Я решил походить с ними на рыбалку. Мы ходили в пять часов утра до подъёма, поймать ничего не удавалось, но у них было счастье. И однажды мы опоздали с этой рыбалки, а надо играть подъём. Мы побежали, и я забыл авоську с церковными книгами. Её нашли, позвали Ушакова: «Что такое? Это ваш протеже». Он говорит: «Он же православный, он не баптист». Баптистов они очень боялись.
Когда я рассказал об этом отцу Александру, он говорит: «Ну зачем ты так сделал, зачем нужно было брать эти книжки? У нас такая христианская русская литература – ну, почитай Толстого, Лескова. Почитай Пушкина – такой христианский поэт. Какая благодать! И не надо было всё это брать».
Андрей Тавров (Суздальцев)
Отец Александр любил исповедальную литературу, способность человека не поучать, а рассказывать о себе. «Существуют три великие исповеди – Толстого, Августина и Руссо», – не раз повторял он, а Августина принёс мне для прочтения в своём видавшем виды портфеле в церковь – не отослал меня в Ленинку, а принёс. Своими руками, в своём портфеле. Не забыл. Как и другие книги для своих прихожан.
Преследования иногда непредсказуемым образом отражались на его литературных трудах. Как-то он обмолвился, что начал писать Библиологический словарь, потому что ожидал ареста и большую вещь затевать было не с руки. А короткие статьи можно было писать между делом, в электричке, где он работал, подкладывая под листки свой толстый портфель, в котором он переносил для меня и для других из своего собрания книг массу раритетной литературы. Просто брал в руки, клал в портфель и тащил. Для меня это было началом того, что впоследствии я определил для себя как снятие кавычек с евангельских цитат. Простые действия руками и ногами, а не только ораторские упражнения.
Священник Владимир Тимаков
Куда бы ни ехал Мень отдыхать, он брал с собою «два чемодана» книг. Фактически они и составляли весь его скарб (из одежды он брал самую малость). И за отпуск все эти книги прочитывал. Со стороны могло показаться, что он их просто перелистывает. Так нет же – досконально всё штудировал. Его интересовали и точные науки, и искусство, но в основном он отдавал предпочтение книгам богословского и философского содержания. Как он успевал прочесть такое количество книг – загадка. По-видимому, черпал из них только самое нужное.
Шли шестидесятые – семидесятые годы. Продолжался страшный духовный голод. Книги, которые были выпущены ещё до революции, уничтожались, но всё-таки в то время их можно было купить.
В год моего поступления в семинарию академия и семинария находились в Москве, на территории Новодевичьего монастыря, и именовались «богословский институт» и «богословско-пастырские курсы». От входных ворот Новодевичьего монастыря до Успенского храма вела дорожка, по обеим сторонам которой продавались книги. Книги в основном были богословские, богослужебные, философские, житийные. Купить их можно было, но у студента денег-то – кот наплакал. Но мы на книги тратили последние гроши. Так и осело в сознании, что самая большая ценность – это книги.
Наталья Трауберг
В 1965 году я познакомилась с отцом Александром Менем. Я ему оставила «Вечного человека» Честертона, и он написал мне письмо в Литву. Смысл его (записка, к сожалению, не сохранилась) – «ура, ура, это то, что нам нужно». Он взялся за дело. Неизданные переводы Честертона были размножены – несколько машинисток специально занимались этим. И машинописные книги стали активно ходить по рукам.
Отцу Александру удалось наладить своеобразную фабрику: перепечатывали Бердяева, Сергия Булгакова и многие другие книжки тамиздата, которые моментально расходились. Правда, в них встречались пропуски, некоторые фрагменты терялись. Потому что машинистки трудились, конечно, в нерабочее время, может быть, ночью, спешили. Когда в 1988 году появилась возможность опубликовать неизданного Честертона и я стала искать прежние свои работы, то обнаружила, что в каких-нибудь сотых экземплярах потеряно до половины книги. А других просто не оказалось. Так что пришлось, скажем, у «Франциска»[36] переводить заново целые куски.
Судьба рукописей самиздата совершенно средневековая: они не были нам подвластны, мы их не правили, неизвестные люди вносили в них своё. Например, вписали в одну из них кретинскую шутку, я её забыла. Кроме того, при переводе для самиздата существовали свои особенности. Многие аллюзии, которые непонятны были без пространного комментария, мне приходилось снимать. Например, отсылки к непереведённым книгам Хаксли, Фолкнера и даже к переведённым, у нас их ведь не очень хорошо знали. Иногда я сокращала сама, потому что очень спешила, например, куски, которые казались повтором. Словом, это никак не было академической подготовкой рукописи.
В 1972 году о. Сергий Желудков и отец Александр Мень дали мне почитать трактат К.С. Льюиса «Страдание». Хотели узнать, не годится ли он для самиздата. Я пришла в восторг и тут же села за работу. И с этих пор переводила по книжке Льюиса в год.
В Новой Деревне, куда перевели отца Александра, стало очень много новых людей, а ездить туда часто я не могла. В 1972 году произошёл демографический взрыв – появилось очень много неофитов. Приход заметно вырос, и буквально каждый читал Льюиса.[93]
Удивительно, насколько он умел жить «здесь и сейчас» и в вечности. Мы – учились у него. Отец хотел, чтобы мы постоянно молились. Любил он и монашеское дело – переписывание библейских книг. Помню, я переписывала Псалтирь, книгу «Товит» и пророков. Сказать, что мы их «очень любили», – даже смешно: мы там жили.[94]
Владимир Файнберг
Соню Рукову отец Александр долго готовил к крещению. Давал соответствующую литературу. Однажды дал изданную в Брюсселе книгу «Магизм и единобожие», написанную неким Эммануилом Светловым.
Прочитав книгу, Соня приехала в Новую Деревню, стала просить отца Александра познакомить её с мудрецом, сказала, что готова поехать куда угодно, чтобы иметь возможность поговорить с автором, хотя бы увидеть его. В конце концов отец Александр взял её за руку, произнёс, лучась улыбкой: «Сонечка, да ведь это я…»
Девушка прочла книгу отца Александра «Сын Человеческий». Уверовала. Крестилась.
Через несколько лет оказалась в Троице-Сергиевой лавре, на исповеди у старца рассказала о роли, которую сыграла в её жизни книга Александра Меня.
– Еретик! – заявил старец. И наложил запрет на чтение его книг.
Нина Фортунатова
При первой возможности я помчалась к отцу Александру поделиться, рассказать взахлёб о встрече с Христом, на что он порылся в своём портфеле и дал мне машинописную книжку «Сын Человеческий» Э. Светлова. И ни слова о том, что это его книга. Через неделю я прилетела как на крыльях и сказала, что всё поняла, всё почувствовала, что готова за этим Светловым идти хоть на край света. На что он просто улыбнулся и сказал: «Ах, если любит кто кого, зачем искать и ездить так далёко». И опять не признался, что это его книга.
Я выпросила её ещё на неделю и села переписывать от руки, потом печатать на машинке. Мне хотелось, чтобы этот огонь коснулся всех моих друзей, подруг, родителей, родных, знакомых. Мне хотелось, чтобы был водопад из этих книг, чтобы она была у всех неразлучно…
Потом были съёмки фильма «Любить», который мы увидели только через двадцать пять лет. В этом фильме я услышала слова батюшки, что «в момент влюблённости человек встречается с вечностью, переживает Бога…» Такое случилось со мной после прочтения «Сына Человеческого», я поняла, полюбила Христа всем сердцем, и не выразить, как была благодарна тому человеку, который открыл мне Христа.
Александр Чернявский
Я переводил книгу Альберта Швейцера «Мистицизм апостола Павла», содержащую множество цитат из библейских апокрифов, и искал их русские переводы. Зоя Афанасьевна Масленикова рассказала о моих затруднениях отцу Александру, он дал ей микрофильмы с нужными переводами, попросил прислать уже сделанную часть работы и некоторые другие произведения Швейцера, а когда перевод будет окончен, привезти ему один экземпляр.
И вот мы с Зоей Афанасьевной стоим у калитки его дома. Не буду описывать свои первые впечатления, обаяние отца Александра, под воздействие которого я, разумеется, сразу же попал, излучаемую им доброту. Разговор быстро перешёл на Швейцера, а тема эта, как мне представлялось, не очень подходящая для обсуждения с православным священником. Известно, что Швейцер, определяя христианство как мистическое единение с Христом, требующее полной самоотдачи Ему и Его делу, считал исторического Иисуса человеком, убеждённым, что конец этого мира (который Он представлял Себе в соответствии с позднеиудейскими эсхатологическими ожиданиями) – дело ближайших дней. Это весьма далеко от православной христологии; кроме того, я уже прочёл книгу отца Александра «Сын Человеческий», где он недвусмысленно говорит, что концепция Швейцера неприемлема для православного сознания. Однако во время этой первой встречи речь шла только об апостоле Павле. Отец Александр сказал, что у апостола Павла ещё много неясного, например, до сих пор ведутся споры об истолковании многих мест Послания к Римлянам. Я спросил о его отношении к швейцеровской концепции этого Послания. Он ответил, что концепция Швейцера кажется ему всё-таки слишком жёсткой, и я счёл за лучшее не углубляться в эту тему.
Но уже при второй или третьей нашей встрече, прочитав книги Додда и Иеремиаса[37] (которые он же мне и дал!), я осмелел и перешёл в наступление. Я сказал, что трактовка Доддом слов Иисуса «Не успеете обойти городов Израилевых, как придёт Сын Человеческий» (Мф 10:23) как исполнившегося пророчества искусственна, что такого же мнения придерживается и Иеремиас и что книга последнего фактически подтверждает точку зрения Швейцера. Отец Александр внимательно выслушал всё это, но, против моего ожидания, не стал спорить и сказал: