Действительно, отец уже достаточно пообщался с этой братией, чтобы иметь право делать такие выводы. Но успокоился я не вполне, видно, крепко в моей голове засели мифы о «рождённой революцией» всесильной организации. Я считал, что за мной ведётся постоянная слежка и оперативники только ждут команды, чтобы схватить меня и учинить расправу. Тем не менее советы отца я исполнил в точности. Уволился с обеих работ – основной и по совместительству, съехал на другую квартиру. Хозяева знать меня не знали, чему я был несказанно рад, как и тому, что Москва – гигантский мегаполис, где легко затеряться. Внял я и совету воспользоваться чужой трудовой книжкой. Оформился на работу один знакомый, а я работал вместо него оркестрантом в одном подмосковном ресторане – пригодились юношеские увлечения музыкой.
Я доложил отцу обо всём сделанном. Моё трудоустройство в ресторане он вынужденно одобрил: действительно, таких заведений с музыкой в Москве и окрестностях – пруд пруди, народу там полно, масса командированных – словом, проходной двор. Искать в подобных местах человека, что иголку в стоге сена. Каждому новому совету отца я также следовал неукоснительно. Работая по чужой трудовой книжке, меня знали под фамилией её владельца. Адресами и телефонами не обменивался, тесных контактов и связей не заводил. Одним словом, «ушёл в подполье». Вроде всё складывалось удачно. Но сердце жгли нестерпимая горечь и обида на тех, кто, изображая борьбу с мифическими врагами народа, ломает судьбы людей. Я вынужден был перестать посещать занятия на рабфаке, прервать трудовой стаж – по тем временам немалый урон. Впрочем, разве это большая цена за порядочность, за честь отца и мою, за право быть свободным от обязательств перед системой, если за это иные клали на весы собственную жизнь?!
Всё получилось в точности так, как предсказывал отец. Месяц прошёл, другой, третий – никто меня не выявил, не разоблачил, не задержал. По прошествии времени я стал спокойно размышлять: да кто, собственно, я такой, чтобы из-за меня КГБ вставал на уши? Не шпион, не диссидент, не лидер оппозиции. Не та фигура, чтобы искать меня по всей Москве и Подмосковью… Вечерами я занимал место в оркестре, играл популярные номера, выполнял заказы разгорячённой публики. Тягостное это дело, когда вместо искусства – дым коромыслом, пьяные, ревущие песни голоса или выяснения, кто кого уважает, шарканье танцующих ног, звон бокалов, звяканье приборов да крики повздоривших. Но всё же видеть это – куда меньшее зло, чем лицезреть физиономии типов вроде того липового дальневосточника.
Иногда, обуреваемый любопытством, я звонил из автомата бывшему начальнику на прежнюю работу. Тот поначалу кричал: «Тебя отчаянно ищут, телефон оборвали!» Потом об этом упоминать перестал. Выяснилось, что опера пару раз приезжали в Семхоз, причём беседы вели не с отцом, а с матерью. Видимо, полагали, что с отцом у меня полная договорённость, а с матерью – душевная близость и доверительность, надеясь у неё что-нибудь выведать! Пытались закинуть удочку: вот, дескать, никак Михаила не найдём, а у нас к нему вопросы по его службе в армии, есть некоторые неясности и т. п. Мама с отменной вежливостью отвечала: «Всё понимаю, но он скрытничает. Знаем, что снимает где-то в Москве квартиру, подрабатывает в каком-то театре, – и больше ничего». Раздосадованные оперативники и так пытались повернуть, и этак, но все их хлопоты оказывались напрасными. Так несолоно хлебавши и убирались восвояси.
Как только я почувствовал, что органы от меня отстали, осмелился наведаться в Институт культуры: мне хотелось наверстать упущенное. Однако меня ждал новый удар: потупив взор, ответственный за работу с рабфаковцами выдавил, что меня отчислили. Я изумился: рабфак – не основной курс, каждодневных посещений от нас не требовали. Сдал контрольные – и порядок! Отчислять просто так, ни за что, на рабфаке не принято, да и не я один пропускал занятия. Это было в порядке вещей: большинство из нас работали. Ответственный мялся, кряхтел, разводил руками – таково решение, оно обжалованию не подлежит. Лишь спустя несколько лет, зайдя в излюбленную нами, институтскими, пивнушку на набережной Москвы-реки, славную демократическими порядками (туда запросто захаживали и вместе посиживали и преподаватели, и студенты), мы с ним вспомнили об этом случае, и ответственный по рабфаку признался: приходили из «органов» и надавили на деканат, потребовав моего отчисления. Я смекнул, что это от злости за их провал. Ведь институт мог быть ниточкой, которая вывела бы оперативников на меня, а они её сами обрезали. Тогда я ещё раз убедился, насколько предусмотрителен и мудр был отец, когда посоветовал распрощаться до поры и с институтом.
Это был первый и, слава Богу, единственный мой конфликт с советской властью, её карательными органами. Я вовсе не собирался с ними конфликтовать, но на противостояние всё-таки был обречён, поскольку бодро маршировать в панурговом стаде к мифическим «сияющим вершинам» считал для себя унизительным. Сопоставляя отца и его окружение с их преследователями и мучителями, совершенно отчётливо понимаешь, где в действительности были сосредоточены ум, честь и совесть эпохи, а где – дурость, беззаконие, бесчеловечность, безнравственность. Власть, пытающаяся сделать из сына стукача на своего отца, ниспровергающая пятую заповедь Божью – основу здоровых человеческих отношений, порочна в своей основе. Она изначально была обречена ещё и по этой причине.
Ксения Покровская
Отца Александра тягали целый год. Он чуть ли не восемнадцать раз был на допросах. Он тогда рассказывал: «Допрашивали меня два героя – то Шилкин, то Белов, оба. Всю зиму, – говорит, – провёл на Лубянке с Шилкиным и Беловым».
Иеромонах Рене (Маришаль)
В квартире Миши Аксёнова-Меерсона нас было человек десять: Ася Дурова, организовавшая эту встречу, Ив Аман, о. Морис Гедон, будущий епископ Кагорский, о. Франсуа Руло и я – с французской стороны, а из русских – отец Александр (чья фамилия ни разу не прозвучала) и двое его близких друзей. Почти сразу же разговор зашёл о реальных вопросах христианской жизни в условиях тогдашних притеснений. В словах отца Александра мы почувствовали спокойную силу мужественного человека, прекрасно сознающего, что христианская Церковь загнана в узкие рамки. Мы говорили также об использовании русского языка в литургии и о возможности перевода славянских богослужебных текстов на современный язык. Отец Александр не замедлил с ответом: «Они не дадут нам этого сделать», – однако такая трезвость мысли сочеталась в нём с неотступностью в пастырском попечении о душах.
Тем же вечером, немного позднее, я объявил собравшимся о том, что в Париже готов к выходу первый номер «Логоса» – такое название дали в Москве журналу, вверенному о. Алексею Стричеку так, как бутылку с посланием вверяют океану. Отец Александр и Михаил Аксёнов, не сговариваясь, встали и увели меня в соседнюю комнату. «Отец Рене, не стоит оповещать об этом замысле тех, кому не нужно о нём знать». А я-то воображал, что нахожусь в кругу, где можно говорить всё. Хороший урок для наивного западноевропейца.[122]
София Рукова
Весь христианский мир следил за судьбой «сельского священника», известного в своей стране лишь малому числу людей. И преследователи, страшась международного скандала, не осмеливались арестовать отца Александра или выслать его в «отдаленные края».
– Уезжайте за границу, – предлагали они ему, – мы всё устроим.
– Нет, – ответил он. – Вы можете делать со мной что угодно, но мое место здесь, в этой стране.
А своим чадам он говорил: «Куда Бог воткнул семечко, там оно и должно расти».
Пастор Олег Севастьянов
Отец Александр мог найти путь к сердцу каждого и ненавязчиво подвести его к встрече с Тайной. И получалось – ты сам принял решение. Вероятно, поэтому в церкви, где служил Мень, всегда было много прихожан и нередко захаживали сотрудники КГБ. Но отец Александр, чтобы мы, молодые и неопытные, не попали на заметку людям в штатском, умел заранее предупредить нас об их присутствии. Делал он это очень осторожно и деликатно. Например, выходил из алтаря и, проходя мимо нас, мельком бросал: «У меня гости». Отец Александр брал на себя наш груз, а сам никогда не рассказывал о своих проблемах. А потом его зверски убили. Мне до сих пор его очень не хватает. Но при поворотных моментах в жизни Александр Мень является мне в сновидениях, и я знаю – это ангел в его образе!
Александр Солженицын
Мы с Алей, едва только сошлись в работе, сразу почувствовали необходимость в новом, своём и постоянном, канале на Запад. <…> А тут подоспело знакомство с обаятельным отцом Александром Менем. Я знал, что у него есть связь с Западом, и спросил его, не посодействует ли. Он готовно и очень уверенно сказал: «Да, конечно, пока мой канал не засорился». (Позавидовал я – у человека свой канал! Нам бы!) И он – взял. И – выполнил.
Лишь более тесное знакомство открыло нам, как работали шестерёнки той передачи. Отец Александр был духовным руководителем тогда ещё небольшого ищущего направления в подсоветском православии, вёл неофициальные семинары и направлял группу молодёжи. Главный же организатор у него был Евгений Барабанов – всегда богатый проектами организаций и реорганизаций. Самый удавшийся из них – перестройка парижского «Вестника» с использованием самиздата. Мы познакомились («закоротились») непосредственно с ним у отца Александра Меня, уговорились о передачах каналом – и дальше, для большей безопасности канала и всей их группы, не только я сам почти никогда не встречался с ним, всего три раза в четыре года, но мало встречалась и Аля: надо было опять найти множитель, затрудняющий поиск, – ещё одно промежуточное лицо, чьи встречи и с Алей, и с Барабановым были бы естественны.
Олег Степурко
Отец Александр мне рассказывал, что когда его вызывали на допросы, то спрашивали: «Какие вы высказываете критические замечания по поводу государства, режима, правительства своим прихожанам?» Он отвечал: