«А я думал, за мной уже пришли, когда увидел, что кто-то в шинели в дом стучит…»
Тяга людей к вере становилась всё сильнее, и фигура отца, популярность которого постепенно росла, не на шутку тревожила правящую комбюрократию. Мы готовились к самому худшему, тем более что новый генсек Андропов, долгое время возглавлявший КГБ, видимо, перенял кое-что из практики «вождя всех народов» и сразу принялся закручивать гайки. Кампания эта быстро выдохлась, да и сам генсек дышал на ладан, но в начале своего полновластия он повёл массированное давление на инакомыслие, в том числе на Церковь.
Репрессивный рецидив, однако, требовал обоснования, и Андропов был озабочен накоплением компромата на некоторых религиозных деятелей. Органы взялись за окружение отца.
Много неприятностей ему и всем нам доставил арест бывшего отцовского прихожанина, который отошёл от православия, стал католиком и создал небольшую группу из единоверцев. Им заинтересовались комитетчики. Католики у них были на особом счету, поскольку их общинами руководили из-за границы; при желании КГБ легко мог «найти» среди них «агентов иностранных спецслужб». Бывший духовный сын отца Александра не выдержал и оговорил отца, многих наших друзей и близких, – а именно этого от него и добивались.
Это был пик испытаний, обрушившихся на отца и всю нашу семью. Отца по нескольку раз на неделе вызывали на многочасовые допросы, так что он возвращался оттуда порой к полуночи страшно измотанный. Следствие тянулось месяцами, и мы каждый день со страхом ожидали, что с очередного допроса отец не вернётся, а мы получим уведомление о его заключении под стражу. Такое ожидание выматывало душу. Я часто слышал рыдания матери, видел слёзы сестры, и сердце пронзала нестерпимая боль.
Разумеется, наши друзья были в курсе происходящего и тоже тревожились за отца. Одни предлагали ему уехать на Запад, другие возражали, что при Андропове выехать из страны стало многократно труднее. Отец же чувствовал, что возможна куда более тонкая игра: ему как раз могут дать эмигрировать, чтобы этим дискредитировать здоровые, непричастные к сотрудничеству с органами силы в Русской православной церкви. На этом, скорее всего, и строился расчёт, иначе отца давно бы уже арестовали. КГБ необходимо было оторвать его от паствы, которой становилось всё больше. Однако арест, в отличие от тридцатых годов, только прибавил бы отцу популярности. Поэтому там решили взять его измором: доносами, допросами, угрозами и клеветой. Но отец не поддавался давлению и отклонял предложения об отъезде за рубеж. Он говорил: «Писатель может писать и распространять книги где угодно. Священник-миссионер, оторванный от своей паствы, перестаёт быть таковым. Священство – не только сан, но и служение людям, верующим в спасительную силу таинств, к которым их приобщает тот, кому они полностью доверяют, к кому идут со своими проблемами и духовными исканиями. Я должен остаться со своими прихожанами, в своей стране. Здесь я нужен – и тем счастлив».
Вот на таком фоне происходило моё возвращение к гражданской жизни после армии. Первым делом я поступил на рабфак Института культуры… Это было связано с тем, что, отучившись до службы в армии два курса в техническом вузе, я понял, что, будучи сыном священника, мне вряд ли удастся добиться каких-то успехов на каком бы то ни было производственном предприятии, а всё, что было связано со сферой культуры, было более доступно и перспективно даже для людей с «сомнительной» биографией. А работать устроился звукотехником во Дворец культуры Московского института железнодорожного транспорта (МИИТ). Начальник у меня, конечно, был, но он по большей части общался не со мной, а с рюмкой. Увидев, что с делом я знаком, он с лёгкой душой доверил мне и технику, и постановку звука. Надо ли говорить, с каким самозабвением я предался экспериментам! Казалось бы, хоть тут какая-то отдушина – ан нет. Через пару-другую месяцев звонит мне на работу некто и представляется близким знакомым капитан-лейтенанта Тарана с Дальнего Востока (он был особистом Совгаваньского гарнизона). Он, мол, в Москве проездом и очень хочет свидеться со мной. Ничего тревожного я поначалу не заподозрил. Мало ли знакомых у каплея Тарана? Получить весточку из той, армейской жизни было даже приятно.
