Мы поняли, что случилось с Володей. Он потерял сознание и утонул, вероятно, так и не успев понять, что с ним происходит. Смерть для него была, наверное, лёгкой, почти мгновенной. Последние годы у Володи были сильные головные боли. Врачи поставили ему диагноз: эписиндром (симптоматическая эпилепсия). Как полагали многие знавшие Володю, это было следствием его ночных творческих бдений. Его состояние постепенно ухудшалось: он чаще стал терять сознание, приходя в себя, он долго не мог вспомнить, что с ним случилось.
В аэропорту Внуково нас встретили многочисленные Володины друзья. Мы погрузили гроб в грузовое такси и поехали к Володиному дому.
На другой день мы повезли Володю в Новую Деревню. Отец Александр приехал специально, чтобы его отпеть. Помню, как батюшка встретил нас у ворот церкви и, увидев цинковый гроб, на мгновенье задумался. А потом сказал: «Нет, вскрывать гроб мы не будем. Отпоём его в закрытом гробу».
Похоронили Володю на Щербинском кладбище.
Повинуясь долгу христианина и взятому на себя обету, я несколько раз в день молился о Володе. На сороковой день вижу сон. Изба-клетушка. На печи лежит старуха. Я спрашиваю у неё: «Как там Володя?» – «Какой такой Володя, болящий?» – зашамкала старуха. Со страстным желанием покинуть этот мрачное место я приказал себе: «Вверх! В небо!» Набрав высоту, я летел вдоль каменной стены и круглой башни. Вглядевшись, я рассмотрел внизу, в середине двора, толпу людей. Опустившись ниже, я узнал в одном из них Володю. Он был немного не похож на себя, но я знал, что это он. Мы дружески обнялись и отошли в сторону. Володя был без бороды и выглядел моложе, чем при жизни, но очень измученным, утомлённым и обессиленным. Я плачу и кричу ему сквозь рыдания: «Володя, Володя!» Он, теряя сознание, виснет у меня на руках. Я с трудом поддерживаю его и пытаюсь взлететь вместе с ним повыше, прочь с этого двора, из этого странного места. «Выше, выше, Володя! Я молился всё это время о тебе, мне продолжать молитвы?» Он молчит. Взлететь нам так и не удаётся. Я подтаскиваю его к стене и прислоняю. Он приходит в себя и говорит: «Сейчас уже ничего, сейчас я выплыл, а до этого было трудно».
Эта странная встреча с Володей во сне не выходила из моего сознания и не давала покоя. Спустя три дня я поехал в Новую Деревню. После службы я поведал отцу Александру о моём мистическом сне. Он внимательно слушал, не перебивая. Затем, задумавшись на мгновение, сказал: «Это переживание подлинное. Об этом говорит фраза “я выплыл”». Немного помедлив, он добавил: «Я думаю, что вы оказались в Чистилище. Молитесь о нём и дальше».
23 декабря мы с отцом Александром и Зоей Маслениковой приехали в мастерскую Володи. Там нас ожидали Григорий Померанц и Зинаида Миркина, которые очень дружили с ним. Володина сестра Наташа показывала нам его картины.
В машине, по дороге домой, отец Александр высказал своё мнение о творчестве Володи Казьмина. Он был очень разочарован и сказал, что в этих изображениях космических воронок и энергетических полей мало смысла и всё это свидетельствует о духовном и творческом тупике художника.
Лев Покровский
В июне 1968 года отец Александр пригласил меня с собой на Селигер. Батюшка жил там до дня Петра и Павла, а я уехал раньше. Идея поездки возникла внезапно. По-моему, это была его первая поездка на Селигер. Он давно уже был знаком с о. Алексеем Злобиным, замечательным священником, служившим в деревне под Торжком. Они были с отцом Александром давнишние друзья, ровесники. Уже тогда, по-моему, у о. Алексея было шестеро детей, на Селигере они все были – мал-мала меньше. Злобин был знаком с о. Владимиром Шустой, и у них, видимо, и созрел этот план. Пригласили меня. Я поехал, конечно, с радостью. Пригласили и Мишу Меерсона – он приехал после меня, мы не встретились.
Это был мой единственный опыт совместной жизни с духовенством, и он был мне очень полезен. Я впервые увидел священников вблизи, в быту. Первое дело, которое мы сделали, когда высадились около Ниловой пустыни, в которую тогда попасть было нельзя, – на огромном острове, сплошь заросшем лесом, срубили крест, водрузили его, и отцы его освятили. Потом сделали столовую, как в пионерском лагере: стол, лавочка – всё своими руками. Это был как раз Петровский пост, и мяса не было совсем, но рыба была, и я такой рыбы с тех пор не ел. Угри!.. И купание! А вода в Селигере – на три метра вглубь абсолютно прозрачная!
На Селигере я впервые познакомился с книгой Солженицына «В круге первом». Её привёз туда отец Александр, и мы все её читали.
Очень интересно было присутствовать при их эсхатологических спорах. О. Владимир Шуста любил эсхатологию и любил говорить о ней, причём совершенно расходился в мнениях с отцом Александром. О. Владимир считал, что время для исполнения пророчеств наступает уже сейчас, что шестая печать уже снимается и конец света – не за горами. Отец Александр возражал, что это «никак не следует из Писания, что у христианства всё будущее впереди, что на самом деле две тысячи лет – очень короткий срок для христианства, оно ещё далеко не понято, и все эти пророчества апокалиптические – им ещё лишь предстоит сбыться, осуществление этих пророчеств возможно совсем в других мирах, человечество может расселиться по космосу, и всё будет совершенно по-другому…»
София Рукова
После похорон Елены Семёновны я, зарёванная, сидела у отца Александра в кабинете, а он, потерявший мать, говорил мне: «Я понимаю вас… считайте, что Господь продлил мамину жизнь ради вас… чтобы вы узнали её… Ведь два года назад ей дали только две недели жизни – саркома печени, неоперируемая… две недели… А она прожила ещё два года!
Я причастил её… мы прочитали акафист преподобному Серафиму… вы же знаете, как она любила его… я собирался уходить, и вдруг она попросила меня задержаться… я увидел, что ей стало хуже. Вызвали “Скорую”. Ей откачали воду. Ей стало немного лучше, но очень скоро снова стало хуже… Я держал руку на её голове и молился до последнего её вздоха… читал отходную… она уходила очень спокойно, мирно… я видел это…»
Позднее кто-то из тех, кто вместе с отцом Александром присутствовал при кончине Леночки, сказал мне, что в то время, когда отец молился над ней, она неотрывно смотрела на картину, висевшую напротив её кровати, где был изображён Иисус, идущий по водам.[86]
Солнечный день. После службы мы с отцом Александром приехали ко мне – исповедать и причастить Д., а кроме того, он хотел ещё раз посмотреть кое-что в моём 90-томном собрании сочинений Л. Толстого. На нём, как всегда после Пасхи, белая ряса. После того как всё сделано, после чая и беседы ему надо спуститься вниз – к моему дому за ним должен подъехать Виктор Васильевич Андреев, его старинный друг и фотограф. Мы собираемся выходить, и отец обращается ко мне: «Как вы думаете, могу я выйти в таком виде?» – он взглядом показывает на рясу. Я уверенно киваю: «Конечно! Тысячелетие-то отметили всей страной…» Он соглашается: «Да… пора уже…» Никогда ещё на Уральской ни один священник не выходил в церковном облачении… Мы выходим из подъезда… О Боже! – взгляды… со всех сторон на нас смотрят… Я тихо, смеясь, говорю: «Отец! У меня чувство, что я словно в басне Крылова – когда слона водили напоказ… а всюду – моськи…» Он смеётся. Но ожидаемой машины нет – В.В. задерживается. И мы подходим к тут же находящемуся пивному бару «Саяны» – здесь вынесен стол с обычными напитками – водой, соками, нехитрыми бутербродами. Рядом стулья и столики. «Ну, возьмём что-нибудь, пока ждём…» — предлагает отец, и мы подходим к столу с напитками, за которым стоит продавец в белом халате – мужчина среднего возраста. Он буквально таращит глаза – от непонятного ему самому страха. Отец выбирает нам по стакану воды или сока, мне ещё какой-то бутерброд и спрашивает: «Сколько я вам должен?» В ответ продавец с расширенными глазами вдруг закатывает рукава, показывая нам руку, на которой волосы буквально стоят дыбом: «Да вы что?! Разве ж я возьму от вас!.. я же – человек!..» – и, не взяв ни копейки, он помогает нам перенести выбранное на столик. Отец благодарно улыбается ему, смеётся, а я блаженствую… Нет, не все у нас – моськи, лающие на слона…
27 октября 1989 года
Накануне была служба в честь Иверской иконы Божией Матери. После службы отец спросил меня, не могла бы я с ним поехать на следующий день, чтобы помочь в получении им загранпаспорта, а затем и визы в итальянском посольстве. Я с радостью согласилась. Но утром нам надо было быть снова в Новой Деревне на отпевании. На всякий случай я взяла с собой фотоаппарат, благодаря чему сделала два снимка, которые потом постоянно фигурировали на следствии, поскольку на них был запечатлён портфель, пропавший в день убийства отца.
После отпевания мы поехали в Москву, на Варшавское шоссе, где тогда находился УВИР для живущих в Московской области. Пока отец сидел в очереди, я успела оплатить пошлину и вручить ему квитанцию как раз вовремя. Он получил паспорт, и мы отправились в итальянское посольство, кажется, на улице Веснина, недалеко от станции метро «Смоленская».
Отстояв очередь, получили анкету для заполнения почти перед самым перерывом. «Она на итальянском! Что делать?» – поначалу растерялся отец. Я рискнула: «Заполним. Что-то же я должна помнить из итальянского, хоть и учила его сто лет назад…» Оказалось, что что-то помнила, так что заполнили анкету и подошли сдавать. И тут – началось! Выясняется, что надо ждать сколько-то дней, а отцу уже в понедельник надо вылетать. А день этот пришёлся на пятницу, в канун Дмитриевской родительской субботы, и вечером отцу предстояло служить всенощную.
Отец пытается на английском объясниться, но принимающий документы сотрудник его не понимает. Тогда я на ломаном итальянском начинаю что-то лепетать про международную конференцию, симпозиум и прочее, что перед сотрудником – священник, важная персона, которого там ждут в понедельник. С трудом достигаем понимания, и сотрудник – весьма важного вида – говорит, что по