Для этого нужно было попасть в Подмосковье, в какой-нибудь деревенский храм. Храм наверняка нужно будет восстанавливать, но в Москве та же история. Зато будут люди, которых Господь приведёт, и с ними можно будет что-то делать. По крайней мере, так мы разговаривали с отцом Александром.
Я очень хорошо помню: когда владыка Ювеналий мне сказал: «Черноголовка» – я не знал такого города. Я слышал это название единственный раз, когда отец Александр ездил в Черноголовку с лекциями. Я помню, как мы с ним после службы стояли, разговаривали, а его ждала машина. Я говорю: «Батюшка, куда сейчас?» Он был очень уставший: ездил в кучу мест с лекциями и выступлениями, а ещё требы – в общем, это было безумное время. Он так грустно сказал: «Ах, Черноголовка…», что мне сразу стало жалко его. Я спросил: «Что это такое?» Он ответил: «Какой-то закрытый городок». Слова «закрытый городок» повергли меня в уныние, потому что мне сразу представилась картина: колючая проволока, забор, батюшка усталый, и там его мучают.
Но с митрополитом Ювеналием я эти воспоминания обсуждать не мог. За несколько дней до этого Церкви передали храм в селе Макарово, нужен был священник. В Черноголовке другого храма не было, это же советский город – академический центр, ему всего пятьдесят лет. Храм в деревне Макарово – как отец Александр меня благословлял. Всё сходится. Мы живём в городе, а храм в деревне.
Ксения Покровская
С отцом Александром я познакомилась весной 1966 года. Я услышала о нём от Жени Барабанова и два месяца ездила в Тарасовку, присматривалась к нему, и весной 1966 года наконец мы познакомились. А в 1967 году мы уже там сняли дачу, точнее, в деревне Мурашки. На Богоявление 1968 года там крестился Серёжа Хоружий. В начале семидесятых мы снимали дачу в Новой Деревне, а в 1976-м уже сняли дачу в Семхозе. Такое тесное соседство продолжалось до 1980 года.
В 1968 году отец предложил мне заняться иконописанием. Это была его идея, его инициатива, он дал мне краски, коробочку с флакончиками, которыми пользовался сам, когда писал иконы. «Даже если только через пятнадцать лет ты напишешь хорошую икону, – говорил он, – считай, что всё удачно». В Семхозе висело несколько его иконочек: Иоанн Предтеча и другие. Его учила писать Марья Николаевна Соколова, которая знала его ещё с тех пор, когда они в Семхозе жили во время войны с Еленой Семёновной. И как раз в тот день, когда он благословил меня писать иконы, к нему в Тарасовку приехал Солженицын. Он стоял на службе, и после службы отец мне говорит: «А это знаешь кто? Солженицын!»
Моя мама умерла 8 июля 1978 года в Семхозе. Они с отцом Александром были знакомы уже больше десяти лет, и брат мой у него крестился – в 67-м году. Мама по натуре, по воспитанию была глубоко религиозным человеком, но потом у неё это всё перешло в чисто религиозное оправдание большевизма – она была беспартийная большевичка с соответствующими лозунгами: лес рубят – щепки летят… Потом, когда погиб мой брат Пётр, когда стало ясно, что его наркомания добром не кончится, она стала пытаться обращаться к Богу. А потом, в 77-м году, летом у неё был тяжёлый инсульт, её парализовало, и она здесь лежала, и мы ожидали, что она вот-вот умрёт. Я решила, что конец близок и попросила отца приехать и её пособоровать и причастить. Когда она попала в больницу, я приехала из Семхоза, пришла к ней в палату, и первое, что она мне сказала: «Ты с отцом Александром? Привези, привези мне отца Александра». И он к ней через пару дней съездил. Тогда она первый раз причастилась – в больнице. После этого мы её забрали домой, она потеряла сознание. И после того, как она месяц лежала без сознания, без еды, без воды, на глазах высыхала, я приехала к отцу и говорю: «Ты знаешь, вроде мама умирает. Приезжай, причасти, пособоруй». Он приехал, к ней подошёл, подержал ладони над её головой, повернулся и мне сказал: «Ты знаешь, она не умирает! Ей, конечно, очень плохо, но она не умирает. Я не знаю, что будет дальше, но вот сейчас она не умирает». Он даже не стал её соборовать и уехал.
Прошло ещё дней десять, мама всё в таком же состоянии: не ест, не пьет. И я думала, что уж теперь-то она наверно умирает. А в это время я делала работу для отца Владимира Рожкова, он на Рижской служил, и я как-то раз ему говорю: «Я завтра не могу, я завтра еду за отцом Александром, чтобы он маму пособоровал». А он: «Что тебе ехать за отцом Александром! Я сейчас поеду и пособорую». И я пришла в некоторый ужас, потому что к отцу Владимиру мы относились, мягко говоря, скептически. Но он очень как-то энергично собрался, вскочил в машину, и мы поехали. И он её соборовал. А к вечеру мама вдруг открывает совершенно ясные глаза, будто просыпается, и говорит: «Я что-то проголодалась». Это был для меня совершенный гром среди ясного неба. Так что я посрамилась, считая, что таинство зависит от священника, что лучше «хороший батюшка».
Мама стала духовно оживать. Паралич, конечно, не прошёл. И мы радовались, что она выкарабкивается. И вдруг в декабре, когда она уже подавала какие-то определённые надежды на выздоровление, погибает мой брат, мы ей об этом сообщаем. И после этого она прожила ещё полгода.
Мы взяли её летом на дачу в Семхоз, там у неё снова был инсульт, и отец приходил её причащать. Однажды пришёл, посмотрел, тоже вот так же подержал руку. «Да, – говорит, – теперь она действительно умирает. И, ты знаешь, она сейчас в очень хорошем духовном состоянии. Я тебя умоляю: выкинь ты все эти шприцы, оставь её в покое и дай ей умереть спокойно». Он её причастил, и через неделю она умерла.
Мой брат изжил свою жизнь, у него была последняя надежда – на выезд. Ему отказали. Он был наркоманом, все его друзья-наркоманы, уехавшие, как-то адаптировались и все живы; все оставшиеся погибли. И я как-то воскликнула: «Ну почему она не умерла осенью, а как-то ей Господь дал пережить эти жуткие полгода, смерть сына!» «Ничего ты не понимаешь, – сказал отец, – она ведь за эти полгода молиться научилась. Для неё эти полгода важнее, чем вся прожитая жизнь. Она только и прожила, что вот эти полгода. Господь дал по благодати – чудом она осталась жива – надо ей было пережить эту смерть сына».
Отец Александр был категорически против моего отъезда. Кошмар! Я еду против его благословения. За полгода до его гибели, зимой, он мне сказал: «Ну, пусть Лёва едет, а ты оставайся». Я даже возмутилась: «Ну что ты говоришь, ерунду какую-то. Как это – Лёва поедет, а я останусь. Бред какой-то». – «Нет, – говорит он, – тебе настолько там нечего делать и настолько тебе там будет плохо…»
А весной я опять с этой темой приехала, спрашиваю, ну что делать? Он сел за стол, обхватил голову руками, помолчал и говорит: «Ну не вижу я тебя там, понимаешь? Я тебя там не вижу». Но были случаи, когда он людей отпускал, жалея. Для меня, несмотря на занятость и востребованность, почти пустые пространство и время, ушедшие в никуда двадцать лет, но мои дети об отъезде не жалеют.
Владимир Сидоров
Однажды, перебирая бумаги, я нашёл сложенный пополам листок. Развернув его, я обнаружил строки, написанные рукой отца Александра Меня: «Дорогой Володя!..» Эти слова напомнили мне один случай.
Был летний воскресный день. Народу в Новой Деревне было много. Я по обыкновению часто забегал в церковный домик. У плиты стояла Мария Витальевна и готовила отцу Александру обед. Из своего кабинета вышел отец Александр и спросил: «Володя, можешь сделать мне в кабинет полку для часов? И чтобы внизу был крючочек – вешать подрясник?» — «Хорошо, отец, сделаю», – ответил я. Тогда он протянул мне эту самую бумагу с эскизом и размерами полки и добавил: «Я заплачу». Мне было неудобно, и я сказал: «Но я могу и так сделать, мне было бы приятно выполнить ваш заказ». Батюшка ответил: «Трудящийся достоин пропитания».
Было это в 1979 году, перед московской Олимпиадой. Я работал тогда в Новоспасском монастыре. Я попросил коллег, и мне прогнали доски через станок, нанесли рисунок, который придумал я сам, согласно эскизу и размерам. Мне хотелось сделать для отца что-то особенное, красивое. И эта полка до сих пор висит в его доме в Семхозе, её можно увидеть в кабинете, возле выключателя.
Я долго делал эту полку, может быть, месяц или два, и помню, что кто-то ехал на машине в Семхоз, возможно, Серёжа Бессарабский. Я принёс эту полку, и отец Александр положил её в багажник машины, чтобы отвезти в Семхоз, и протянул мне деньги. Я говорю ему: «Батюшка, мне неудобно брать у вас деньги, примите это как подарок от меня, от моей семьи…» Но на это он чётко и категорично ответил: «Нет, возьми, деньги тебе потребуются». А мы в это время снимали дачу и задолжали хозяину, по-моему, рублей пятьдесят. И мы с женой Аллой оказались в безвыходном положении и думали-гадали, где бы достать эти деньги. И вдруг отец Александр протягивает мне именно эту сумму, одной бумажкой, не больше и не меньше.
Это было в восьмидесятых годах. Стоял летний солнечный день. Я остался после службы и ждал отца Александра в церковном дворе с фотоаппаратом «Зенит», чтобы его сфотографировать. Батюшка вышел из домика на крыльцо. Во дворе никого не было. Я стоял возле ворот. Он вышел радостный и, увидев меня, горе-фотографа, улыбнулся. Я подбежал и попросил его задержаться: «Батюшка, подождите секундочку, я хочу вас снять!» Он смотрит на меня и говорит: «Но ведь ничего не получится». – Батюшка, но почему? – «Да я плёнку засвечу!»
И когда я стал обрабатывать и проявлять плёнку в своей домашней лаборатории, то к своему ужасу обнаружил, что этот кадр был засвечен. От фигуры отца Александра остался лишь слабый контур.
Алла Сидорова
Крещённая в младенчестве, по обычаю, как это водилось в простых рабочих семьях, я ничего не знала о той роли, какую играет Церковь в жизни верующего человека. И вот началось моё воцерковление. Вы, отец Александр, стали моим духовным отцом и были им на протяжении восемнадцати лет. Сколько же во мне было удивления, непонимания, радости, слёз, возмущения за все эти годы! Хотелось уйти от Вас и найти духовника, который мне говорил бы, что надо делать в том или ином случае, ведь так было бы легче и удобнее жить, а не стоять перед выбором и делать этот выбор самой, как этого ожидали от меня Вы. И каждый раз я вновь возвращалась к Вам: сердце говорило мне, что Вы правы, нравилось ли мне это или нет.