Встречу мы назначили в саду «Аквариум», возле театра имени Моссовета. Когда сошёл эмоциональный всплеск, вызванный воспоминаниями, я насторожился. Договариваясь о встрече, собеседник вёл себя не как провинциал, ни разу не бывавший в Москве. Тот бы сто раз переспросил, где да как найти. А этот сориентировался сразу. Либо не чужак, либо хорошо проинструктирован – и понятное дело где. Поделился подозрениями с друзьями. Те отмахнулись: тебе теперь всюду органы мерещатся! Успокоенный, я отправился на встречу. Звонивший оказался молодым подтянутым человеком в сером костюме. На вид ловок, но выправка не военная. Похож скорее на комсомольского функционера и уж никак не на провинциала. Я внутренне подтянулся. Незнакомец завёл разговор. Начал издалека, долго распространялся о Таране, Дальвоенморстрое, Совгавани. Потом перешёл на мою персону, причём вместо «я» всё время говорил «мы». Кто это «мы», я вскоре понял. Предчувствия меня не обманули: привет от особистов! А мой визави стал выкладывать карты. Мы, мол, знаем, что вы, Михаил, мечтаете о творческом поприще. Нам известно о вашем поступлении на рабфак Института культуры и материальных затруднениях – зарплата у вас не ахти какая, подрабатывать приходится. И дорога из Семхоза утомляет, надо квартиру снимать, а это большие расходы. Короче, лубянский посланник проявил удивительную для дальневосточника осведомлённость. Далее в ход пошёл козырь: трудности могут остаться позади, планы ваши вполне осуществимы, если… Наконец разговор перешёл к главному: «нам» интересно было бы знать круг посетителей вашего дома, особенно визитёров отца, прежде всего – иностранцев и священников, а также темы их бесед. Ваш отец – человек научного склада, поэтому знать не знает, какие опасные люди могут проникнуть к вам в дом и какие неприятности из-за этого могут приключиться. Но мы-то уж знаем, поэтому заботимся о том, чтобы этого не произошло. Нет-нет, в штатные осведомители «мы» вас не зовём, а чисто по-человечески просим прояснять ситуацию во избежание подозрительных случаев и опасных инцидентов. Ничего в этом нет страшного и зазорного…
Когда «приезжий с периферии» наконец добрался до сути дела, во мне всё закипело. Захотелось от всей души врезать этому сладкоголосому вербовщику по его лощёной физиономии. Но, к счастью, я с собой совладал. Может, расчёт и был если не на успешную вербовку, так на мою несдержанность. Тогда бы дело раздули до уголовного, а то и политического, и отцу явно могло не поздоровиться.
Агент между тем продолжал разводить свою демагогию. Я его практически не слушал: в глазах было темно от гнева и отвращения. Издавая время от времени какие-то междометия, я лихорадочно думал: что же делать? Они ни за что не отстанут. Как бы в подтверждение моих мыслей кагэбист на прощание обронил: «Мы вас обязательно разыщем, позвоним».
Разозлённый и подавленный, я отправился домой. В голове стоял звон, грудь придавила тяжесть. «Ну уж нет, – думаю. – Решили сделать из меня Павлика Морозова? Обойдётесь!» Долго ходил из угла в угол, потом сидел, размышлял. Вертелись в голове разные варианты, но ничего стоящего я так и не придумал. Пришёл утром на работу, а навстречу мне начальник – тебя, мол, уже разыскивают, звонил такой-то. Это был вчерашний вербовщик. «Плотно взялись, – подумал я, – вздохнуть не дают». Оставалось только одно: уповать на мудрость отца.
Не сразу я на это решился – ведь отец всех нас берёг. Многое из того, что пришлось пережить ему на допросах, он наверняка от нас утаивал. Больше того: рассказывая о своих бдениях в лубянских кабинетах, он изображал их чуть ли не забавными эпизодами. С неизменным юмором живописал образы следователей, передавал реплики и монологи. Но нас его бравада не успокаивала. Слишком хорошо каждый в стране знал, что это за учреждение – Комитет госбезопасности CCCР.
Так или иначе, то обуреваемый паническими мыслями, то впадая в какую-то прострацию, я ехал к отцу за советом. Как только мы уединились в его кабинете, я стал выплёскивать всё, что накипело на душе: сумбурно, взволнованно и, наверное, не слишком вразумительно. Я говорил, говорил – и вдруг осёкся: вместо сумрачно-тревожного отцовского лица на меня глядело лицо ободряющее, чуть ли не весёлое. Это совершенно не вязалось с моими представлениями о размерах свалившейся на меня опасности, от которой не было спасения! А когда я закончил всё на той же траурной ноте, отец вдруг засмеялся и воскликнул: «Ну, мерзавцы! И до тебя добрались!» – причём и в смехе его, и в этом возгласе явственно слышался оттенок какой-то пренебрежительной жалости к тем, кто устроил мне ту злосчастную встречу. «И что же будем делать?» – спросил отец. Я поспешно начал перебирать варианты, которые сам же отверг, и, чувствуя, что всё это не годится, впал было в уныние. А отец, терпеливо выслушав мои сетования, веско сказал: «Спокойно! Не суетись. Смени работу и квартиру – там тебя всегда отыщут и покоя не дадут. На работу устройся либо по совместительству, либо по чужой трудовой книжке, но аккуратно, чтоб никто ничего не заподозрил. В комитете поищут тебя, потеряют след и отстанут».
Поражённый такой реакцией, я вытаращил глаза и с жаром выпалил: «Да как же так? Это ведь самая “мужская” (на тогдашнем молодёжном жаргоне – “могущественная”) организация в мире! Она контролирует в стране всё и всех. Не пройдёт и пары суток, как меня отыщут!» Oтeц был всё так же спокоен. «В этой “самой мужской” организации, – заметил он, – тоже люди работают, а не всемогущие волшебники. И у них есть человеческие слабости, свои заботы и соображения – поважней твоей персоны и дел, высосанных из пальца. Скоро лето, отпуска – не до тебя будет. У них и посерьёзней работы хватает. Махнут на тебя рукой, а разработку по тебе сдадут в архив. Всё устаканится, будь уверен. Говорю как знающий человек».