зеркало камни. Оно разбилось на миллионы осколков, а осколки рассыпались…

— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи, — продекламировала Любочка. Лариса бросила на нее гневный взгляд. Дорофеев наклонился к Полине и коснулся ее бокала. Полина кивнула, выпила.

— …и тогда господь отвернулся от людей, а они спокойно продолжали делать мерзости. Но однажды кто-то сказал: «Если так будет продолжаться, мы всё погибнем. Надо собрать осколки». С тех пор, вот уже много веков, люди ищут осколки зеркала. Один находит большой, другой — крошечный, многие вообще ничего не находят, а большинство и не пробует искать. Считает это занятие глупым. Или вредным. Зато уж тот, кто нашел..

— Ну-у.,. — капризно протянула Любочка, — это, конечно, очень интересно, но мы так и не выяснили, зачем искусство — для развлечения или для воспитания.

— Чтобы узнать правду, — сказала Лариса. — Верно?

— Правда, к несчастью, понятие относительное и субъективное, — вмешался Дорофеев, — я имею в виду, конечно, ту правду, которая содержится в произведениях искусства, даже великих, не говоря уж…

— А если все настоящие, великие произведения собрать вместе, то и получится!.. — кричала Лариса, влюбленно глядя на Евгения. Полине стало скучно, и она отошла к телевизору. Игорь с Поликарповым уже бросили свои разговоры, смотрели передачу, Майя сидела какая-то тихая. Полина села рядом. Известный эстрадный певец исполнял романсы тридцатых годов.

— Ретро, — заметил Поликарпов, — это теперь модно. Наш Колька приволок от бабки патефон и целыми днями терзает машину. Хрип страшный, жить невозможно.

— Сдает Леша, полысел, обрюзг, — Игорь Михайлович имел в виду певца, — мы ведь с ним были вместе в Чехословакии в прошлом году, — пояснил он. Полина кивнула и обернулась. Евгений что-то говорил, размахивал руками, вид у него был возбужденный, Лариса смотрела ему в рот преданным взглядом единомышленника, Любочка хихикала, Дорофеев вежливо улыбался. Полина встала и пошла к ним.

— Что же, лучше было бы до сих пор ходить в звериных шкурах? — щебетала Любочка. — Лучше, да?

— Я не шучу! — глядя почему-то на Дорофеева, тотчас откликнулся Евгений. — Все эти ваши фазотроны и циклотроны добром не кончатся. Что вам самим прекрасно известно. Но будет это гораздо раньше, чем мы думаем!

Дорофеев молчал. Выражение лица у него было терпеливое.

— Ребята! Завтра конец света! — Любочка вскочила с дивана. — А мы сидим как дураки! Выключайте ящик, веселиться!

— А вам пошла бы звериная шкура, — вдруг негромко, произнес Дорофеев, поворачиваясь к Полине.

— У меня такой первобытный вид?

— Естественный. Впрочем, именно поэтому вам, очевидно, идет все. Вот и это голубое платье со «стрелкой». Изумительная брошка. Старинная?

— О, господи! Что же делать? — вдруг закричала Любочка. — Смотрите, снег пошел! Я люблю, когда снег! Все белое, а небо в полоску.

— Это еще бабушкина брошка, потом была мамина. Золотая, а жемчуг натуральный.

— А вам нельзя носить дешевые подделки. — Дорофеев смотрел Полине прямо в глаза. — Подобное притягивается подобным…

Полина, быстро взглянув на Евгения, пожала плечами.

Когда Майя Андреевна позвала пить чай, Евгений рядом с Полиной не сел, ушел на другой конец стола к Поликарпову. Место возле Полины занял Дорофеев. Чай пили с «наполеоном», Майя жаловалась: вчера весь день убила на коржи, то есть это теперь уже позавчера и вообще в прошлом году. Поликарпов заявил, что каждый последующий год всегда короче предыдущего.

— Вы лучше посмотрите, какие конфеты. Вкуснятина! Вот, жалуемся: того в магазинах нет, сего… А войди в любой дом — стол ломится! — перебила его Любочка.

Потом заговорили о том, кто как заваривает чай. Игорь Михайлович утверждал, что надо непременно в спецчайнике из тончайшего фарфора, у него такой есть, привез из Японии Ванюша, кстати, он только что избран в членкоры — читали? Нужно бы позвонить, поздравить… Дорофеев вспомнил анекдот про старого еврея, который заваривал чай лучше всех в местечке, но технологию скрывал, и только перед смертью завещал: «Евреи, не жалейте заварки!» Все смеялись, кроме Евгения и Ларисы. Евгений, поставив перед собой игрушечную собачку, что-то сосредоточенно писал на листке, вырванном из записной книжки, Лариса стояла у него за спиной и смотрела.

— Тихо, ребята, мы присутствуем при творческом акте, — строго сказал Игорь Михайлович.

— Экспромт? — догадалась Любочка и захлопала в ладоши.

Евгений молча протянул листок Ларисе.

— Никаких секретов. Нам тоже интересно. Лара, читай всем, — велела Майя Андреевна.

— Вслух, вслух! — закричала Любочка.

Лариса мялась, держа листок в руках.

— Евгений Валентинович, вы разрешаете? — спросил Игорь.

Евгений развел руками.

Голодной собаке костей накидали,

Костей накидали, а мяса не дали.

И супа не дали, и хлеба не дали,

А целую миску костей накидали… —

начала Лариса.

— «Дали — кидали». Смелая рифма, — на ухо Полине сказал Дорофеев.

…А сами себе принесли на обед

По полной тарелке горячих котлет,

По чашке бульона из жирного мяса,

Бифштексы, ромштексы и даже колбасы!

— Очень актуально: год Собаки, — вставила Любочка. — Женя у нас конъюнктурщик!

…Собака не стала ни ахать, ни охать,

Она укусила хозяйку за локоть,

А сына хозяйки — за пухлую щечку,

А мужа хозяйки — за «пятую точку»,

И больно, за палец, хозяйскую дочку.

И были в тот день у нее на обед

Четыре тарелки горячих котлет,

Бульон из чудесного, жирного мяса,

Бифштексы, ромштексы и даже колбасы.

Собака решила, что миску с костями

Разделят сегодня хозяева сами,

А если хозяйка не любит костей,

Пускай она ими накормит гостей!

— А что? Вполне профессионально, — одобрил Игорь Михайлович. — Вы не пробовали предлагать свои стихи в «Искорку»? Если хотите, я мог бы показать, у меня там работает жена приятеля.

— Не стоит, — сказал Евгений.

— А я понимаю, почему все хотят быть писателями. Не надо каждый день в семь часов на работу вставать, — веско заметила Любочка.

Евгений допил чай, поставил чашку и поднялся.

— Я, пожалуй, откланяюсь. Поздно. Весьма признателен, — он церемонно кивнул всем сразу и быстро пошел из комнаты.

Майя рванулась было следом, но Полина ее опередила, выбежала в переднюю, притворила за собой дверь.

— Что за демонстрации? В какое ты меня ставишь положение?! Это же просто неприлично! — шептала она, обеими руками вцепившись в куртку Евгения.

Он отнял куртку и оделся.

— На ваши приличия мне наплевать. Наелся досыта, — отчеканил он. — Надутые убожества! Фармацевты! Что ни слово, то глупость и пошлость. А рожи!. «Одна девчонка ничего, так и ту скоро…»

— Ни стыда, ни совести! — обозлилась Полина. — С ним как с человеком… И еще всех подряд поливает! Никто силком не тащил. Сам напросился.

Она начала одеваться тоже, но Евгений не дал, взял из рук пальто и повесил.

— А ты-то куда, собственно? — надменно спросил он. — Нет уж, сударыня, оставайся, это твои друзья-единомышленники. Тебе же как раз такие нравятся, особенно супермены с учеными степенями. Здоровенные… самцы!

— Сволочь! — Полина изо всех сил ударила Евгения по щеке.

Секунду он смотрел на нее, приподняв брови, потом дернул ртом, вышел и захлопнул дверь.

— Баба с возу! — сказала Полина ему вслед и разревелась.

Через полчаса она вышла из ванной комнаты с густо намазанными ресницами и блестящими глазами. Встретили ее так, будто ничего не случилось. Только Лариса сидела надутая и вскоре отправилась спать.

Полина пила ликер, коньяк, смеялась, плясала русскую, а потом все танцы подряд с Дорофеевым. И в шесть часов вместе с ним ушла.

Вечер накануне отъезда в командировку Полина провела у Майи. Игорь Михайлович, закрывшись в кабинете, писал какой-то доклад, Лариса уехала к репетитору, а они пошли на кухню пить чай. Кухня у Синяевых была большая, как комната, вся в розовом кафеле, на полках — сверкающая медная посуда, на шкафчике, в ряд — пустые бутылки из-под заграничных вин.

— Этих в прошлый раз не было, — сразу заметила Полина.

— «Бордо». Финны приезжали, принесли, а это вот «Божоле», тоже французское. Ничего особенного, обычное сухое, не лучше нашего «Цинандали».

— Боже, лей «Божоле», не жалей, — продекламировала Полина;

— Тоже в поэзию ударилась? Смотри, дурные примеры заразительны. Кстати, как он там, твой гений?

— Нормально, — пожала плечами Полина. — Работает, пишет.

На самом деле она ничего про Евгения не знала, он с самого Нового года исчез и не звонил. Пару раз она сама набирала его номер, но подходила мамаша, и Полина клала трубку. Как-то в конце января она встретила на улице Петю Кожина, и тот сообщил, что Евгений ушел из звериной «скорой помощи».

— И где же он теперь? — спросила Полина.

— Служба для него — вопрос сто тридцать второй. Он поэт. Его дело — писать стихи, — высокомерно ответил Петр. Сам он уже второй год работал проводником на поезде «Ленинград — Свердловск», но Евгений утверждал, будто Петя очень крупный философ, блестящий ум. Пишет эссе, максимы и афоризмы. В Полининой голове все это как-то не укладывалось…

— А как у тебя с Дорофеевым? — Майя Андреевна налила себе вторую чашку чая.

— Никак. Уехал в свою столицу, и слава богу. Я его не хочу. И уж тем более не люблю. Понятно?

— Нет, не понятно! Да очнись ты! В нашем возрасте смешно требовать какой-то там безумной любви! Чуть не с первого взгляда. Союз двух взрослых, симпатичных друг другу людей…

— Ага! Брак по расчету, да? По-твоему, раз он профессор, так я уж и должна за ним бежать, как бобик? Сама в своего Игоря, небось, до сих пор влюблена, а как другим, так, видите ли, «союз двух взрослых»…

— Да, влюблена, — перебила Полину Майя, — да, мне повезло. Только ведь везение-то не просто так дается, а заслуживается. Я это свое семейное счастье, если на то пошло, каждый день строю. Даже собственную любовь к Игорю — тоже строю. И охраняю.

— Это от кого же?

— Не от соперниц, не волнуйся. От самой себя. Господи, до чего ты бестолковая! И инфантильная. Думаешь, просто — сохранить в себе такую любовь, живя с человеком рядом двадцать лет, видя все недостатки?

— Если видишь недостатки, это уже не любовь. В общем, так: строить любовь с профессором Дорофеевым я не собираюсь, хоть повесь! Пускай он там лауреат или кто. И встречаться больше не буду, так и передай, чтобы не приезжал и не звонил попусту.

— Ну и дура. Вот скажи, для чего ты живешь? Для кого? Кому от этого тепло?

— Греть твоего Севочку не собираюсь.

— Мне тебя просто жалко! Ты себя знаешь как ведешь? Как женщина легкого поведения…

— Ну и пусть! А объявится твой профессор, так ему и скажи: дескать, не угодил!

Полина улетала следующей ночью. Вылет задерживался, она слонялась по зданию аэропорта из конца в конец. Высоко, под самой крышей, урчали голуби, бог знает как залетевшие сюда. На запертом киоске «Союзпечати» дремал черный кот.

Полина нашла работающий буфет, выпила две чашки черного кофе, потом направилась в автомат и позвонила.

«Разбужу бабку, и черт с ней!»

Но трубку снял Евгений.

— Привет! — сказала Полина. — Что новенького?

— Полнолуние, — радостно ответил он. — А у тебя?

— У меня? Как всегда — полный порядок.

— Знаешь, кто ты?

— Ну?

— Ты Мария.

— Какая еще Мария?

— Которая не Марфа. Ладно, не суть, когда-нибудь объясню. Я вот сейчас глядел в окно на луну и сочинил одну штуку.

— Давай! — велела Полина.

Стихи были странные — о том, что луна движется не по орбите, а летает в небе, как хочет. Вроде бабочки.

А утром, повернувшись обратной стороной,

Оранжевые крылья смыкает за спиной.

— Здорово, — сказала Полина, когда Евгений замолчал.

— Нравится? Тогда я этот стих посвящаю тебе. Войдешь в мировую литературу… Хотя я тебе один уже посвятил, а ты даже спасибо не…

По радио объявили посадку на Полинин рейс.

— Спасибо за оба! — крикнула она. — Ну, салют! Я полетела. Я из аэропорта звоню. Ты сейчас ляжешь спать, проснешься, а я уже в Сухуми… Не знаю… Через месяц… Напишу…

Когда самолет набрал высоту, оказалось, что небо уже светлеет. Но луна была еще хорошо видна. Большая, полупрозрачная, она летела за самолетом. Как ночная бабочка.

10

«…В гостинице «Абхазия», конечно, комфорт и шик с видом на море, но вчера пришлось перебраться к Тамаре. Во-первых, завод черт-те где, каждый день два часа добираться, во-вторых, ей надо ехать в Тбилиси на конференцию, а Люлек — это ее муж — попал на пятнадцать суток. Вообще-то он не сам попал, а мы его посадили с Люськой, Тамаркиной приятельницей, потому что с таким отцом страшно оставить ребенка: каждый день пьян в сосиску, притаскивает домой всяких гопников, а девочке уже четырнадцать лет. Вот где горе-то! Девчонка хорошая, тихая, учится в музыкальной школе, так этот подонок среди ночи сядет за пианино — и ну играть «Катюшу», никому спать не дает. Тамара говорит: «Не могу ехать, боюсь за Аленку», а на конференции ее доклад. Я ей говорю: бери развод, гони его к чертовой бабушке! Ну, мы с Люськой пока что написали заявление, отнесли участковому, и его забрали. Таких вообще надо лишать родительских прав! Теперь я живу с Аленкой, а…»

— Ничего не понимаю, — сказал Игорь Михайлович, — какая Тамара? Какой Люлек?

— А что понимать? Обычные Полинкины штучки. Она же в любой командировке заводит себе лучших друзей, а те потом каждый год проводят у нее отпуск с тремя детьми, собакой и столетней бабушкой. В промежутках она шлет им посылки. Своего рода хобби. А Люлек — это такая миниатюра. Юмористическая. Высоковский исполняет. Помнишь, по телевизору? Пьяница из вытрезвителя: «Люлек, ты меня слышишь?»

— Не помню, — покачал головой Игорь Михайлович, — а ты просто ревнуешь.

— Я?! Кого? Почему?

— В силу особенностей характера. Ревнуешь Полину к ее новым друзьям. Ты ведь ее всегда ко всем ревнуешь, не замечала? Вообще ты к ней довольно сложно относишься.

— К Полинке? — удивилась Майя Андреевна. — Делать мне больше нечего — ее ревновать. Почему-то тебе хочется говорить мне… колкости. Что-нибудь случилось? Ты себя плохо чувствуешь?

— Не выдумывай. Читай про своего… Люлека, а я лучше пойду, посмотрю «Неделю». И поставь чайник.

Он ушел в кабинет, а Майя Андреевна, порывисто вздохнув, принялась читать дальше. Полина сообщала, что море и горы выглядят очень красиво и зимой, а также, что в Сухуми замечательно варят кофе:

«…Я облазила все кафе и другие торговые точки и нашла, где самый крепкий. От Тамариного дома далеко, но ты ведь меня знаешь: бешеному кобелю семь верст не крюк…»

Майя Андреевна отложила письмо и пошла ставить чайник. Вернулась и снова взялась за чтение… Делать ей там, что ли, нечего? Полина зачем-то подробно описывала экскурсию в обезьяний питомник, где ее потряс гамадрил-вожак. «Представь себе, пищу он раздает сам, сперва — любимой жене, а уж потом другим, согласно им же и установленной иерархии. Экскурсовод рассказывала, что несколько лет назад поставили эксперимент: отсадили такого вождя в соседнюю клетку и давай у него на глазах кормить его стадо. Без всякого порядка, кто смел, тот и съел. Любимая жена или самка с детенышем могли получить кусок последними, зато какой-нибудь нахальный племянник, который при вожаке и не высовывался, хватал все в первую очередь. Зверь, глядя на эти безобразия, сперва рычал, тряс прутья клетки, потом впал в столбняк, перестал есть, и в конце концов его хватил инфаркт. Представляешь? До чего сильное чувство — самолюбие! Получается, даже если обезьяну не уважать, так она и жить не захочет. Самолюбие, выходит, сильнее, чем инстинкт самосохранения. Вот мне сразу и стало понятно, почему Тамаркин Люлек вечно буянит, — его заело, что Тамара зам главного технолога, а он такелажник без образования. То-то он, чуть что, орет: «Я — рабочий! Мы матценности производим, а вы только бумажки перекладываете!» На работе, значит, ты начальник, я дурак, зато уж дома — я начальник, ты дурак! И по морде! Смотрела я на этого гамадрила, слушала экскурсоводшу и думала: никто, ни один, наверное человек своих ошибок искренне признать не может. В принципе! Как это он скажет: «Я дерьмо»? Что ты? Это же себя не уважать! Да лучше Сдохнуть; как тот обезьян. Нет, мы если и скажем когда вслух о себе плохое, в душе-то все равно знаем — есть оправдание, иначе поступить — ну никак не могли. Да. А Тамарке я прямо сказала: гнать такого мужика, а не тютькаться. От дурака хоть полу оторви, да уйди…»

Полинино письмо вызвало у Майи Андреевны грусть. Эти ее философские потуги с головой выдавали влияние доморощенного «гения». Вот оно: «с кем поведешься»… Нет, что ни говори: всякого рода размышления на абстрактные темы и глубокомысленные беседы «о судьбах» уместны и даже необходимы в юности, когда складывается мировоззрение, а у взрослого человека должны быть совершенно другие, взрослые проблемы. Но с Полиной-то все, конечно, далеко не просто — тут не только Евгений, тут ее собственная неприкаянная, незаполненная жизнь…

Сама Майя Андреевна на философствования времени не имела, просто сбивалась с ног. Лариса выглядела ужасно, осунулась, прямо картофельный росток. Врачи говорили: весна, авитаминоз, но весна весной, а и заниматься приходилось с утра до ночи, экзамены-то на носу, каждый день репетиторы. И, как назло, англичанка живет у парка Победы, а литератор и того дальше — в Сосновой Поляне, занятия кончаются поздно, отпускать девчонку одну немыслимо, надо провожать.

Чтобы как-то усилить питание, Майя покупала на рынке гранаты, доставала икру, делала сама творог из молока и кефира, а Ларка капризничала, плохо ела, каждый раз со скандалом. И тут еще заболел муж — стенокардия. Доктор категорически: бросить курение. Ни в какую! Смолит по пачке в день, раньше такого не было. И такая повышенная раздражительность — слова не скажи, а больничного не берет, что ни день — до девяти-десяти на работе, прямо фанатизм! И вот у Майи Андреевны новые хлопоты — достать заграничное снотворное, заставить принимать мед с лимоном (снижает давление), перед сном обязательно все пропылесосить — при больном сердце нужен свежий воздух. С утра до вечера, как челнок: аптека, рынок, магазины, уборка. Тут уж не до болтовни про самолюбие у обезьян! А ведь надо еще как-то следить за собой — женщина всегда должна оставаться женщиной. Читать, конечно, времени уже не было, едва-едва успевала кое-как просмотреть новинки, чтобы быть в курсе, телевизор всегда — вполглаза, только с Ларисой — в филармонию, единственный законный отдых, каждого концерта ждала невесть как… Несмотря на кремы и маски Майя Андреевна за эту зиму очень постарела, пошли вдруг седые волосы, так что сослуживцы, приходящие в гости, ахали: «На работе цвела, а дома чахнешь. Летом куда поедете?» Майя Андреевна только вздыхала: «Какое у нас лето! Мы же в этом году поступаем».

Первого апреля она получила письмо от Полины. Та писала, что «сейчас уже все нормально, а три недели назад так прихватило сердце, думала: с общим приветом. Отвезли на «скорой», восемнадцать дней отлежала, теперь выпустили». Больше о здоровье ни слова, зато на трех страницах в восторженных выражениях описывался какой-то Арсен Саркисович, Полинин лечащий врач. И красавец, и талант, и душа — чистое золото: «Больные ид него молятся, — если на отделении хотя бы один тяжелый, Арсен домой ночевать не уйдет, хоть стреляй!» Майе Андреевне было абсолютно ясно: идиотка опять влюбилась.

«…У нас на отделении» — обратите внимание: «у нас»!.. «У нас на отделении полный завал с младшим обслуживающим персоналом. Лечить больного мало, необходим уход и уход, а идти никто не хочет. Конечно, платят безобразно, но с другой стороны, нельзя же все мерить только на деньги! Спасать людей — самое чистое, самое благородное дело…» Так… Еще хватит ума — возьмет и останется санитаркой! А что? Сама себе хозяйка, может позволить любую блажь… Но насчет немедленного поступления нянькой в больницу в письме, слава богу, ничего сказано не было. Наоборот. Полина писала, что через неделю, самое большее через десять дней собирается выехать домой, а пока — «умоляю, купи и срочно вышли по адресу Арсена Саркисовича следующие предметы…» Список предметов, видимо, учитывал запросы всех членов семьи доктора — тут были бюстгальтеры двух размеров, колготки «непременно ленинградской фабрики», ползунки, пластмассовые вязальные спицы, мужская рубашка — «желательно чехословацкая», финское мыло, болгарский шампунь «для сухих и нормальных волос», он всегда бывает в магазине «Болгарская роза» на Невском, а также электробритва «Агидель» с плавающими лезвиями. «Если туго с деньгами, займи где-нибудь, я приеду, сразу отдам».

На другой день Майя Андреевна отправилась в «Пассаж» к открытию, оттуда прошла в Гостиный двор, потом в эту самую «Розу», убила, конечно, полдня, зато достала почти все. Кроме мыла, — заграничного не нашлось.

А Полина между тем ехала домой. Последние дни ее пребывания на заводе состояли из неожиданных триумфов. Во-первых, главный инженер мгновенно утвердил акт внедрения, досрочно! — подписанный начальником цеха и главным технологом несмотря на то, что качество полимерных покрытий, внедрением которых Полина занималась на заводе, «заставляло», — как выражался начальник цеха, — «желать много лучшего». Во-вторых, чего никогда в природе не бывает, секретарша главного инженера Лиля сама достала и вручила Полине железнодорожный билет — нижнее место. В-третьих, в день отъезда к гостинице подкатила черная директорская «Волга» с шофером Яшей.

Объяснить все эти чудеса можно было только Полининым сердечным приступом, за который администрация, видать, считала себя ответственной. Ибо старший инженер центрального института Колесникова торчала в цехе с утра до ночи, да что в цехе! — облазила весь завод от склада сырья до мастерской, где сколачивают тару.

Там же, во дворе, возле так называемой «железной свалки», куда со всего завода свозили металлолом, она и упала, потеряв сознание, чему предшествовал скандал, устроенный ею начальнику КИПа. Дело в том, что, имея вредную для здоровья привычку соваться куда не просят, Полина Васильевна обнаружила на свалке списанный потенциометр, который, по ее мнению, мог еще работать и работать. «Это же подсудное дело! — разорялась она на весь двор. — Ему цена как минимум триста рублей. Пели так деньгами бросаться, живо без штанов останемся!» Начальник КИПа, вызванный на место происшествия, пытался ей втолковать, что внутризаводские дела, как правило, решаются без участия командированных, по Колесникова вдруг побелела и стала садиться на асфальт, а потом легла, и начальник КИПа бросился звонить в «скорую помощь».

Из больницы Полина Васильевна вернулась, как она сама сказала, «страшнее атомной войны», однако в первый же день пошла на «железную свалку». Потенциометра там, конечно, не было, и прибористы клялись, что он в ремонте. Оставшееся до отъезда время Полина занималась качеством покрытий и за три дня до чудес с билетом и «Волгой» во всеуслышание заявила и не уставала повторять всем и каждому устно и письменно, что ничего, кроме брака, организованный ею участок давать в принципе не может, — она это установила точно, проверив всю технологическую нитку. Технология, отработанная институтом, дает возможность добиться высокого качества, но — теткина жизнь! — какое может быть качество, когда гигроскопичное сырье всю дорогу валяется под дождем? Как, то есть, «неправда»?! Пойдемте, покажу! К тому же и мешки все рваные, а в инструкции по-русски написано: «влажность не выше 0,10 %». А у нас в стране все как будто грамотные… или у вас на заводе не так?., а когда с ослиным упорством нарушают температурные режимы и КИП делает вид, будто не знает, что приборы врут и сто лет не были в проверке… а обработка поверхностей под покрытие производится топором и долотом… и так будет всегда, если допускать к работе пьяниц, у которых руки трясутся… и в складе готовой продукции черт ногу сломит, и такой кабак везде, на всех этапах производства, тут уж не о покрытиях надо говорить, а и об основной продукции…

Перечень нарушений технологии и подробный план мероприятий по их устранению Полина ухитрилась подписать у и.о. главного технолога Тамары Георгиевны Мухиной и вручила по экземпляру директору, главному инженеру и секретарю парткома. На другой же день ей стремительно утвердили акт и с благодарностями отправили на вокзал.

Теперь в поезде, который только что тронулся, она размягченно думала о том, что, как ни говори, а совесть все же есть у всех, добросовестное отношение к работе способно растрогать любого, даже последнего бюрократа, а здешний главный инженер и вообще неплохой мужик, сердечный и толковый, а что недостатков полно; так покажите — где их нет? Полине как человеку со стороны все недочеты и ошибки, конечно, виднее, и за то, что она прямо все высказала, невзирая на лица, и даже не поленилась составить «перечень», ей на заводе только благодарны. Этим, слепому видно, и вызвано внимание со стороны администрации, а не только состояние ее здоровья. Внимание же и человечность всегда надо ценить — где такое видано, чтобы за какой-то мелкой командированной сошкой присылали «Волгу»?

А черная «Волга» с шофером Яшей за рулем бодро мчалась от вокзала прямиком в аэропорт и успела как раз к московскому рейсу, которым прилетела комиссия Госстандарта. В обязанности этой комиссии входила комплексная проверка качества продукции и соблюдения технологии. В силу чего знаменитый «перечень обнаруженных нарушений» да и сама Колесникова с ее длинным языком и луженой глоткой явились бы для членов комиссии просто ценным подарком. Но — увы… Самолет только заходил на посадку, а поезд, увозивший Колесникову, уже отправился…

Поезд деликатно пробирался между горами и морем, близко подступившим к железнодорожному полотну. Полина, стоя в пустом коридоре у окна, смотрела на волны, сине-зеленые, точно на дворе разгар лета.

Она давно не ездила поездом, полетела бы и сейчас, да Арсен Саркисович категорически: никаких самолетов. А еще велел, чтобы — с пустыми руками, тяжестей нельзя, вещи, привезенные с собой, все отправить почтой. Вещи Полина в основном отослала, да их и было-то всего ничего, но в последний день увидела в универмаге электрокофемолки, не удержалась и взяла две — себе и Майе. Кроме того, купила бутылку местного вина в подарок кому-нибудь, а еще на рынке — трехлитровую банку меда, старуха дешево отдавала, невозможно было отказаться.

Первые сутки она почти целиком проспала — благо, никто не мешал. Слезла с верхней полки два раза — попить чаю, и все. Нижнее место пришлось сразу уступить — это уж такое Полинино везенье: сели две старушки, маленькие, седенькие, а до того интеллигентные — язык не повернется сказать «старушки» — пожилые дамы. Да и на верхней полке ничем не хуже, наоборот, спокойнее: лежи знай, дремли или смотри в окно. Ты себе лежишь, а дело делается — поезд везет тебя к дому — в самом прямом смысле: солдат спит, служба идет, командировочные то есть капают. Дома опять начнется нервотрепка, заботы, объяснения с Женькой. Куда денешься? — без этого ни у кого не бывает. Хоть та же Майка — казалось бы, все есть: муж, дочь, квартира, машина, в материальном смысле — никаких трудностей, это вам не Полина, которая вечно в долгах; правда, если по справедливости, Синяевы, и когда мало получали, денег не занимали ни у кого, у, Игоря такой железный принцип — не брать в долг, принцип с Полининой точки зрения поганый, признак мелочности, кто боится брать, тот и сам давать не любит, и это касается не только денег, всего… Нет, у Майки жизнь тоже не сахар, — хозяйство на ней, крутится от гимна до гимна, девчонка капризная, балованная, хоть и не дура, Игорь дома никогда не переломится, то ему срочно справку надо для министра писать, то доклад, а Майка бегает, как савраска. Однажды Игорь разоткровенничался и говорит: вот посмотрите, говорит, буду генеральным директором. И будет. А тогда к нему и вовсе не подступись, уже и сейчас, особенно при посторонних, так хвост раздует, до того важный, аж шапка падает. И академики у него — Коля да Вася… Вообще-то ведь и Женька тоже любит на себя напустить — гений времен и народов, Великий Писатель Земли Русской. Может, у всех мужиков такое самомнение? Как у гамадрила-вожака? Уж на что Люлек, а ведь туда же… При мысли, что будущий генеральный директор Синяев, «первый поэт» Евгений Барвенко и Тамаркин гопник одинаково похожи на обезьяньего лидера, на Полину напал смех. Она уткнулась лицом в подушку — было раннее утро, в купе еще спали. Отсмеявшись, Полина натянула халат, потихоньку слезла с полки и вышла в коридор. Там было пусто, только в тамбуре, возле туалета, мужчина в белой майке, надувая щеки, старательно водил по ним электрической бритвой да проводница в другом конце вагона растапливала кипятильник. Поезд шел полями, снег уже стаял, земля была черная, как уголь, и мокрая. По краю поля расхаживали грачи. Красноватое плоское солнце низко висело над узенькой сизой полоской леса на горизонте. Вдруг Полина увидела волка. Озабоченной трусцой он бежал вдоль железнодорожного полотна, низко опустив голову и прижав хвост. Волк казался маленьким и худым — оголодал за зиму.

А поля все тянулись, тянулись — нигде ни деревеньки… В городе сейчас уже пошел транспорт, люди встают, собираются на работу, горят окна, звонит телефон, в роддоме, может быть, только что кто-то родился, а какой-нибудь старик именно в эту минуту кончил жить. В городе каждую секунду что-то случается, а тут одни пустые, монотонные поля и на десятки, а то и на сотни километров — никого, одни грачи, голодный волк пробежал — вот и все события. И вдруг Полина подумала: а может, самое важное происходит как раз здесь, среди этих полей? Тут поднимается солнце, сюда приходит зима, а за ней весна и лето, тут вырастает хлеб, и осенью его убирают, тут земля — вся открытая, не запрятана под Асфальт, не заставлена домами, и как же ее много-то, этой земли!..

Совсем молодой лесок выскочил навстречу, даже пс лесок — роща, а скорей всего защитная полоса. Тонкие деревца замерли правильными рядами, все равно как пионеры во время зарядки… точно по такой же рощице и тоже весной, в начале апреля, она тащила Бориса. Выл он худым, невысоким, а оказался таким тяжелым! Полина держала его со спины, а сама пятилась маленькими шажками. А земля была скользкой и топкой.

Потом врачи говорили: Боря умер еще там, в лесу, куда они забрели из санатория, гуляя после завтрака. По Полина-то, когда тащила его к шоссе, этого не знала, думала — так просто, потерял сознание, а до шоссе была тысяча, наверное, километров! Ноги его волоклись по земле, оставляя две борозды, куда сразу натекала вода, с левой ноги вдруг свалился ботинок, а Полина не могла поднять и надеть — для этого пришлось бы опустить Борю на мокрую землю. Так она тащила его, мертвого, откуда только силы брались? Небо в том лесу было точно как сегодня — едва-едва голубенькое…

Распахнулась дверь на площадку, рванул сквозняк, взлетели занавески. Два железнодорожника хмуро и гулко протопали вдоль коридора. Полина вернулась в купе. Пожилые дамы внизу еще спали, спал и солдат, разместившийся на верхней полке напротив Полины. Она забралась наверх и тоже легла. И сразу заснула.

Ей приснился хороший сон — точно Женька встречает ее на вокзале и какой-то он совсем другой, не как всегда. Веселый и любит ее. Она, будто, говорит ему, что очень рада, пусть он теперь всегда будет такой, а не только во сне, а потом целует его, обнимает за плечи, а плечи теплые, и Полина ревет, а Евгений ее тоже целует и обнимает, говорит, что ждал, что все плохое прошло, главное, что она наконец приехала, теперь уж насовсем.

…А колеса все стучали, стучали, вагон поскрипывал и качался. На самом деле ей еще далеко было ехать.

11

Так всегда бывает, если нет времени, — соседняя почта оказалась закрытой по неизвестным «техническим причинам». Пришлось тащиться на Невский, но там почему-то не принимали посылок. Ящик получился довольно тяжелый, оделась Майя Андреевна, как назло, чересчур тепло, — в дубленку и зимнюю шапку, так что вскоре была уже совсем мокрая, даже волосы слиплись. Ходить с ящиком от почты к почте — ни смысла, ни сил. Ни времени, — в три часа придет из школы Ларочка, надо кормить, а второго в доме нет. Майя Андреевна решила ехать на Главпочтамт, там уж гарантия, что возьмут идиотскую посылку.

Автобус, несмотря на то, что до часа «пик» было еще далеко, пришел набитый, внутри духотища, дубленку сразу расстегнули, шапка слезла на затылок, лицо горело. К тому же каждый, кто проталкивался мимо Майи Андреевны к выходу, обязательно ударялся об углы посылочного ящика и: «Госс-с!.. Совсем уже!..», или: «Встала тут, как все равно…», или, в порядке издевательства: «Гражданка, людям пальто рвете, сели бы уж со своим ящиком!» У Казанского освободилось место, и Майя Андреевна наконец села, пристроив груз на коленях. Села, рассеянно взглянула в окно и тут же увидела мужа. Он стоял около лотка с апельсинами. Это было невероятно! И дело не в том, что Игорь Михайлович не мог покупать на улице апельсины, мог, хотя и делал такие покупки крайне редко, но ведь в настоящее время он должен был находиться, конечно же, не на Невском, а в Технологическом институте, на конференции по высокополимерам. И об этом вчера сказал трижды, да еще предупредил: конференция, очень возможно, затянется — напряженная программа, а его доклад в конце дня, так что к обеду не ждите. Но это еще не все! Выворачивая голову, так как автобус, сперва притормозив, опять набирал скорость, Майя Андреевна успела увидеть, что выглядел Игорь Михайлович весьма и весьма необычно, даже, можно сказать, дико: без шапки, растрепанный, пальто нараспашку и при этом хохотал, запрокинув голову и широко открыв рот. А рядом стояла и улыбалась совсем незнакомая молодая женщина в кожаном пальто. Майя Андреевна вскочила и, провожаемая громкой руганью, стала протискиваться к передней двери. Слава богу, остановка была недалеко, сразу за улицей Желябова. С отчаянием выдернув полы дубленки, намертво зажатые телами стоящих у выхода, она выбралась из автобуса на мокрый тротуар и быстро пошла назад, через улицу, мимо аптеки — туда, где лоток с апельсинами.

Всматриваясь в тугую толпу, спешащую ей навстречу, Майя Андреевна с трудом различала лица, дважды ей показалось, что она видит мужа, — один раз у магазина «Золотой улей», — нет, не он; потом в очереди на троллейбусной остановке. Она бросилась к Игорю, наискосок пересекая тротуар, и столкнулась с высоким стариком, ударив его ящиком в живот. Старик отпрянул, поправил сбившиеся очки и очень вежливо извинился. Мужчина у троллейбуса в это время встал к Майе Андреевне лицом — и ничего похожего.

Она побежала дальше. У лотка никого не было. Продавец грузинского вида тоскливо смотрел вдаль. Майя Андреевна решительно подошла.

— Кило? Два? Пять? — вяло спросил продавец.

— Килограмм, — рассеянно сказала она, глядя по сторонам.

Продавец начал класть апельсины в синий пластмассовый таз, стоящий на весах. Движения его были неторопливыми и плавными. Как в замедленной съемке.

— Тут… сейчас были мужчина с женщиной. Вы случайно не обратили внимания, куда они пошли? — срывающимся голосом спросила Майя Андреевна.

— Два рубля. Ровно, — сказал продавец.

Он ждал, что Майя Андреевна заберет апельсины. Их было шесть штук. Но она, одной рукой прижимая к животу ящик, другой бестолково рылась в карманах, все время при этом оглядываясь. Пожав плечами, продавец один за одним выложил апельсины прямо на посылку. Майя Андреевна наконец нашла трешку и протянула ему.

— Так вы не видели? Такой высокий, без шапки. В какую сторону?

— Куда может идти мужчина с красивой девушкой? — продавец вдруг подмигнул Майе Андреевне. Она вздрогнула и быстро пошла прочь.

— Сдачу! — строго сказал продавец. Она не услышала.

— Гражданочка! Теряете! Апельсины теряете! — кричали ей вслед.

Майя Андреевна шагала, не останавливаясь. Ящик она по-прежнему прижимала к животу. Шесть апельсинов один за другим скатились с крышки, упали на асфальт и разбежались в разные стороны.

У Елисеевского магазина она взяла такси и поехала домой.

Прямо в дубленке и сапогах, с которых текло, прошла в комнату и позвонила. Где же, интересно, Люда, секретарь? В трубке слышались тягучие ленивые звонки. Майя Андреевна не раздумывая набрала номер Поликарпова. Телефон был занят.

Из своей комнаты вышла сонная Лариса.

— А нас раньше отпустили. Физичка заболела. Я есть хочу.

Сжав губы, Майя Андреевна ожесточенно крутила диск.

— Ну, у тебя и видок! Как будто тобой прочищали водосточные трубы! — Лариса захихикала.

Майя Андреевна бросила трубку на рычаг. И тут же подняла снова.

— Не болтай глупости! Возьми лучше посылку, в передней у вешалки, и отвези на почтамт. Поняла?

— А ты сама не могла отвезти? Целый день дома! Мне же уроки делать! — капризно завела Лариса.

— Алло! — откликнулся наконец-то Поликарпов.

— Юрий Сергеевич, здравствуйте!

— О-о, Майечка! — обрадовался Поликарпов. — Вот сюрприз!

— Мужа потеряла, — сказала Майя Андреевна, — звоню, звоню — не подходит. Случайно не знаете где?

— С утра был на месте. Может, обедать пошел? Начальство, оно ведь не докладывает.

— Наверное, обедает, — согласилась Майя Андреевна, — хотя… что-то, мне кажется, он говорил про какую-то конференцию… Не то в Техноложке, не то… Вы не слышали?

— Сегодня? — удивился Поликарпов. — Н-нет… Впрочем… вообще-то, вполне возможно…

— До свидания, Юрий Сергеевич. Привет Любочке! — она положила трубку и повернулась к дочери:

— Зачем ты подслушиваешь мои разговоры? Я кому сказала: бери посылку и отправляйся! Живо! Черт знает что! Распустилась совсем, ни о чем попросить нельзя — сразу пререкания!

Лариса внимательно посмотрела на мать и пошла одеваться.

Каждые десять минут звонила Майя Андреевна мужу. Номер не отвечал. На улице светило солнце, с крыш текло, капли торопливо колотили по карнизам…

В шесть часов она надела дубленку и медленно побрела к станции метро. Тем путем, каким Игорь Михайлович, если был без машины, ходил обычно с работы. На улице пахло весной, водой, на углу вовсю торговали мимозой. Майе Андреевне вдруг отчетливо представилось, как она стоит здесь, возле телефонной будки, час, два, три, как слабеет поток, вываливающийся из дверей павильона метро, и вот уже темно, горят фонари, потом наступает ночь, пусто. Она одна. В теплой дубленке Майю знобило, застыли ноги. Одеревеневшей рукой она нащупала в кармане две копейки, вошла в будку. Трубку сняла Лариса.

— Куда ты делась? Мы тут с голоду помираем. Я посылку отправила сто лет назад, прихожу, а тебя нет.

— Папа давно дома?

— Еще до меня пришел.

— Позови.

— Майка, что случилось? Где ты? — сказал Игорь Михайлович, и оттого, что вот он — он дома, никуда не делся, и голос такой же, как всегда, абсолютно такой же, а не другой, не чужой, от всего этого из глаз Майи Андреевны одна за другой побежали слезы. Она не могла больше терпеть ни одной минуты, она сейчас, немедленно, хотела знать все, чтобы уж больше не думать о… о том… Ведь и к лотку-то бежала не ловить и не уличать, а чтобы все скорее объяснилось, кончилось. Это она, конечно, теперь поняла, а когда бежала, тогда вообще ни о чем не думала, только тупо повторяла про себя: «Кошмар! Господи, какой кошмар!»

— Игорь, где ты был весь день? — тихо спросила Майя Андреевна.

— На конференции. Я же вчера говорил.

— Это… точно?

— Не понял.

— Просто мне известно другое.

Игорь молчал.

— Игорь?!

Он молчал. Молчал!

— Имей в виду! — вдруг закричала Майя Андреевна, понимая, что делает страшную глупость. — Имей в виду! Я завтра же позвоню в Технологический и узнаю, была ли там эта конференция…

Щелчок и — короткие, летящие мимо гудки. Они летели как-то легко и, точно снежинки, вкось.

