Только после его смерти я понял, что это был знак надежды, который надо передать другим. Знак пасхальной победы. Кстати, именно об этой победе говорил отец Александр за несколько часов перед убийством: «Она началась в ночь Воскресения, и она продолжается, пока стоит мир».
Анастасия Андреева
За несколько дней до гибели отца Александра в моё сердце вдруг ворвалось страшное, но не очень ясное предчувствие. Почему-то настойчиво стала думать о смерти, об угрозе ему. Я помчалась в Новую Деревню. Когда шла исповедь, я металась вокруг, не зная, смогу ли подойти и сказать… Как сказать? Как сказать человеку, что боюсь его смерти? Ведь и так жизнь его тяжела и полна угроз, а я добавлю ему тяжести. Он заметил моё смятение.
– Что с вами, дорогая моя?
– Я боюсь смерти, – только и могла я сказать, но он понял всё и, как обычно, возвышая своих близких до своего уровня, ответил мне:
– Нам с вами не надо бояться смерти, мы выполнили своё предназначение на земле, смерть страшна только тем, кто здесь не осуществился.
Убийца точил топор и высчитывал день. Место было, очевидно, предрешено – лесная тропа к электричке.
– Это особая тропа, – говорил отец Александр.
– Да, я знаю, по ней ходил святой Сергий Радонежский.
– Да, конечно, но не только…
Как мы были беспечны, как мы не поняли, как допустили, не защитили!
Ариадна Ардашникова
Последний раз я стояла рядом с отцом Александром на исповеди в субботу 8 сентября 1990 года. Народу в церкви было немного, а я задыхалась, как от духоты. Непонятная, необъяснимая тревога будто стояла за спиной.
Отец Александр принимал исповедь в маленькой комнатке, заставленной какой-то церковной утварью. Когда я вошла, отец был мне еле виден, в исповедальне всегда была полутьма, потому что окно в ней выходило в густые деревья. Подойдя, сказала только: «У меня какая-то тревога…» Отец помолчал, посмотрел в тёмный угол, потом быстро вскинул глаза, прострелил меня взглядом и, будто удостоверившись в чём-то, подтвердил свою догадку: «Это понятно». Через секунду-другую сказал: «Не унывайте! У вас есть свой голос, и вы его выражаете, за вас я спокоен, – детям будет плохо». Он начал говорить о детях: «Значит, так: у детей я был…» Он перечислял, что мне надо делать и какой быть. Его лицо, взгляд, выразительное движение руки – всё это так не соответствовало тому, что бывает на исповеди. Потом говорил, что детям уезжать в эмиграцию нельзя: «Людям с тонкой душевной организацией уезжать нельзя, потому что они потратят всю оставшуюся жизнь на воссоздание вокруг себя той среды, что оставили на родине. Уезжая, человек увозит с собой все свои проблемы, они могут менять свои одежды, но суть их остаётся. Жить надо со Христом, а где – не имеет значения».
Я стояла на коленях под его епитрахилью, и счастливые слёзы мои подтверждали, что душа забыла тревогу, страх и была открыта к принятию Святых Даров. В Причастии Господь дал такую праздничную тишину, что 9 сентября мы даже не почувствовали минуты смерти батюшки. Вернувшись из Новой Деревни, уже дома, я всё улыбалась отцову «значит, так». Да что же это у него за интонация была? Указания он, что ли, мне давал? Над гробом поняла: он «отчитывался» передо мной! Словно служанка говорит хозяйке: «Я ухожу, всё выполнено: котлеты на плите, пол вымыт». Как было не улыбнуться… Он мне говорил, что он был у детей, что он оставляет наш дом, наш мир в порядке, ухоженным. Он был в нашей семье слугой… Господу.
Незадолго до его смерти на одной из служб в храме увидела, что отец Александр пошёл в сторону свечного ящика у входа, и я стала пробираться сквозь толпу молящихся, чтоб с ним перемолвиться. Служительница сердито одёрнула: «Нельзя сейчас ходить». Я «включила» слух: «Горе́ имеем сердца!» и увидела: за деревянной решёткой закрытых внутренних дверей нашего храма, в притворе стоял на коленях отец. Он молился. Руки его были подняты, он словно призывал Дух Святой и одновременно охранял всех в храме. Может, отец просто хотел приучить нас, как в старину, отделять литургию верных от литургии оглашенных, закрыв не только Царские врата, но и двери храма по возгласу «Двери, двери!»? Сосёт под сердцем: отец собирал и благословлял своё стадо перед уходом… Знал он, знал день… на службе в среду прямо сказал: «Во вторник у нас будет праздник… смерть…» – ему подсказывают: «Усекновение главы Иоанна Предтечи», – а он: «Да, смерть…Иоанна Крестителя».
Наталия Большакова
Уезжая из Италии, Вы (отец Александр. – Н.Б.) уже попрощались навсегда с одним священником. И через некоторое время Вы сказали Вашему близкому другу, отцу Антонию Эленсу: «Прощай, Антоний, больше мы с тобой на земле не увидимся!» Отец Антоний, рассказывая мне это осенью 1991 года, говорил, что тогда он словно онемел и не смог ни о чём спросить Вас.[126]
Утром 8 сентября я была в Новой Деревне, когда отец служил, и вечером в Москве на его последней лекции. Утром на исповеди были решены два главных вопроса моей жизни. Он мне сказал: «Вы только любите». Во время исповеди он прерывал меня и отвечал так, будто я всё уже сказала, хотя я не успевала что-либо произнести.
