[77]
Вот он (отец Александр Мень) приезжает на край света, где я тогда жила. В сумке у него – цыплята табака, которых он почти бежит жарить. Аверинцев уже ждёт – и отца, и цыплят, поскольку «жареная курица» была для него символом частной жизни, мирного дома, честертоновской радости. Потом они сидят в углу и обсуждают ещё не напечатанную книгу «Дионис. Логос. Судьба».[78]
Владимир Файнберг
Морозным январским утром 1978 года у церкви подмосковной Новой Деревни я встретился с человеком, который смог ответить на мои вопросы. Он горячо поддержал меня как писателя, целителя.
Это был отец Александр Мень.
Двенадцатого июня того же года он крестил меня. С тех пор двенадцать лет вплоть до его страшной гибели мы дружили. Как братья. Отец Александр часто бывал у меня, ночевал. Познакомил со своей мамой – Еленой Семёновной, доверил её лечить.
В ту пору я писал свою первую большую книгу – «Здесь и теперь». Он постоянно следил за тем, как идёт работа, вселял уверенность в нужности моего труда.
Вместе мы совершили путешествие по Узбекистану. Побывали в Самарканде, Хиве, Бухаре. На следующий год прожили месяц под Дербентом на берегу Каспийского моря. О том, каким был Александр Мень, я написал воспоминания, выдержавшие много изданий.
…Всё привыкаю и не могу привыкнуть к тому, что приходится жить без него.
Одного священника-диссидента (о. Глеба Якунина) посадили в тюрьму. В кабинете отца Александра группа верующих стала обсуждать это событие. Кто-то попросил батюшку проанализировать такую вроде бы сомнительную для священника деятельность.
Отец Александр поднялся из-за стола, ответил, выделяя каждый слог: «Я своих друзей не а-на-ли-зи-ру-ю!»
Анатолий Четвериков
Перенесённая болезнь лишила меня возможности заниматься любимым делом, и, освобождённый от распределения, я вернулся в Москву. Ещё не устроив свою судьбу, я ринулся к Алику Меню в приход и застал его таким же весёлым человеком и великим тружеником. С этих пор я часто бывал у него, нам всегда было интересно обмениваться мыслями о последних достижениях биологической науки. И если со мной приезжал кто-либо из моих новых знакомых, то очень быстро он становился почитателем отца Александра. Таково было обаяние этого человека. Наши повседневные заботы не позволяли видеться нам так часто, как бы этого хотелось. Но хоть один-два раза в год мы собирались, и отец Александр – Алик Мень – бывал с нами. Как прежде, он пел песни под гитару, обсуждал дела охотоведческих будней, проблемы подрастающих детей. Мы со своими чадами наезжали к нему в Семхоз, где наши дети вместе играли, перепачкивали мордочки, руки и платья. Взрослые обсуждали взрослые дела и научные новости. Нам всем хотелось дождаться исторических трудов Алика. Но наша печать была «под колпаком», а из-за «бугра» приходили единичные экземпляры, читать которые удавалось урывками при посещении Меней.
Занимаясь биофизикой, я то и дело встречал учёных мужей, хорошо знавших Алика и отзывавшихся о нём в превосходной степени. Когда кто-либо заводил речь о биологии, то оказывалось, что Алик разбирается во всех новейших проблемах и открытиях как профессионал. Он не хватал верхушек и был разносторонне образованным человеком, энциклопедистом.
Валентина Бибикова выразила наше общее отношение к нашему сердечному другу: «Если бы его не выгнали из института, стал бы он охотоведом? На время – возможно, на всю жизнь – конечно, нет. Но крупнейшим учёным в области биологии, возможно, в области философских аспектов биологии, был бы безусловно. Что лучше? Нам судить трудно. Может, жил бы дольше? Кто знает…»[79]
В Коктебеле
…Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
Анна Борзенко
Вспоминаю ужасно смешную нашу встречу. Я испокон века останавливалась в Коктебеле на улице Дачной, в доме 24 (потом она стала называться улица Победы). Хозяйка тётя Надя Корчина была добрейшая неутомимая женщина с остро-ироничным взглядом голубых глаз. Я дружила с её старшей дочерью Наташей и часто появлялась у тёти Нади в самый сезон и как снег на голову. Вот и в тот раз – приезжаю: «Тётя Надя, милая-любимая, хоть куда-нибудь, но на ночь положите!» Она говорит: «Ну ладно, Анька, положу тебя, но имей в виду: в 12:30 поезд придёт московский в Феодосию, приедет один очень хороший человек, и чтоб духу твоего не было». Сказано – сделано. Легла я спать, а то ли в шесть, то ли в семь утра открывается дверь в комнату, и входит… отец Александр. Я: «А-а-а-а!» – от счастья. Он: «О-о-о!» – от ужаса. Бедный, он тогда через Киев летел, потом на такси из Симферополя, спасался от надоедливой паствы. Ночь бессонная. Думал, приеду, рухну, отдохну, посплю. А тут такое! Кажется, я быстро выбежала из комнаты.
Вспоминаю наши встречи в Коктебеле. Я всегда любила ту часть, где Карадаг, а холмы, ведущие к Тихой бухте, к могиле Волошина, казались мне скучноватыми. И вот однажды мы шли по Коктебелю как раз в сторону этих холмов, и отец рассказывал мне про ласточек: какие они бывают, где гнёзда вьют и т. д. (он и знал про всё живое на земле, и любил всё живое, и очень увлекательно рассказывал). Вдруг батюшка останавливается и говорит: «А ты знаешь, я больше вот эту часть люблю – холмы». Я чуть не поперхнулась: а как же героический профиль Волошина на Кок-кая, чуть дальше профиль Пушкина на Сюрю-кая? И ваще, никакой романтики, мол, одни пыльные холмы. А он говорит: «Мне эти холмы Палестину напоминают», – и замолчал. Так мы и шли дальше молча. Мнение я своё тогда быстро переменила: мне тоже стали холмы больше нравиться.
Ирина Вышеславская
…Ещё были счастливейшие дни в Коктебеле. В одном из своих писем сам отец Александр назвал Коктебель «наш Эдем». Это был Эдем для меня и многих других его духовных детей, которые приезжали туда, чтобы пообщаться с ним во время отдыха.
По утрам отец Александр со всеми своими духовными чадами отправлялся в какую-нибудь бухту, чаще всего в Тихую. Он ходил в шортах, с большим крестом на груди и был совершенно бронзовый от загара. Всегда очень много шутил, и весёлый смех не прекращался в нашей компании.
Однажды, когда мы возвращались из Тихой бухты, он свернул на мыс Хамелеон – это узкая полоска холмов, которая врезается в море, отделяя Коктебельский залив от Тихой бухты, и замечательна она тем, что меняет оттенки каждые полчаса. Мы пошли по тропе за отцом Александром. Он остановился на самом высоком холме и начал молиться. Мы все молились вместе с ним. Коктебельский залив, карадагские скалы и выжженные солнцем холмы – эта дикая природа Восточного Крыма, так сильно напоминающая библейские пейзажи, стояла вокруг нас, как огромный храм.
Ещё были незабываемые прогулки в Судак, Новый Свет, на Легионер, самую высокую гору на Кара-Даге, и в маленькие закрытые карадагские бухты, куда нельзя пробраться иначе, чем вплавь. Отец Александр плавал великолепно.
Там же, в Коктебеле, жил в то время со своей милой семьёй отец Александр Борисов, в то время ещё дьякон церкви на Речном вокзале в Москве. Общение с ними наполняло светом, и казалось, что счастью нет конца. Гармония, которая устанавливалась вокруг этих людей, была действительно какой-то нездешней.
Александр Зорин
Интерес к нему был повышенный. В тот год, впрочем, как и в предыдущий, в Коктебеле, где отец Александр отдыхал, слежка за ним велась неотступно. Обязательно залезут в дом в его отсутствие, перетрясут вещи, наверняка сфотографируют рукописи. Следили и на прогулках, когда он поднимался с друзьями к могиле Волошина. Отец Александр подшучивал, показывая друзьям на вездесущий «хвост».
Владимир Купченко
Отца Александра Меня привела в Дом поэта в Коктебеле писательница из Минска Зоя Гусева, давняя моя знакомая. Было это 24 июля 1972 года. С ним был дьякон Александр Борисов с женой и детьми, но подробности этой встречи в памяти не сохранились. Я провёл их по мастерской и летнему кабинету Волошина, представил Марии Степановне. Разумеется, я оценил поразительную эрудицию отца Александра и подпал под его человеческое обаяние.
А вскоре, после его отъезда из Коктебеля, мне выпало некоторое испытание. Одна москвичка, мнением которой я дорожил, на мои восторги по поводу отца Александра заявила, что он – «подсадная утка КГБ», – иначе как объяснить, что его труды невозбранно выходят за рубежом? Как антиподы были приведены о. Димитрий Дудко и о. Сергий Желудков, подвергавшиеся тогда репрессиям. При всей своей рефлективности, я решительно отверг эти подозрения, а сомнительные вопросы, на которые не мог ответить, решил выяснить у него самого.
Летом 1973 года наше общение было более частым и доверительным. И вот как-то, оставшись с отцом Александром наедине, я сообщил ему о слухах, ходящих о нём. Он пояснил, что в своих выступлениях никогда не касается политики и печатает на Западе только богословские книги, но КГБ отнюдь не обходит его вниманием: не раз его вызывали для бесед, подстраивали разные пакости, да и слухи, порочащие его, идут оттуда же.
Состоялась экскурсия по дому Волошина: отец Александр пришёл с женой, братом и сыном, в группе были также писатель Д.М. Урнов, А.П. Чудаков с дочерью, океанолог С.С. Зилитинкевич с женой – всего пятнадцать человек. К тому времени у меня были написаны и перепечатаны первые шесть глав книги о Волошине, и я попросил отца Александра просмотреть их. 5 июля я записал в дневнике его неожиданно высокое мнение: «Это не просто биография – это книга. Весь научный аппарат спрятан, ничто не мешает. Вы передали все искания эпохи… Встаёт живой человек, не абстракция, не сусальный герой. “Блуждания” – лучшая глава».