За весь вечер Игорь Михайлович не сказал жене ни слова и спать лег в кабинете. Ночью Майя Андреевна пришла к нему, плакала, умоляла объяснить, что же все-таки произошло, она всему поверит, всему! Пусть он только не молчит, ей этого не выдержать, господи, она согласна, что дура, что говорила по телефону недопустимым тоном, она просит прощения, но только пусть, пусть этот кошмар кончится!

Игорь Михайлович молчал.

В четвертом часу ночи Майя Андреевна, распухшая и охрипшая от слез, вернулась в спальню и легла. Но стоило ей закрыть глаза, как она сразу увидела: солнце, Невский, ярко-желтые апельсины и хохочущее лицо мужа. И девицу в кожаном пальто, улыбающуюся Игорю уверенной, хозяйской улыбкой.

12

Квартира выглядела так, будто здесь лютовала бригада буйных маньяков. Стулья перевернуты, ящики письменного стола — на полу, их содержимое вывернуто на диван, шкаф — настежь, одежда раскидана по комнате; в кухне, рядом с холодильником, разбитая банка черничного варенья, варенье растеклось лужей, лужа растоптана, но всему паркету — липкие фиолетовые следы. Полина села среди этого хлева на пол и разревелась. Теткина жизнь! Называется, вернулась домой! Женька, что ли, тут веселился со своими дружками? У него, между прочим, есть ключи… Его прекрасный Петя, гад такой, кого хочешь на какую угодно пакость подобьет… «Гениальный поэт имеет право вести себя, как свинья». Ну я тебе сейчас покажу и свинью, и поэта, будешь знать, как водить сюда подонков! Полина вскочила, обвела глазами комнату и села опять, ноги не держали: нет, это не Женька, конечно, нет, на письменном-то столе транзистор стоял — нету… В шкафу лежали ненадеванные сапоги. Где они? А где голубое платье? Среди разбросанных вещей ни сапог, ни платья не видать. Тихо! Спокойно! Нечего психовать! Надо встать и без психозов… Почему ей сразу-то в голову не пришло, в дурацкую башку? А потому что казалось — уж если обо-, крали, значит, все вынесли, пустая квартира, одни стенки. А тут куча барахла посреди комнаты. Именно что барахла, которым даже воры побрезговали, взять не взяли, а квартиру испоганили… А сапог нету. И голубого платья. Этот Дорофеев все говорил: «ваш цвет»… Много ли у нее хороших-то вещей? Вот костюм еще… А где он, костюм? Господи, все, что поприличнее, унесли, сволочи! Осеннее пальто здесь, вон валяется. Бери — не хочу. Правильно! В этом пальто только на помойку ведро выносить!

Полина ходила по комнате, поднимала с полу платья, блузки, белье, ходила медленно, опасливо, словно боялась, что среди тряпок прячется змея; страшно — вдруг сейчас выяснится: пропало что-то ценное, самое дорогое, такое, чего никак нельзя лишиться. Что именно это может быть, Полина не знала, не помнила и вспоминать не хотела. И вспомнила! И опять заревела и легла на диван вниз лицом. Потому что «стрелка», брошка мамина с жемчужинами, она ведь была приколота к голубому платью!..

…Хорошо, когда ты в квартире одна, можно кричать в полный голос, проклинать свою чертову жизнь, где все — все! — не как у людей, все навыворот, в сорок лет ни детей, ни мужа — никого. Приехала — кто обрадовался, кто?! А сдохла бы там, в больнице, тоже никто бы не заплакал… Главное — этого только не хватало, всю жизнь считала копейки… Да что — деньги! Вон за сапоги деньгами разве плачено? Нервами! Бегала, высунув язык, занимала по десятке, очередь выстаивала. Приятельница позвонила на работу: в Гостином выбросили сапоги, за которыми все лето как дура гонялась, самые модные, последний крик. С работы ведь, идиотка, тогда отпрашивалась… А голубое платье… Тут она опять вспомнила про «стрелку», и плечи затряслись. Платье — что! А это уж не вернешь, нигде не купишь, ни за какие деньги! Мамина вещь, последняя память..

Час, наверное, пролежала Полина на диване. А потом встала. Пошла в ванную, долго мыла холодной водой лицо и так яростно терла полотенцем, что чуть не содрала кожу. Выйдя из ванной, выпила чашку холодной воды и подробно осмотрела квартиру. Рылись даже в холодильнике, взяли бутылку «Столичной» и две банки шпрот, сардины почему-то оставили. Варенье выворотили на пол, подонки! Из буфета пропал полиэтиленовый мешок, где хранились три пачки «цейлонского» и пачка «индийского» чаю. Растворимый кофе тоже исчез. Мелкотравчатая погань!

Из одежды не было еще югославского пушистого свитера. И нового пододеяльника с прошивками — Майя подарила на прошлое Восьмое марта… Полина изо всех сил старалась не думать о брошке…

На книжной полке зияли дыры. Что же они — тут-то?.. Сразу и не догадаешься. Так, ну конечно, Зощенко! Тут стоял Зощенко, два тома. Еще — Лермонтов. И Стейнбека нету. Женькиного. А там? Там… Вот, теткина жизнь, — «Два капитана»!

Полина опять начала всхлипывать. Ну, зачем взяли? Старенькая ведь книжка, вся истрепанная, читана-перечитана, еще из Калуги — подарили в школе, когда окончила восьмой класс: «Колесниковой Полине за отличную успеваемость и активную комсомольскую работу».

Опять она терла лицо и пила воду из-под крана, а потом надела пальто, шапку и пошла в отделение милиции.

В отделении Полина долго ждала под дверью кабинета, куда ее направил дежурный.

— Квартирная кража? — желчно сказал он. — Да что вы сегодня, граждане, сговорились, что ли? Идите в кабинет номер семь.

Полина не поняла, но переспрашивать не стала. Седьмой кабинет оказался в самом конце длинного коридора. Из-за двери доносился визгливый женский голос и тихий, бубнящий, мужской.

Прождав минут десять, Полина приоткрыла дверью За столом, спиной к окну, сидел молоденький милиционер, лейтенант, совсем круглоголовый и очень лопоухий… Прямо в окно било солнце, и уши его светились, как два красных светофора. А щеки, наоборот, казались бледными.

— Я же вам, гражданка, три раза сказал: разбираемся. Будут результаты — сообщим, — устало бубнил лейтенант, глядя в бумаги. А возле стола стояла бабища размером с пивной ларек, красномордая, в замшевом пальто, шапка из голубой норки, в модных сапогах. Голенища сапог врезались в толстые икры, ноги под капроновыми чулками были багровые.

— Я вот тебе покажу «разберемся»! — орала бабища. — Пятый день всё разбираетесь! Ты хоть соображаешь?! — два ковра, три дубленки, золотых ювелирных изделий на две тыщи семьсот рублей, а он — «разберемся»! На заднице будете без дела сидеть, так ясно, до второго пришествия не найдете!

— Гражданка, перестаньте оскорблять, а то оштрафую, — лейтенант чуть не плакал… — Вам же русским языком…

— Оштрафуй, попробуй! Я жалобу подам! Два ковра…

— Надо было поставить квартиру на охрану, раз у вас столько ковров.

Бабища так и взвилась:

— Это значит — вам ключи отдать, чтобы потом ваши же гаврики… А-а, да что!.. Конечно, для простых людей вы делать не будете, дураку ясно. Были бы депутаты или народные артисты, небось, забегали бы! И следователя бы приличного нашли, не сопляка. А простому работнику…

— Разговор окончен, гражданка. Пройдите в коридор, понятно вам? Кто следующий? — лейтенант поднял наконец глаза и увидел Полину, топчущуюся в дверях. — Вы следующая? Проходите. По какому вопросу?

— Тьфу, зла не хватает. Ладно. К прокурору пойду. И в газету! — рявкнула бабища-ларек, однако протопала к выходу.

Полина подошла к столу. Вблизи парень казался еще моложе, лоб его вспотел, жидкие, серые волосы склеились и висели сосульками, глаза были испуганные.

— По какому вопросу? — обреченно повторил он.

— Я… да мне насчет прописки… — неожиданно для себя самой вдруг сказала Полина.

Лейтенант так обрадовался, аж вскочил.

— Так это ж в другой отдел! На второй этаж. По лестнице, потом направо по коридору, по левой стороне третья дверь. Нет! Четвертая… Нет, точно: третья…

— Спасибо, — Полина направилась к двери. — Я найду, до свидания.

— До свидания!

Всю обратную дорогу она себя ругала: раскисла, Дура старая! Слюнтяйка. Пожалела. Тебя саму много жалеют? Работали бы как следует, воровства давно бы не было! Но бледное лицо лопоухого лейтенанта так и стояло перед глазами. С такими бабами, как та, в замше, живо дойдешь до точки. Конечно, у нее ковры и дубленки — это вам не хухры-мухры, не пододеяльник с прошивками, даже не итальянские ненадеванные сапоги. Но… Они бы наверняка сразу стали спрашивать: кому давала ключи? Гражданину Барвенко? Это кто, муж, Родственник? Нет? Ах, сожитель? Потащат Женьку, а тот, вполне возможно, все еще сидит без работы. А потребуют его трудовую книжку? Это что же, гражданин, за последние пять лет девять мест работы? Поэт? Не смешите, гражданин Барвенко, поэты состоят в членах Союза писателей или работают в редакциях газет. И книжки пишут… Так. И книжек нет?..

И поедет наш гений на сто первый километр. За Полинино барахло!

Тут она остановилась. Брошка! Их пожалела, а материну память?.. Только ведь не найти им «стрелку», бандюги ее, небось, в первый же день загнали и перезагнали… Вот, спросят, допустим: «Когда совершено ограбление?» Она разве знает когда? Может, вчера, а может, месяц назад, нет, не месяц, варенье бы на полу; засохло, но все равно — попробуй, скажи точно… начнутся допросы, запросы, отпечатки — опять трепка нервов, и потом — она же ведь трогала вещи, перекладывала, а это наверняка запрещено: следы, вещественные доказательства… А ведь могло быть хуже, пришли, бы, когда она дома, и — ломом по затылку. Майка не раз говорила: спрашивай «кто?», а спросишь, скажут — «телеграмма». И — привет!

День был на редкость солнечный и звонкий, асфальт уже подсох, бабы — в весенних сапогах, а кто в туфельках. Полина усмехнулась: весенние-то сапожки тю-тю. Ну и черт с ними, если на то пошло! Неудобные были, хоть и красивые. Каблучищи — во! И вообще — горе, называется! Будем живы, наживем. Вон солнце — как на юге. Могло, между прочим (если бы ломом по башке), ничего не быть, ни солнца этого, ни запаха, от которого, голова дурная, а верно говорят, что весной воздух пьяный, интересно — отчего?

Представляя себе, что могло бы случиться, окажись она дома, когда пришли грабить, Полина никакого страха не испытывала, и это ее удивило, — все же о жизни и смерти речь! И тут она подумала, что вот ведь странно, вроде бы она смерти и никогда не боялась, даже в больнице.

…Нет. Боялась. Почти целый год! Это когда они только что познакомились с Евгением и он к ней стал ходить. Полина ничего еще толком о нем не знала, видела, что высокий, красивый, воспитанный, стихи наизусть знает и что она ему нравится.

Они познакомились в электричке. Полина ехала из Зеленогорска от Синяевых, начался дождь, да какой!

Прямо тропический ливень, по стеклам — сплошная вода, как из шланга. И вот в Солнечном входит в вагон парень, ну до того мокрый — глядеть страшно! Вошел и стоит у двери, не знает, как в вагон пройти, — течет с него, на полу лужа. Полина сидела у выхода, и рядом с ней — место. Она ему: «Садитесь», а он: «Что вы! Я же мокрый, как водяная крыса!» А Полина: «К вашему сведению, водяные крысы как раз и не мокрые, у них на шерсти смазка». Вынула из сумки полотенце — на пляж ездила — и стала его вытирать, полотенце намокло, так она — газетами. Как знала: купила в Зеленогорске на вокзале целых три штуки — читать в дороге.

Приехали в город, парень весь синий, зуб о зуб стучит, а дома у него, сам сказал, никого, мать в отъезде. Позвала к себе чай пить.

Так и познакомились. Сначала приходил примерно в неделю раз. Час посидит и уйдет. Ни о чем серьезном не говорили, так, болтали, и все больше Полина, а он помалкивал. Потом однажды прочитал стихи. Ей понравилось. Он назвал: Марина Цветаева, и в следующий раз принес книжку. А как-то сказал, что сам пишет, попросила прочесть — прочел. Полина и ляпнула: непонятно. Он, видать, разозлился, но ничего, только посмотрел, а потом говорит: мол, восприятие серьезной поэзии требует подготовки. Как и серьезной музыки. А Полина: я Чайковского безо всякой подготовки люблю, даже могу плакать, когда по радио Шестая симфония. Он засмеялся: Чайковский — композитор простой и демократичный, я не о нем, а как, говорит, насчет Шостаковича? Стал носить книги, в основном стихи. Скольких поэтов Полина тогда узнала, про которых раньше даже не слышала! Или слышала, а не читала. Например, Пастернак. Сперва — ну ничего не понять! Что, например, значит — «деревья вязли в кружке пунцовой стужи, пьяной, как крюшон»? При чем здесь кружка? Спрашивала Евгения, он терпеливо объяснял, говорил про образы, про то, что стихи — не ребус, не надо их пытаться расшифровывать, надо просто вдыхать, как воздух, и не думать, из чего он, этот воздух, состоит, сколько кислорода и есть ли азот. И вот, хотите верьте, хотите нет (Майя Синяева, например, не верит), а Полина в конце концов научилась радоваться стихам, смысла которых иногда даже ни за что не могла бы пересказать. Конечно, это странно, смысл должен быть во всем, иначе — зачем литература? Литература, все знают, формирует человека, воспитывает, а какое воспитание, если не поймешь, о чем речь?: И тем не менее про одни Женькины стихи она сразу говорила «муть», а про другие «нравится», хотя и те и другие были непонятные. И он однажды сказал, что будет читать ей все, что напишет, потому что у нее безошибочная интуиция, прирожденное чутье на подлинное. В тот вечер он впервые позвал ее гулять «по Петербургу». Они ходили полночи, дело было осенью, небо черное, влажное, какое-то мягкое, а все тротуары в листьях. Ни про какую любовь Евгений в ту ночь ни слова не сказал, хоть Полина и ждала, говорил про город, кто что построил, что здесь раньше было, потом вывел к Неве и давай читать Пушкина.