Ирина Букринская
В течение лета 90-го года мне удалось выбраться к отцу всего три раза: на Троицу, на Петра и Павла и на Успение. Последний раз я видела отца Александра второго сентября. Все эти последние встречи отец был, как всегда, светящимся и остроумным, но временами чувствовалось, что он очень устал, в его глазах просвечивала едва уловимая грусть.
Во время этих встреч удалось поговорить совсем немного: жаждущих пообщаться с отцом и кроме меня хватало. Запомнилось всего несколько его фраз, которые, как оказалось потом, были очень важными, и я их впоследствии часто вспоминала. Я что-то с воодушевлением рассказывала, и вдруг неожиданно отец Александр сказал: «Россия – непросвещённая страна». Я тогда очень удивилась, потому что была не готова к такой категоричной формулировке: вроде мы все это знаем, но как-то не обращаем внимания, и эта грустная правда всегда остаётся где-то за скобками (поэтому так много иллюзий и так много разочарований). Эти слова отца я очень часто вспоминаю в связи со всей нашей новейшей историей. Отец большое значение придавал просвещению, любому: интеллектуальному, культурному, нравственному, религиозному, духовному. В конце концов отчасти благодаря этой фразе через четыре года после смерти отца я пошла работать педагогом в Пироговскую школу.
28 августа на Успение отец появился в Новой Деревне после довольно долгого пребывания в Италии. Многие прихожане, в том числе я, оживлённо интересовались его впечатлениями – тогда преобладала некоторая эйфория по отношению к Европе. Мне отец Александр ответил так: «Мне понравилось, но так надолго я больше не поеду – времени мало осталось, а здесь дел полно». И я почувствовала лёгкие угрызения совести: многие из нас тогда действительно увлеклись путешествиями в самые разные места – в Европу, в Армению, в Прибалтику; в этих путешествиях был элемент паломничества, т. е. не просто так, а с духовной составляющей. Потом я поняла, что отец был не против путешествий, а против эйфории, против «духовного потребительства», налёт которого он чувствовал во всех наших восторгах. Однажды, когда я вернулась из Франции и опять-таки с воодушевлением о ней рассказывала, он ответил: «Французы – неисправимые безбожники». И эти слова тогда совсем не соответствовали общему ощущению подъёма, их я тоже потом вспоминала, и, к сожалению, они оказались в очень большой степени справедливыми. Мне кажется, отец хотел научить нас находить источники духовной жизни, подъёма, обновления внутри самих себя.
Александр Вадимов (Цветков)
28 августа 1990 года, в праздник Успения Божией Матери, я последний раз видел отца Александра. <…> После исповеди я услышал: «Пожалуйста, дождитесь меня». Это означало, что у него есть какой-то очень важный повод для разговора. <…> Закончилась литургия, и мы присели на скамейку у левого клироса. Отец Александр попросил записать или запомнить фамилию одного литератора и название его книги и объяснил: «Он отдал рукопись в “Детектив и политику”, но там от неё отказались. Если вам не трудно, помогите ему получить её обратно». Признаться, я был удивлён. Не маловажности повода (для батюшки не существовало мелочей в отношениях с людьми), но ведь это можно было сказать прямо на исповеди! Однако протоиерей, высказав свою просьбу, не торопился окончить беседу. Мы говорили о статье в какой-то газете, где Михаила Булгакова объявили масоном. Затем я рассказал о своей задумке: выпустить отдельной брошюрой «Истину Православия» Бердяева, снабдив это издание предисловием одного из уважаемых архиереев.
Батюшка ответил: «Это очень хорошо. Правда, ортодоксам вы всё равно ничего не докажете, а вот людям колеблющимся… Помню, лет двадцать назад нынешний митрополит, – он назвал имя одного из известных иерархов, – говорил мне, что он ставит своей основной задачей борьбу с русской религиозной философией».
– Но сейчас он, кажется, изменил свой взгляд на предмет?
– Может быть. Впрочем, я его за язык не тянул, сам сказал. Значит, крепко это в нём сидело, да и вряд ли выветрилось.
…Отца Александра ждали другие требы. Мы простились, и я обещал ему исполнить поручение. Увы, понимание часто приходит слишком поздно. Почувствуй я тогда, что он прощается, может быть, слушал бы более внимательно, может быть, не стал бы откладывать на другой раз некоторые лично важные вопросы, да и больше ценил бы каждое слово, сказанное отцом Александром в эту последнюю встречу.[127]
Надежда Волконская
В июне 1990 года, прежде чем отправиться во Францию в продолжительный отпуск, я навестила отца вместе со своей подругой Ниной. Она хотела попросить у него благословение. Моя подруга отметила, что он был очень рад, увидев меня вновь. Однако на его лице я снова увидела смерть. На этот раз я решила не допускать мысли об этом, говоря себе: «Ты всегда думаешь, что ты его больше не увидишь. А он всегда на своём месте, поэтому не беспокойся!»