Явившись домой в пятом часу утра (на работу вставать в семь), Полина схватила с полки книгу и взялась за «Медного всадника», и вот ведь смешно: и Пушкина в школе, слава богу, изучала, и в Ленинграде прожила двадцать лет, а будто ничего раньше не видела, не знала и не понимала.

Так и пошло: как прогулка, обязательно что-нибудь новое, то дом, где жила старуха-процентщица (пришлось срочно читать «Преступление и наказание», стыдно сказать — раньше знала только по фильму), то Новая Голландия или занесенный снегом по уши верхний парк в Петергофе. О существовании этого парка она имела смутное представление, бывала только в нижнем, где фонтаны. В тот день Полина промочила ноги и свалилась с температурой. Лежа в постели с завязанным горлом, она поминутно пихала под мышку градусник и с ужасом видела, что ртуть все лезет вверх, уже тридцать девять и шесть, а будет сорок — пишите письма, наследственность — сердцу не справиться, врачи сто раз предупрежу дали. Вот тогда-то она и испугалась — вдруг умрет и ничего больше не будет, ни стихов, ни города… Ни Женьки. Ни того, что вот-вот, может быть уже завтра, должно случиться…

Примчалась Майка с сумкой лекарств и продуктов, готовила обед, варила клюквенный морс и все время пугала Полину: идиотка, плюет на здоровье, болтается невесть где и невесть с кем по ночам. Полина покорно слушала и совершенно искренне обещала сразу же, как только встанет, пойти к кардиологу и в дальнейшем вести себя осторожней. И ходила, делали кардиограмму, через две недели вторую, ничего страшного не нашли, но Полина до самой весны так и жила: с одной стороны — сомнительность, лекарства и врачи, а с другой — стихи, разговоры, хождения по городу и всякие выдумки, о которых теперь даже вспоминать стыдно.

А весной все надежды кончились, а заодно и страхи: «Наши отношения будут продолжаться в прежнем русле. Ничего другого быть не может, и, если позволите, прекратим этот разговор».

Обижаться Полине было не на что — сама набилась с объяснениями.

И опять началась нормальная жизнь.

13

Полина зашла в универсам за хлебом, взяла еще масла, колбасы, десяток яиц. Больше денег не осталось, только пятак — доехать завтра до работы. А там лежит получка, одним словом, живы будем — не помрем.

Дома она поджарила себе яичницу из четырех яиц, «фирменную», с луком — две луковицы, по счастью, завалялись в ящике под кухонным столом. Очень хотелось пить, и Полина налила было в кружку воды из-под крана, а потом вдруг передумала и достала из шкафа фужер. Вот так у нас: сырую воду пьем, зато из хрустального фужера! Кстати, а его-то почему не сперли? Вполне могли. И вилки тоже, они хоть и не серебряные, а красивые, и мельхиор тоже ценится. Проморгали, паразиты!

Ни с того ни с сего Полине стало весело. Она отхлебнула из фужера воды и покачала головой. …А вообще-то, ведь могло быть и хуже, так жить еще можно. Если бы не брошка…

Тут Полина подняла фужер и, усмехнувшись, выпила за собственное здоровье. А что? За дураков, говорят, всегда воду пьют. Так что вполне можно предложить тост за собственный золотой дурацкий характер. Сама себя не похвалишь — от других не дождешься!

А теперь — за любовь! Ставить на себе крест нам еще, девочки, рано! Сорок лет — бабий век? Черта с два! Говорят, выдержанное вино дороже ценится. Арсен Саркисович явно был неравнодушен, и если бы она только захотела… А главный инженер? Это еще надо разобраться, почему он именно за ней прислал черную «Волгу»… Не будем уж вспоминать про профессора Дорофеева: «Вам-бы-пошла-и-звериная-шкура». Ничего, без платья она ему, кажется, еще больше понравилась. Вот так: мы вам нравимся, а вы нам не больно-то. «Ах, Таганка, ах, демографический взрыв!» Ну ладно — Дорофеев, но ведь есть еще Лащинский! Когда-то была влюблена до обмирания души, а теперь?.. Жалко — это да, это верно, но жалость еще не любовь… Пишут, что настоящая любовь — на всю оставшуюся жизнь. Вон и о Боре теперь вспоминается спокойно, а раньше ревела… Значит, никого никогда не любила? Встречалась просто так, как распутная баба?

Нет уж!

Всех она их любила! Всех до одного! Только по-разному — каждого по-своему, и обязательно как будто раньше, до него, никого и ничего на свете не было. А что все проходит, так куда денешься? Так уж она устроена, эта жизнь… А Женька? Это не любовь разве? Не любила бы, так давно бы выгнала, стихи — стихами, а хамство? И потом — обидно ведь, хоть он и не виноват. А все равно… Ведь не деревянная! А может, и не в здоровье дело — не любит, вот и все! Только когда сама… так относишься, не выгонишь… Говорят, на безответную любовь способен только сильный человек. Сильный-то сильный, а где их брать без конца, эти силы? Не девочка уже, это раньше все было легко и просто… Конечно, жить для одной себя — лучше и не жить, а все равно такая чертова любовь в сорок лет — что корь: в детстве ничего особенного, а тут, пожалуй, и концы отдашь. С другой стороны, и сама хороша, не выдумывай лишнего… Искал дед маму, а попал в яму… Конечно, он поэт, и то, и се… Как-то он там, непризнанный наш гений? Может, как Петр, устроился проводником, с него станет…

Полина решительно поднялась из-за стола, пошла в комнату и набрала Женькин номер.

— О-о! — обрадовался тот. — Ну, наконец-то!

— А меня обокрали, — сообщила Полина.

— Як тебе сейчас приеду, — сказал Евгений, — я ведь теперь один, матушка отбыла в столицу к родственникам. Жить со мной категорически отказывается вплоть до полного моего исправления, — пока не найду работу. И теперь…

— Картошки возьми по дороге, — перебила его Полина.

— Увы — без копейки. Как церковная мышь…

Однако приехал он с шиком, на такси. Принес картошку, взял дома — «остатки матушкиных припасов».

Еще приволок рубашки и всякое барахло — постирать. Поставив портфель и сумку у двери, спустился в лифте и вернулся с пишущей машинкой и каким-то четырехугольным предметом, закутанным в белую тряпку. Под тряпкой оказалась клетка, а в ней — две толстые белые крысы.

— Матильда и Макс, — объявил Евгений. — Видишь, совсем не противные, даже симпатичные. Я нарочно оставил белых. Остальных пристроил. Всех! Представь — обегал пять школ, там у них живые уголки…

— А эти, значит, на развод? — спросила Полина. — Супружеская пара? Поимей в виду, в комнату я их не пущу, хоть разорвись. И клетку чистить не стану! Мерзость такая… И, главное, — Матильда… Тьфу!

— А мы их вот сюда, видишь, как раз встает, — приговаривал Евгений, заталкивая клетку между холодильником и батареей парового отопления.

— Точно! Батарея как огонь, быстрей подохнут.

Полина опять жарила яичницу, выставила на стол сухумский мед, колбасу, нарезала хлеб. Евгений читал:

Я иду нелегко по дороге оранжево-сизой,

От угла до угла провожает меня пустота.

Пусть опорой мне будет отсутствие верха и низа,

Невесомая песня и маятник вместо креста.

Я не верю в родство —

Помоги мне назвать тебя братом,

Я не верю в судьбу —

Помоги мне ее обрести.

Я не верю в Тебя —

Помоги убедиться в обратном

И навеки забыть, кем я был до начала пути.

Потому что иначе раздавит меня невесомость,

И звезда молодая, как пуля, пронзит мою грудь,

Пересохшей реки запоздалая, горькая совесть

Предпоследнею ночью не даст мне в себя заглянуть…

— Что-то есть, — сказала Полина.

— Как понимать «что-то»? — сразу вскинулся Евгений.

— А так и понимай. Некоторые строчки хорошие, а некоторые — так себе. Что значит — «маятник вместо креста»?

— У тебя полностью отсутствует ассоциативное мышление. Маятник — символ времени. Да что тебе объяснять! Между прочим, я тут на днях читал в одном доме, вернее, в мастерской. У Князева, ты его знаешь.

— Не знаю никакого Князева.

— Мы его как-то встретили на улице. Помнишь у Летнего сада?

— Бородатый, с выпендрежной девицей?

— Это его дочь. Но суть не в ней. Там народу собралось — сесть некуда, вся элита. И знаешь, очень хорошо слушали, а потом, когда обсуждали, ну… просто апологетические были выступления. Я не ожидал. Да, кстати, Князев просил тебя привести.

— Это еще зачем?

— Хочет писать.

— Меня?! Тоже еще нашел Джиоконду!

— Джоконду. Он говорит: ты — тип русской женщины, из этих, знаешь? — которые — коня на скаку. Между прочим, он прав.

— Ага. Сегодня в вагоне как раз смотрелась в зеркало, ну, думаю, и рожа! Не баба, а какой-то сержант-сверхсрочник… Господи, еще не знала, что тут творится! Нет, ты представляешь? — вхожу в квартиру…

К рассказу о краже Евгений отнесся с неожиданным сочувствием. Обычно он интересовался только собственными делами, а тут обошел вместе с Полиной разгромленную комнату, заглянул в шкаф, покачал головой.

— Я-то решил, ты здесь генеральную уборку затеяла.

— Так я же еще по телефону сказала: обворовали.

— Я подумал — розыгрыш, у тебя ведь весьма своеобразное чувство юмора. А тут — послушала бы свой голос. Точно тебя не обокрали, а наоборот, вручили медаль за спасение на водах. В милиции была?

Посещение следователя Полина изобразила в лицах?

— …она вылетела, чуть меня с ног не сшибла, он сидит, уши красные, глаза как у боксера…

— У боксера?!

— Не понимаешь, что ли? У собаки, собака-боксер, ну, бульдоги такие, только рыжие. У них еще глаза грустные-грустные, будто сейчас слезы побегут, вот и у него… «Знаешь, я решила взять собаку!

Мысль о собаке пришла Полине в голову только что.

— От воров? — спросил Евгений.

— От тоски. Нет, шучу, просто так. Пусть будет собака, и все. А заявление я подавать не стала, ничего не найдут, а мороки не оберешься.

— Ну… не знаю. Дело, конечно, твое… А какую ты хочешь брать породу?

Да хоть дворянина. Вообще-то, я бы давно взяла, так ведь командировки же! С кем животное оставишь?

— Как «с кем»?! — оживился Евгений. — Позвольте, сударыня, а я на что? Буду и гулять и кормить. Ты же целый день на работе, пес не может один взаперти… И за город будем его возить! Давай пуделя возьмем, а? Пудель — самая умная порода, почти человек. И до того трогательные…

Полина обняла Евгения. Он тоже ее обнял, поцеловал в волосы, похлопал по плечу и сразу отстранился.

— Иди, иди, нечего тут… вдохновляться, — пробурчал он, — связалась с уродом, так терпи.

— Подумаешь, больно надо! Учти: гениальные стихи писать может один из миллиона, а… это самое — каждый кобель…

— Гениальные? — переспросил он, усмехаясь и кривя рот. — А ты вот так уж уверена, что гениальные?

— Уверена. И нечего нюни распускать. Ложись на диван, не мешай убираться.

Евгений послушно лег, поджав ноги, и повернулся лицом к стене. А Полина принялась за уборку. Прежде всего всунула на место ящики стола и аккуратно сложила в них выброшенные вещи. После чего Евгений смог лечь как следует.

Без транзистора стол выглядел как-то куце. Голо. Полипа подумала и переместила поближе к центру подставку с шариковой ручкой, изображающей взлет ракеты. Рядом поставила перекидной календарь, а возле него, чуть правее, стаканчик с карандашами. Окинув стол удовлетворенным взглядом, пошла было к шкафу, но почему-то вернулась, взяла стаканчик и поменяла его местами с ручкой. Опять направилась к шкафу, но вдруг, резко повернувшись, бросилась назад, схватила стаканчик и разом вытряхнула на стол все его содержимое. Покатились, посыпались на пол карандаши, вывалились скрепки и катушка черных ниток с воткнутой в нее иглой. Полина стояла не шевелясь, затаив дыхание. Она смотрела на середину стола. Там, рядом с красной резинкой, лежала ее «стрелка».

14

Преподавательница английского назначила урок на половину девятого вечера. Пока привезешь девчонку домой, будет уже двенадцатый час, а завтра с больной головой в школу. Майя Андреевна, придя с Ларой к учительнице, деликатно попросила, чтобы впредь, если можно, это не повторялось, на что англичанка с милой, но жесткой улыбочкой возразила: в таком случае уроки придется прекратить. Настроение после этого разговора стало еще хуже, а надо было как-то убить целых два часа присутствовать на занятиях англичанка не разрешала! Слава богу, погода стояла теплая, лужи просохли, а если бы дождь?)

Майя не спеша шла через парк. Так и не отважилась она позвонить в Технологический институт, неловко было, противно, да, честно говоря, и страшно. Ну, убедишься, что Игорь солгал, что тогда делать? А так оставалась надежда. Во-первых, хоть это и почти невероятно, она могла обознаться. Во-вторых, — мало ли! — вдруг конференцию перенесли в Дом техники на Невский, а тогда легко все логично объяснить: допустим, вышел с кем-то из сотрудниц или знакомых, — встретились на конференции, вышли в обеденный перерыв, и той понадобилось купить апельсины (кстати, домой Игорь Михайлович никаких апельсинов не принес), ей надо купите, апельсины, а сумки с собой нет, и она попросила… Но почему, почему вместо того, чтобы все объяснить, успокоить… А он обиделся! Чувствует себя оскорбленным? поэтому не хочет разговаривать, вот и сегодня ушел, даже не позавтракал. Наказывает. Но, с другой стороны, нападение — лучший способ защиты… Нет, в любом случай он ведет себя жестоко и бесчеловечно, ведь знает же что кроме него, кроме семьи, у Мани ничего больше нет. И все же… если безупречно честного, порядочного человека вдруг ни с того ни с сего обвиняют черт знает в чем, он может выйти из себя… Но почему у него был такой дурацкий вид там, у лотка? Без шапки, растерзанный… И этот дикий смех. Последнее время он почти каждый день задерживается на работе, даже с бюллетенем ходил… А под Новый год? Явился в одиннадцатом часу. Если окажется, что у Игоря — женщина, это… это катастрофа. Конец. Тогда лучше не жить… Майя не замечала, что из глаз у нее ползут слезы… Нет, этого быть не может! Он — не такой! Он — не способен… У девочки выпускной класс… Он думает, Лара ничего не замечает?.. Она прекрасно все видит — и что мать второй день сходит с ума, и что отец молчит, как… как каменный! Видит и нервничает. Нет, так нельзя. Попросить прощения.. — Она виновата, оскорбила… Но… Надо узнать правду.

Это все равно не жизнь, если — ложь и грязь. Если у него кто-то есть, пусть уходит. Лучше остаться одной, чем жить с человеком, который тебя предал. Неправда! Не лучше!.. И не надо себе врать… А вдруг он сам захочет уйти?..

Надо домой. Скорей! Там… Что — «там»? Может, позвонить ему, попытаться… Что? Всю ночь ревела, умоляла — и без толку…

Майя Андреевна вдруг всхлипнула… Да как она смела так про него подумать? Еще грозила: «проверю»… Тот, кто подозревает другого в предательстве, сам в душе предатель… А все-таки, наверное, так нельзя, чтобы всё, вся жизнь — в одном человеке, — очень страшно… Любовь — это страх, вот что это такое!.. Как всегда было страшно, когда Игорь, не предупредив, где-нибудь задерживался. И ведь не ревность была, какая там ревность! Просто — вдруг что-то случилось… сердце… Господи!.. Никогда больше никого не полюбить, никто не нужен… Для этого надо, чтобы тот человек был лучше Игоря. Ведь смешно — недавно поймала себя на том, что красивыми, вообще — симпатичными кажутся только те мужчины, которые похожи на него. У него — залысины, глаза близко посажены, очки. Для нее — если без очков, с шевелюрой и, допустим, большими голубыми глазами — чуть не урод… Даже не урод, а просто нет его…

…А что, если в один прекрасный вечер одной пойти… ну, хоть в кино, вернуться за полночь и непременно с букетом? Игорь спросит: «Где была?» Ответить рассеянно: «Так, деловая встреча». Тьфу, как глупо, пошло!.. Ну, а вся ситуация — жена ревнует мужа, следит, бегает за ним по Невскому, — это разве не пошлость? Боже мой! До чего унизительно, стыдно! И посоветоваться не с кем!

Майя Андреевна вышла на проспект. Торопиться ей было некуда, до конца урока полтора часа. Она свернула налево, мимо гостиницы. Там в ресторане, несмотря на будний день, кипела «красивая жизнь». Несколько окон были распахнуты, доносилась музыка. К подъезду то и Дело подкатывали такси, оттуда высаживались возбужденные пары. Голоса их звучали нарочито громко, развязно и неестественно.

Майя Андреевна не заметила, как, миновав гостиницу, оказалась перед домом, где жила Полина. Будь та в городе, можно бы зайти, хоть погреться и чаю попить… Обсуждать то, что случилось, с Полиной? Вряд ли она поймет… У нее ведь странное представление о любви, о морали и… вообще обо всем. Пожалеть — это сколько угодно, а понять?.. Как-то, помнится, с пеной у рта доказывала, что, если муж обманывает жену, та, мол, сама виновата. Почему? Да потому, что врут тому, кого боятся, а в семье должна быть любовь, а не страх и тирания. С чего бы это Игорь стал бояться Майю? Ведь это они, одинокие кукушки, своими доморощенными теориями разлагают людей. Мужчинам такие рассуждения, конечно, нравятся…

…Вообще-то, Полину осуждать грех, только кто виноват? Тот ей глуп, этот, видите ли, слишком красивый… А семьи построить не может, характер не тот, да и возраст уже… Годы идут, скоро ни одного кавалера не останется, что будет делать?.. Вот такие и разбивают чужие семьи!

…А Игорь молчит, о чем он думает? Что решает? Не было бы той проклятой посылки, не пришлось бы ехать на почтамт, жили бы сейчас спокойной, счастливой жизнью, — только теперь Майя поняла, какая это была прекрасная жизнь! И пусть бы даже… В конце концов, чего мы не знаем, того нет.

Тут Майя Андреевна подняла глаза и увидела свет в Полининых окнах.

15

— Ну, Майка, ты вообще даешь! Телепатия, что ли? Я же только сегодня ввалилась. А ты что так неважно выглядишь, болела? А я — поездом, и можешь представить? — прямо с корабля… на бал. На бал! — Полина начала хихикать, а сама стаскивала с Майи Андреевны пальто. Одета Полина была в старые джинсы и футболку, подпоясана широким ремнем, и Майя Андреевна, хоть вовсе ей было не до того, как всегда отметила, что талия у нее, точно у двадцатилетней. Не рожала, что там говорить… Ей никто не дает сорока, от силы тридцать пять.

— Вот, уборкой теперь занимаюсь, — болтала Полина, — посмотри, правда, я загорела? А у меня тут такое, тако-ое… — она опять засмеялась и сразу зажала рот рукой: — Женька спит, — она показала на закрытую дверь в комнату. — Пошли на кухню, я тебе все расскажу.

Не надо было сюда приходить… Советоваться? С ней?!

— Я на минуту, — сказала Майя Андреевна. — Мне за Ларой к учительнице, дай только чаю, замерзла.

— Анекдот! «За Ларой к учительнице»! Лара что, в первом классе? Сама до дому не дойдет?

— Как съездила? — перебила Полину Майя Андреевна.

— Отлично! Просто великолепно!

«Чему она радуется?» — как-то вяло удивилась Майя.

Полина отошла от плиты, и Майя увидела в углу клетку.

— Рекомендую: Матильда и Макс! — Эта дурища сияла от уха до уха. — Женька притащил.

— А что твой… их величество спиногрыз… тебе еще принесли? — Майя Андреевна вдруг почувствовала, что у нее дергается веко.

— Как же! Грязные рубашки! Но это ерунда. Ты лучше спроси, что у меня унесли! Майка, меня ведь тут обчистили.

— Как?!

— Квак! Прихожу с вокзала, а дома полный раздрай. Точно Чингисхан прошел. Ну, и конечно, что поприличней — все забрали: платье, сапоги…

— И это тебе смешно?

— А-а… Из дурака и плач смехом прет! — отмахнулась Полина.

Майя Андреевна покачала головой:

— Кошмар какой-то. Просто кошмар! Полинка, это же настоящая беда, а ты тут треплешься. Ты в милицию-то хоть заявила?

— Да ходила я… Садись к столу, чай уже заварился. А они все равно не найдут! Бери мед! Еще и таскать начнут, а у Женьки второй ключ был, только скажи им, такое начнется…

— А зачем ты чужому человеку ключи оставляешь? Чтобы ему было куда девиц приводить?

— Женя мне не чужой. И какие уж там девицы… А и привел бы, так я за него только рада.

— Да прекрати ты юродствовать, честное слово! — вдруг закричала Майя Андреевна. В голосе ее были слезы. Полина внимательно взглянула на подругу, хотела что-то спросить, но промолчала. Помешала в чашке, отпила глоток, потом сказала тихо:

— Брось, Майка. Было бы из-за чего психовать. И не то теряли. Ну, подумаешь, — сапоги. Если на то пошло, так они мне жали. И каблуки полметра, все ноги собьешь. Все равно бы валялись, а так… хоть кто-то сносит.

— «Кто-то»? Нет, милая, не «кто-то», а воры!

Ну что с ней разговаривать, с Полиной. На все ей наплевать, и так было всегда. И, видно, будет до смерти. На секунду в голове Майи Андреевны мелькнуло, что если бы ее саму сейчас обокрали, все, все, до последней нитки бы вынесли, зато не случилось бы того, вчерашнего… она бы… она бы… Господи!..

— Невезучая ты все-таки, Полинка, — сказала Майя.

— Это я — невезучая?! Да я, наоборот… Знаешь…

И Майя Андреевна выслушала отчет о том, как Полина сперва не могла найти свою «стрелку», а потом нашла, и это как раз и является доказательством ее редкой удачливости.

— Вот что, — сказала Майя, когда Полина кончила рассказывать и снова принялась за чай, — все это, конечно, прекрасно — брошка и другие… — она покосилась на клетку с крысами, — радости. У меня с собой пятьдесят рублей. Бери пока, а завтра приезжай, сходим в сберкассу.

— Давай сколько есть, — обрадовалась Полина, — а больше не надо, спасибо. Перебьюсь: у меня на депоненте получка, завтра приду — возьму. Крайний срок — послезавтра. А сейчас ни копейки. Вообще. Представляешь?

— Так. Мне пора, — Майя Андреевна отодвинула чашку.

— Нет, погоди… Слушай, Майка, а что все-таки стряслось?

— Ничего.

— Не ври, не умеешь. Лучше в зеркало посмотри, глаза — как из Освенцима.

— Я пойду.

— Никуда не пойдешь, не выдумывай! — Полина вскочила, силком усадила Майю и сама опять села напротив.

— Давай, рассказывай.

Майя пристально глядела на пустую чашку, которую вертела в руках.

— Да что там рассказывать… Понимаешь… — начала она наконец, морщась, — вообще-то пустяки, даже не знаю, как… глупость какая-то: еду вчера в автобусе, смотрю в окно — Игорь…

— С женщиной? — сразу перебила Полина.

— Да не в этом дело! Допустим, даже с женщиной, какое это имеет значение? Я же не ревнивая, этого еще не хватало! Просто… ну, он мне утром сказал, что идет на конференцию, а сам…

— Ну, и дальше что? Ты к ним подошла?

— И не собиралась! Я же тебе говорила: я в автобусе ехала… ну… и… проехала. А он стоит без шапки, хохочет..

— Ну, ты даешь! Бандит-преступник. «Хохочет»! Пускай себе хохочет на здоровье. Дергаешься из-за всякой ерунды. Себя довела, его, небось, тоже. Поругались?

— Когда ты видела, чтоб мы ругались?! Я только… Я ему сперва, конечно, ни слова не сказала. Только… что проверю, была ли конференция.

Полина помотала головой:

— Зря. Не стоило. Мне бы кто пригрозил: «проверю», я бы вообще… Ладно. Все это чушь. Ей-богу, чушь, Майка! Успокой нервы и помирись с Игорем.

— Я — мириться?! Ты думаешь, что говоришь? Он же мне солгал!

— Постой, Майка. Ты успокойся. Во-первых, может, это еще и не он, ты обозналась. А если и он… знаешь, я с Игорем твоим знакома как-нибудь двадцать лет. Похихикать с бабой — это он способен, но чтобы всерьез… А вот обозлиться, что допрашивают, к стене припирают… я бы, кстати, тоже…

— Да что ты все «я» да «я»?!

— Да ладно! Не думай ты об этом! Плюнуть и растереть!

— О чем ты говоришь, Полина? Он меня обманул, это тебе ясно? Или для тебя вранье — уже норма? Ты пойми — мне не важно, с женщиной он был, без женщины, и кто она ему. А важно, что он мне лжет. Из-за… нее. Это предательство. У нас такого никогда не было. В жизни.

— Ну, даже и обманул. Подумаешь, трагедия! Не обязан он тебе докладывать про каждый свой шаг. Зачем так мужика унижать? Ну, постоял на Невском… Баба-то хоть интересная?

— Не разглядывала. И… да! Вранье для меня — трагедия.

— Да не бери ты в голову! Делов-то: встретил молодую женщину, поговорил, покрасовался… Даже если и поухаживал — тоже мне, беда! Им ведь все это нужно, мужикам! Для тонуса! А ты хочешь, чтоб он, кроме тебя, ни на кого не глядел? Это неестественно, Майка, очнись, нам же по сорок лет, не забывай!.. Ну, чего ты? Ну, хочешь… Хочешь, я с Игорем поговорю?

Как это было глупо — идти сюда, к ней, сидеть, исповедоваться, ругать Игоря. Выслушивать обывательские, безнравственные сентенции… Не хватало еще, чтобы она ввязалась в это дело. Заступница! Господи, какая тоска, какая тяжесть в груди. И боль. Вот так, наверное, бывает инфаркт. Пускай! Игорю сразу сообщат, и он…

— Мне пора. Опоздаю за Ларой, — Майя еле выдавила эти слова, губы были мертвые. Полина смотрела с испугом.

— Майка, стой! Я провожу. До дому, — голос звучал виновато.

Майя молча вышла из-за стола.

— Ты собирайся, я только сейчас морду сполосну и переоденусь, вся в пыли, как собака, — уборку делала. Я пулей, — и Полина исчезла из кухни. В ванной тотчас грянула вода.

Крысы ворошились в своей клетке. За стеной, в обворованной комнате, спал тунеядец, ублюдок, про которого Полина воображает, что он великий поэт. В ванной плескалась вода.

Почему-то на цыпочках Майя вышла в переднюю.

…А ведь она сказала, в общем, разумные вещи… Но оттого, что они разумные, и сказала их именно Полина, а еще оттого, что Полина жалеет, смеет жалеть… ее, от всего этого почему-то хотелось кричать. Или разбить вот это зеркало, в котором сейчас отражалось бледное, распухшее… да, да! — старое лицо… Или — умереть. Да как она… смеет?! В этой разумности — подлость, вот что!

Вода все шумела. Майя Андреевна судорожно, со всхлипом, втянула воздух и торопливо оделась, чуть не оборвав петли на дубленке… И почему все-таки с ней, с Майей, должно было случиться все это? За что?.. Нет, она не обозналась, как она могла обознаться? И Игорь с той… не просто так красовался, и Полина это прекрасно понимает, а говорит нарочно, чтобы показать, будто сочувствует… Интересно, что сейчас делает Игорь?.. А вдруг он, правда, не виноват? Надо позвонить ему, спросить… Что спросить?.. Пусть встретит их с Ларой у метро. Да! Он обязан! Уже поздно, почему женщина должна ходить в одиннадцатом часу по улицам одна с девочкой, у которой есть отец?.. А может, уже нет?.. Он должен, должен встретить — не ради Майи, ради Лары.

Майя Андреевна решительно вошла в комнату. Сейчас же позвонить, сказать… Игорь зашевелился во сне, забормотал. Плохо спит, совесть не спокойна? Игорь? Это же… это же… как его? Это Полинин любовник. Хахаль! Развалился, точно у себя дома.

Майя зажгла настольную лампу. Евгений спал, подложив под щеку ладонь. Посреди стола блестела Полинина «стрелка».

…Тягучие, злорадные гудки. Спит, не слышит. Опять зашевелился. Это — не Игорь, Игорь дома! Игоря дома нет — гудки. Ушел. Сбежал. Взял вещи. Сапоги и голубое платье… Я схожу с ума.

— Алло, — голос в трубке был хриплый, неприязненный.

Майя молча слушала.

— Алло! Алло!

Она быстро нажала на рычаг.

Лампа светила Евгению прямо в лицо. А он красивый… Вот, пришел к ней. Зачем-то она ему нужна. Таких любят. Именно таких! Эта ее гадкая мудрость помогает ей жить. «Нам по сорок лет»! Это не ум, это хитрость! Сплошные удачи — даже брошку, и ту…

Евгений сладко вздохнул и повернулся лицом к стене.

Майя дотронулась до «стрелки», медленно взяла ее, медленно сжала в кулак. Постояла. Надо идти.

Ручка «французского» замка повернулась свободно, но дверь не открылась. Заело! Вода в ванной уже не шла. Черт! Майя ударила дверь ногой, и та сразу распахнулась. Кабина лифта точно ждала — была тут. Она быстро нажала кнопку, створки съехались, кабина пошла вниз. Все.

В ресторане ревело и взвизгивало веселье. В сквере ее обогнала пьяная компания. Низенькая, полная женщина в кожаном пальто громко хохотала Полининым голосом, все время приговаривая: «Ой, не могу!» Майя Андреевна остановилась перевести дух. В груди, там, где, по всей вероятности, помещается душа, была боль. Коротышка в кожаном пальто вдруг побежала наискосок через газон. Мужчины бросились за ней. Один упал. Немолодые, солидные люди, у обоих наверняка семьи… Оркестр в ресторане давился и захлебывался. Прядь волос, выбившись из-под шапки, упала Майе на лицо, она вынула из кармана руку — поправить. Ногти впились в ладонь, пальцы не гнулись. Майя опустила руку, разжала. Что-то звякнуло о бетонную плиту дорожки… На той стороне двое мужчин догнали наконец свою кожаную, схватили под руки, поволокли. Она упиралась, что-то капризно выкрикивала. Майя Андреевна повернулась и, спотыкаясь, пошла прочь.

Пройдя несколько шагов, остановилась, потерла лоб. И бросилась назад. Опустилась на корточки и принялась слепо шарить по дорожке. «Стрелки» не было. Может, не здесь, чуть дальше? Треснул чулок. Майя ползла, обдирая кожу на коленях. Не видно, ничего не видно! Если бы фонарик! У Игоря есть… для загородных прогулок. Всхлипывая, она ощупывала перед собой дорожку. Каждый сантиметр. Лучше остаться одной. Лучше — что угодно, чем так… Ободранные колени горели. В ресторане надсаживалась музыка. По проспекту, шурша, летели машины. Громко стучали шаги, громко переговаривались прохожие. Воздух набит был звуками. Как бутылочными осколками. Безжалостно пахло весной.

16

Котлет четыре штуки… А разрешают ли там оставлять мясные продукты? Полина идет звонить Игорю, он должен знать. Но Игоря дома нет, сонная Лариса говорит — уехал на работу, семи не было. Какая-то там где-то авария. В воскресенье? Ни свет ни заря?.. Ну-ну… Ладно, авария так авария.

За Полиной Игорь обещал заехать в половине одиннадцатого, а сейчас? Сейчас без четверти десять, надо собрать передачу, позавтракать, одеться… Сперва — передачу. Полина вытаскивает из холодильника банку протертой смородины и бутылки с кефиром и соком, приносит ножницы, лейкопластырь, шариковую ручку. Так. Теперь отрезать три узкие полоски пластыря, налепить на бутылки и банку и аккуратно, чертежным шрифтом: «СИНЯЕВА М. 7 ПАЛАТА». Котлеты на сковородке трещат, сжечь не хватало!

Десять. Сейчас придет Евгений. Каждое утро с девяти до десяти гуляет со щенком — нашел себе работу. И ведь ни разу не проспал: «Животное должно гулять в любую погоду». Сегодня, кстати, как раз хороший хозяин собаку не выгонит — ветрище, в окна так и задувает, по радио сказали: северо-западный, семь — десять метров в секунду, а небо какое-то сизое, тучи черные, низкие, и это — конец мая! И, главное, батареи уже не топят, околеешь тут, сама не заметишь, одно спасение — рефлектор. Раньше Полина в таких случаях зажигала на кухне газ, раскочегаришь духовку, через полчаса по всей квартире тепло. Теперь нельзя: «продукты сгорания газа вредны». Рехнуться можно — Полине были не вредны, собаке — вредны! И ведь откуда что взялось? Сам кормит, сам выводит, сам подтирает лужи на полу. Пес вообще-то отличный, до того потешный, черный, лохматый. Мефистофель, сокращенно — Тоффи. А Женьку не узнать, раньше мог полдня валяться в постели с сигаретой, а сейчас в девять часов уже как штык. Денег тут принес, продал какие-то книги. Пишет Женька сейчас не для балды, а для дела: этот Князев, художник, еще с двумя приятелями подрядились летом оформлять территорию дома отдыха под Лугой, те двое режут деревянные скульптуры, Князев рисует щиты, Евгений говорил — насчет охраны природы от людей или что нельзя купаться в неположенных местах, ну и так далее. Вот для каждого щита и надо сочинить стих, щитов до черта, деньги обещали приличные, а после этого дома отдыха предлагают еще халтуру в совхозе — тоже щиты про надои и опоросы и другая наглядная агитация. «За лето сумею круто заработать, зато потом всю зиму можно писать для души». Решили осенью съездить вместе в Крым, а пока Женька собирается в Лугу, берет с собой Тоффи. А Полина к ним будет приезжать на выходные. Скорей бы уж! Город надоел как не знаешь что: кругом асфальт, а над головой пепельница. За городом земля мягкая, и небо — живое, в нем и ветки, и птицы, и звуки. То дятел стучит, то ветер скрипит деревом, то кукушка… А тут только вой да грохот… Что это там визжит? Будто машина тормознула у парадной. Уж не Игорь ли раньше времени?

Полина идет на балкон. Нет, такси, — у Игоря синий «Жигуленок»…

Игорь приезжает точно в половине одиннадцатого. Полина к этому времени успевает попить с Евгением кофе, навести перед зеркалом красоту и накрошить булки Матильде и Максе (оказалась дамой). Их клетка стоит на кухонном шкафчике, чтобы пес не слишком интересовался. В новом, цвета «морской волны» плаще она спускается вниз. Полный о'кей — автомобиль у подъезда, Игорь за рулем читает газету.

— Гони, братец, получишь на чай, — Полина усаживается рядом, устроив на коленях сумку. — Давно ждешь?

— Только что.

Одет нарядно, в светлой импортной куртке, чисто выбрит, пахнет французской туалетной водой, а посмотришь в лицо — точно после пятнадцати суток. Похудел, глаза красные. И — залысины, раньше вроде были не так заметны. Хорошо выглядеть ему, конечно, не с чего, последние недели достается мужику на всю железку.

Без Майки дом буквально рушится. Этот фон-барон Синяев понятия не имеет, что у него в квартире где лежит, вплоть до его же собственных рубашек и галстуков, не знает, где прачечная, куда Майя сдала белье, когда последний раз платили за квартиру и как вызвать телефонного мастера. Лариса в свои семнадцать лет — малый ребенок: все ей надо приготовить, подать, напомнить, а тут еще приближаются выпускные экзамены. Когда Игорь, проведя вечер у Майи, в десятом часу добирается наконец домой, ему приходится готовить ужин, заниматься с дочерью. Поздно ночью он еще ухитряется подмести квартиру, а в это время на плите варится морс или компот для Майи — ее постоянно мучит жажда.

А в семь звонит будильник, нужно вскакивать, поднимать дочь, ставить кофе… И такая свистопляска изо дня в день уже полтора месяца. А сколько еще впереди?.. Полина, конечно, помогает — то обед привезет, то сварит суп на три дня, то купит для Майи творог и фрукты, или устроит в доме генеральную уборку да еще заставит участвовать Ларису. Та ворчит — избалована девка до крайности — но делает.

Последняя неделя для Игоря была, конечно, особенно тяжелой: остался совсем один, Полину услали в Москву, в министерство. Вернулась только вчера, и вот теперь они, слава богу, вдвоем едут к Майе — воскресенье, приемный день…

— Опять дождь, это надо! — возмущается Полина. — Ну, у вас, я тебе скажу, тут и климат! У нас, в Москве, уже лето. Представляешь, я в эту пятницу ходила в сарафане! Даже не верится.

Дождь настырно бьет по радиатору, точно гвозди вколачивает.

— Как Майка?

— Без изменений.

— А врачи что? Диагноз-то хоть поставили?

— Суицидная попытка, депрессивное состояние. «Делаем всё».

— Ясно. Дежурное блюдо. А Лариса как?

— Сочинение на пятерку написала. А вообще трудно: эгоизм, дошедший до патологических размеров, все заботы — только о себе: «Не знаю, как в такой обстановке я смогу подготовиться к экзаменам». А вчера заявляет: «Это что же — если мама до июля не поправится, мы не поедем по Волге? У меня будет испорчено лето?»

— Это от детства. Надо заставлять ее больше делать по дому, чтобы чувствовала ответственность. Подумаешь — экзамены! Вот приду, научу варить суп, все польза.

— Как съездила?

— Что ты! С оглушительным успехом. Утвердила директивное письмо. У министра, представляешь? Ну, у меня там вышло дело с Трегубовым — остросюжетный фильм ужасов!

— Тебя пустили к самому Трегубову?!

— Именно что не пустили, сама ворвалась. Конечно, я — не тот уровень, Мальцев должен был ехать, наш зам по науке, но они разве могут себя от кресла оторвать? Тем более там же не представительствовать надо, а работать, одних виз — девять штук. И у замминистра…

— Кто у тебя заведующий лабораторией?

— Да Никифоров, кто же! Доктор наук, пятьсот рублей вынь да положь, всегда болен. А кто ко всякой бочке затычка? Колесникова! Ну — поехала, визы получила, на ушах стояла перед каждым, еще ведь просто так ни одна скотина не подпишет! Тут — формулировка не та, там — срок внедрения не реальный, здесь — опечатка… Короче, я это письмо только перепечатывала пять… нет, шесть раз. Все сама, у них машинистки сверхзагружены, не подступись, а сотрудники — это вообще, каждый клерк корчит не ниже министра. Так они уйдут на обед, я останусь одна в комнате и — за машинку. Ну вот, собрала все визы, а надо еще согласовать с Трегубовым. Прихожу. Секретарша: «Кладите в почту, зайдете послезавтра, сегодня Виктор Андреевич почту уже вернул, завтра он весь день на сессии, а послезавтра, то есть не послезавтра, а уже в понедельник…» Что за дела? У меня завтра — последний день командировки. Говорю ей: «Я пойду сама». А она даже не разговаривает, мымра старая, сидит, как мышь на крупе. Я и зашла. Кабинет громадный, стол — с футбольное поле.

— Да был я у Трегубова!

— Правда, на хомяка похож? Маленький, круглый. И — щеки. Сидит, пишет. Голова лысая. Вхожу, глаз не поднял. «Здравствуйте, Виктор Андреевич!» — ноль внимания. Ну, я подошла, кладу перед ним письмо, начинаю объяснять — вот, мол, визы, вот… А он — представляешь? — как отодвинет мои листки, только что не швырнул, и бубнит: «По этому вопросу должен был явиться Мальцев. На таком уровне решать ничего не намерен. Какого дьявола ты суешь мне эти бумажки?» «Ты» — как вам это нравится? Я и говорю ему, очень спокойным, между прочим, голосом: «Ну так и порви их к чертовой матери». Тут он на меня первый раз посмотрел..

— Ох, Полина…

— Думаешь, вру? Будешь в министерстве, зайди, передай привет, так и скажи: «Вам привет от Колесниковой». Сразу вспомнит, мы с ним теперь наилучшие друзья, за руку прощались. И на «вы». Слушай! Майке котлеты можно? Я пожарила, еще горячие, в фольгу завернула и в полотенце.

— Все ей можно, только она ничего не хочет.

У входа в клинику Игорь Михайлович ставит машину, и они с Полиной идут в вестибюль. Вестибюль как вестибюль, очень даже респектабельный, с колоннами, но у Полины сразу портится настроение. Вот уже в который раз приходит она сюда, а привыкнуть не может. Точно здесь силовое поле какое-то. Из тоски. Игорю тоже не по себе, весь понурый, пришибленный.

Молча они поднимаются по широкой мраморной лестнице. Дверь на отделение, как всегда, заперта, но дежурная сестра сразу выходит на звонок. Свидания с больными — в столовой. Вокруг столиков вплотную друг к другу пациенты и посетители. Одни едят, другие смотрят, не спутаешь, кто здешний житель, а кто гость, хоть и нету больничных халатов и пижам, все в домашнем. Столы заставлены банками, термосами, кружками, завалены развернутыми пакетами, апельсинными корками. Худой лысый мужчина одну за другой методично всовывает дольки апельсина в беззубый рот сидящей напротив старухи в спущенных чулках. У старухи застывшее, бессмысленное лицо. Мужчина, впихнув очередную дольку, делает глотательное движение. Полина отворачивается.

Сестра приводит Майю. Игорь находит место в дальнем углу, на диванчике. Тут, правда, нет стола, и Полина выкладывает угощение себе на колени.

Майя за эту неделю не изменилась, разве что пополнела слегка, полнота нездоровая, отечная — без воздуха, без движений…

— Как самочувствие? — бодро спрашивает Полина, разворачивая котлеты.

Майя не отвечает, только смотрит, а Полине от ее взгляда вдруг делается стыдно.

— Я… вот… котлеты, все домашнее… Будешь?

С пылу, с жару… — бормочет она.

— Ты нашла «стрелку»? — строго говорит Майя.

Опять! Каждый раз, стоит Полине прийти в больницу, у Майи это первый вопрос. И в записке, которую писала тогда, перед тем как наглотаться проклятого снотворного, тоже — только про брошку: мол, взяла, взяла и потеряла, пойди поищи в сквере у гостиницы.

Ходила Полина в тот сквер, ничего, конечно, не нашла, но до брошки разве теперь!

Полина простить себе не может тот вечер — несла чепуху про воров, про крыс идиотских, а потом еще лучше: пошла давать советы. «Плюнуть и растереть!» На чужую беду всегда легко плюнуть… только самое-то обидное, что, похоже, беды у Майки никакой не было, не виноват Игорь… Во всяком случае, ни в чем серьезном не виноват. Конечно, Полина ни о чем его не спрашивала, да что спрашивать — и так все видно. Никто ему, кроме Майи, не нужен. Вот хоть и сейчас — глядит на нее, а у самого слезы в глазах.

— Ты «стрелку» нашла? — повторяет Майя уже с раздражением.

— Нашла, нашла. А как же! Я ж тебе сто раз… Прибегаю — лежит…

Майя медленно поворачивается к мужу:

— Что Лариса?

— Сочинение написала. Пятерка. Хотел ее сегодня к тебе привезти, но подумал…

— Бережешь? — перебивает Игоря Полина. — А зря! Хорошенькое дело — взрослую девку к родной матери не пускать. Охраняем их от отрицательных эмоций, а потом сами же плачем: эгоисты растут.

Майя не слушает. Она смотрит на Игоря, и из ее широко раскрытых глаз выкатываются две слезинки. Она берет мужа за руку и его ладонью закрывает себе лицо. Потом начинает всхлипывать, сперва тихо, жалобно, потом все громче. Игорь бледнеет, беспокойно оглядывается, ищет глазами сестру. Полина осторожно обнимает Майю за плечи, плечи вздрагивают.

— Ну, Майка, Майка… — уговаривает Полина, — все будет хорошо, все будет… Игорь, скажи ей! Майка, Игорь вам путевки купил на июль. По Волге. Каюта «люкс». Майка!

Майя кусает губы, сжимает в кулак — аж костяшки белеют — левую руку, а правой все крепче прижимает к лицу Игореву ладонь. Сил нет смотреть! Полина встает.

— Не реви! — говорит она строго. — Сестра услышит, нас выгонят. Я пойду, я — продукты в шкаф… Майя, запомни: там кефир, компот, апельсины две штуки… Майка, слышишь?

Майя не отвечает, она стонет, точно у нее что-то болит. Стонет и раскачивается. Взад-вперед. Как китайский болванчик у Игоря на столе в кабинете. В прошлом году привез из-за границы какой-то не то академик, не то артист, словом, Коля-Петя-Вася, теткина жизнь!

Домой Полина едет на троллейбусе, Игорь остался разговаривать с завотделением. Майю увела сестра, делать укол. Троллейбус медленно плывет вдоль тротуара, за бульваром — Нева, вода черная, вся в «гусиной коже», холоднющая, а на деревьях уже листья, и трава зеленая. Вон и одуванчик распустился, а там — еще… Погода погодой, а растения свои сроки знают. Хоть бы за город скорее, в Лугу… По траве деловито прохаживается скворец..

Полина едва успевает добежать от остановки до своего дома, как ударяет град, частой дробью бьет по асфальту, по глубоким лужам, по веткам тополя. Да такой крупный, убойный, каждая градина с боб! На улице темно, прохожие бегут, судорожно раскрывая на ходу зонты, бросаются к парадным, прячутся под навесом универсама напротив.

В квартире пахнет табачищем — не продохнуть. В кухне на столе полная пепельница. На газу кипит чайник, давно, видать, кипит — вся плита залита водой. Спасибо — не распаялся!

Полина выключает газ, выходит в переднюю, снимает плащ, туфли. А это еще что?!

— Женька!

Ни звука. Конечно, так и есть: разлеглись в обнимку на диване, а Полинина домашняя туфля — вот она! — сожрана вчистую! Хорошо — домашняя, эта собака и выходными не побрезгует. Хозяева! Туфли испортили, чайник чуть не загубили, на кухне — бой в Крыму. Полина подходит к окну. Батюшки! Снег! Настоящий снег! Конец света: пустырь напротив белый, только одуванчики торчат.

— Женька!!

Проснулись. Тоффи прыгает с дивана на пол и сразу делает лужу.

— Евгений, убирай за своим. Вставай, слышишь?

Вскочил мгновенно, схватил тряпку, однако, вытерев пол, опять укладывается на диван — руки за голову. Полина садится рядом.

— Устала. Туда сходишь — как будто мешки неделю грузила. А вы тут что делали? Верней, что Тоффи делал, я знаю, а ты?

Тоффи, точно понял, тоненько лает в передней.

— Я? Да так… Пытался тут… сочинять. Если можно так выразиться.

— Ну и…

— Создал один опус: «Лес — твой друг и зеленый кров, не разводи в лесу костров».

— То, что надо! Чего ты так смотришь? Надо — значит надо. Скажи спасибо своему Князеву, что хоть такую работу тебе нашел. Ведь последние же ботинки донашиваешь! А это, что ни говори, по специальности…

— Полагаешь — по специальности? Ну, спасибо… А может, все-таки лучше бы наняться бочки грузить?

— А, отстань ты, надоел со своим нытьем! Пойду чай подогрею — остыл.

Полина ставит на огонь чайник, вынимает чашки, достает сыр из холодильника. Открыть еще сардины, что-ли, есть охота. Или котлеты разогреть?

— Жень!

Не отвечает. Опять заснул?

В передней Полина чуть не наступает на Тоффи. Щенок разлегся под вешалкой и — теткина жизнь! — самозабвенно грызет Женькин ботинок. Второй лежит рядом. Готовый.

Полина проснулась в начале шестого от холода. Дверь на балкон — настежь, а теплое одеяло отдала вечером Евгению, сама укрылась байковым. Да и матрасик — прямо скажем… Для святых угодников. Вот так и живем, валяемся на раскладушке, как бедные родственники, в собственном доме. А поделом — дураками только пни сшибать. Зато Женька на диване буржуем… Полина повернулась — нету Евгения на диване, курит, небось, на кухне, в комнате она запретила.

Она слезла с раскладушки, стащила с дивана ватное одеяло, а байковое бросила туда. Снова легла. Перебьется Женечка, не замерзнет, с собакой тем более. Ему-то что, может хоть до двух часов в кровати байбачиться, а тут через два часа на работу. Слава богу, сегодня получка, а то за квартиру, за свет-газ не плачено, да еще старый долг висит — за сапоги. Евгений явился из своей Луги без копейки, когда заплатят за стихи для щитов — неизвестно. Про другую работу, в совхозе, молчит, а Полина не спрашивает.

Седьмое июля, лето, считай, прошло, а Полине всего раз и удалось съездить за город, к Евгению: в июне вкалывала без выходных — конец полугодия, а тут отпуска, все, у кого дети, конечно, гуляют, а Колесникова, как обычно. И в ночную смену пришлось выходить, и с утра до позднего вечера торчать. Куда денешься, работа есть работа. А с сегодняшнего дня в цех, мастером на целый месяц. И хорошо, с другой стороны: когда занят, всякая дурь в голову не лезет. И жалеть себя некогда… Да и не за что жалеть — здоровье есть, это главное, а то как вспомнишь про Майку… Сейчас-то уже ничего, грех жаловаться, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Выписалась, уехали всей семьей отдыхать. Вернее, уплыли — на теплоходе по маршруту Ленинград — Астрахань. Вернутся двадцатого, а с первого августа у Ларки экзамены в университет. Майя не хотела ехать — девчонке надо заниматься, консультации, репетиторы, а Игорь настоял: «Твое здоровье главнее ее поступления, ей в армию не идти, не примут в этом году, примут в следующем». Вот у них теперь как!..

В день Майкиной выписки Игорь Михайлович сделал Полине одно предложение, да такое, что хоть стой, хоть падай: перейти к нему в объединение главным технологом завода. Вместо Поликарпова — тот защитился, переводят в институт. На слова Полины, мол, не утвердят в кадрах, где это видано, чтоб ведущего инженера со стороны — сразу в главные технологи? — Игорь только рукой махнул: «Не твоя забота, я сейчас временно и.о. генерального, так что уж как-нибудь… Давай, бери расчет и устраивайся». Хорошее дело: «бери расчет»! Игорь-то, конечно, добра желает, спасибо, а работать как? Людьми руководить — тут особые нужны способности. И опыт. А еще любовь к этому делу. Там у них, в отделе главного технолога, Игорь сказал, семьдесят человек народу, и половина из них мужики… Конечно, справиться кое-как можно, только… именно, что «кое-как». Соблазнительно, кто спорит! «Главный технолог Колесникова» — звучит. И зарплата вдвое больше. Это один раз в жизни бывает, чтоб такая возможность…

Полина думала всю ночь, всё перебрала, все «за» и «против». И отказалась: поздно уже карьеру делать, да и ни к чему. Лучше быть приличным ведущим, чем каким попало главным технологом. Тем более назначенным по блату. Ведь по блату же, чего тут! Отблагодарить хочет. А на черта она, эта благодарность, за государственный-то счет? Боком выйдет. Ну, какой, если разобраться, из нее начальник? Смех один! А у себя на заводе Полина Васильевна — человек. Проработала на одном месте чуть не двадцать лет, это что-нибудь значит или нет? Как говорят: «где родился, там и пригодился». Так она и сказала Игорю. Тот, ясное дело, кричать, спорить. Чуть не разругались, Майя выручила: «Оставь Полину в покое, это ее дело». Игорь и замолчал.

Так и не вышла Полина в огромные начальники. Что ни делается, то к лучшему, верно ведь?

Да где же он, Женька-то? Сколько можно табаком травиться?

Полина встала и отправилась на кухню. Так и есть — полно дыму, вон животные в клетке аж мечутся. Называется: «творческий процесс». Евгений за столом, бледный какой-то, жеваный. И злющий: вошла, даже не посмотрел. И пес, конечно, тут же, лежит рядом, дышит отравой.

Полина открыла форточку. Теплый влажный воздух пах почему-то паровозной гарью. Издалека, с шоссе, доносился грузный и монотонный шум тяжелых автомашин. Зашипели колеса — по проспекту воровато бежал не то слишком ранний, не то запозднившийся троллейбус. Вид у него был неопрятный и пришибленный, даже дуга вбок, точно у пьяного.

Полина покосилась на Евгения: не пишет. Дожидается, когда она уйдет. Сидит, насупился, рожа упрямая, глядит в свою бумажку, а там три строки, и те перечеркнуты, а рядом нарисован кот с большими усами.

— Ну, чего? — спросила Полина. — Как успехи в творчестве?

— Блистательно. — Головы так и не повернул.

— Кофе сварить?

Не ответил. Отпихнул листок и поднялся. Подошел к раковине, взял из сушилки стакан, налил из-под крана воды и выпил. Сказал, что собаку перед работой выводить не надо — они недавно ходили. Потом тут же, у раковины, стал читать стихи. И все незнакомые. Говорил будто с трудом, губы кривились, голос звучал глухо. Полина постояла, послушала, потом осторожно присела на край табуретки.

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…

У Полины аж горло стиснуло, до того почему-то сделалось вдруг его жалко…

…Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда…

Она сидела, не двигаясь, замерев, а Евгений все говорил. С улицы вдруг ворвался крик воробьев, проснулись на карнизе и заверещали враз, хором.

…Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни Петровской в лесах топорище найду.

Он замолчал. Смотрел на Полину, ждал чего-то. Лицо странное — не то злое, не то печальное, испуганное даже. У него никогда не поймешь.

— Здорово, — сказала она, — нет, правда! Мне лично так очень даже понравилось. Эти лучше, чем раньше. Ты у нас, Женечка, молодец.

Евгений приподнял брови, усмехнулся:

— Понравилось, говоришь? Молодец? Ну, спасибо, ну, утешила. «Лучше, чем раньше»…

И вдруг прошипел, дергая ртом и бледнея:

— Это Мандельштам, ясно тебе? Не слыхала про такого?

И рванулся в переднюю. С грохотом упала табуретка, на секунду притихли под окном воробьи. Тоффи вскочил и побежал было следом, да не успел — хлопнула дверь.

Стоя возле стола, Полина слышала, как загудел лифт. Она провела рукой по лбу, поправила волосы. Потом взяла пепельницу и выбросила окурки. Хотела выкинуть и листок с котом, да передумала, отложила.

Крысы суетились в своей клетке. Накрошила им булки, налила в розетку воды. Дала кусок хлеба с маслом Тоффи — отвернулся. Ушел под стол и лег.

Небо за окном было уже голубым, остервенело орали воробьи. В соседней квартире, видно, открыли окно — отчетливо слышалось радио. Голос диктора звучал бодро и празднично.

Она вернулась в комнату, отдернула занавески. Крик воробьев стал еще яростнее. Внезапно они сорвались с карниза и всем скопом, тучей, пронеслись мимо балкона.

Ровно в семь пятнадцать Полина вышла из дома.

Цветные открытки