И вот на третий день прибегает ко мне официантка Клава — толковая, знаете ли, девчонка: сроду еще ни один посетитель не сумел ее перекричать: у ней у одной голос, как у цельной очереди… Да, прибегает ко мне Клава и говорит:
— Ой, Иван Харитонович, безусловно, он уже пришел… обследователь. В малом зале сидит за угловым столиком…
Я спрашиваю:
— Он тебе сказал, что он — обследователь? Или удостоверение предъявил?
— Нет, он удостоверение не предъявил, но глаза предъявил: так глазами ворочает — страшно смотреть!
Я сейчас же иду в малый зал. Действительно, за угловым столиком сидит гражданин. С виду — как все. Вот это, я считаю, неправильно! Этим обследователям, им, безусловно, надо присвоить отдельную униформу… Чтобы их за квартал можно было бы узнать — там фонарик на шапку, как у шахтера, либо — как у козы колокольчик… Что-то надо, товарищи… А этот, за угловым столом, сидит и все осматривает…
Тут подходит к нему Клава с жалобной книгой в руках. Спрашивает его:
— Что будем кушать?
Он отвечает:
— На первое дадите мне рисовый суп, на второе — биточки с томатным соусом, на третье — компот…
Клава прямо ахнула.
— Как же, — говорит, — вы без жалобной книги наизусть угадали все наше меню?!
А он:
— По пятнам, — говорит, — на скатерти все можно сказать!
Ну, как же не обследователь? Я немедленно подаю команду: скатерть переменить, солонку сюда почище! Послать купить за мой счет банку горчицы: пускай жрет!
А Клава уже несет ему тарелку супа. И он ей навстречу говорит:
— Что ж вы мне холодный суп даете?
Клава — ему:
— Гражданин, суп до вас даже недонесенный; как вы можете знать его температуру?
— Да вот вы опустили большой палец в суп, и я вижу, что вам не горячо!..
Ну, думаю: пора вступать самому… Подхожу, здороваюсь и говорю:
— Поскольку я возглавляю данную точку, то, безусловно, поминутно тревожусь: какие у вас вкусовые ощущения?
А он— мне:
— Вы сами попробуйте!
Вот тебе раз! Ну, теперь-то уж вам я могу сказать: я ведь этот блюдаж в моей столовой кушал в исключительных случаях: я чересчур дорожу моим здоровьем… А у нас главный повар большой чудак. Привезут, например, продукты, все же свежее, чистое, хорошее. А он пригорюнится над продуктами и плачет. Плачет! Его спрашивают: «Ты чего, Евдокимыч?»
А он: «Да ведь погублю я сейчас все это добро… чего я понаделаю — мне самому жутко!..»
Так ведь обследователю этого не расскажешь! Делать нечего: сажусь с ним и говорю Клаве: «Подашь мне один раз биточки общие…» И еще я ей потихоньку успел скомандовать, чтобы большой зал и кухню привели бы в порядок: безусловно, пойдем осматривать…
Да. Ну, принесли биточки, Я давлюсь, но ем. Ем! А он говорит:
— Ну как, товарищ заведующий, нравится?
Отвечаю:
— Прекрасные биточки; каждый день я их ем с ужасным удовольствием… тьфу! Думаю даже в приказе благодарность отдать повару, чтобы всю жизнь помнил бы, бродяга!
А он — опять:
— Может, еще скушаете?
Я думаю: черт с ним. Все равно лечиться. Пока хоть кухню уберут.
— Да, — говорю, — охотно повторю эту пытку… попытку пообедать с вами…
И что же вы думаете, товарищи? Пока я с ним ел эти биточки, пришел настоящий обследователь. То есть Клава меня пустила по ложному следу…
А настоящий обследователь сел в большом зале. Там официанткой — Тамара… Дура дурой и болтушка страшная… Она у него прямо из-под рук тянет скатерть и приговаривает:
— Позвольте!.. Дайте убрать!.. Руки уберите — я кому говорю?!
Обследователь спрашивает:
— Что это вам приспичило скатерть менять?
А она:
— Да вот ведь ждем еще обследователя — носят их дьяволы!
— А разве пришел?
— Притащился уже. Вон видите — с нашим заведующим биточки рубают…
И после этого берется Тамара за пальму: спокон веку у нас в зале пальма стоит. А Тамара плачется:
— Ну, как я эту пальму приведу в какой-нибудь вид, когда в нее окурков насовано, наверное, еще с царского времени?!..
Обследователь тогда говорит:
— Дайте я вам подсоблю эту пальму вытащить на кухню — целиком, с кадкою…
Тамара обрадовалась и говорит:
— Давайте!
И потащили. А на кухне — суматоха… Выносят всё, что можно вынести… а запах-то невыносимый. Пол моют с двух сторон, и прямо волны по полу ходят… Надумали еще вытирать пыль с короба над плитой… И от этой пыли расчихались все на разные голоса, как в опере «Фауст»… А судомойки со страху посуду бьют, как в барабан играют… И кто как может, поносят этого обследователя. А он, пока тащит пальму, все видит, все слышит, все нюхает…
А тут я привожу на кухню этого человека, которого мне Клава выдала за обследователя. Ну, сам я иду немного сзади, чтобы на почве биточков не икать ему прямо в лицо… Иду и докладываю:
— А это у нас — ик! — кухня. Персонал здесь исключительно — ик! — в чистых халатах.
И вижу постороннего человека без халата. Я спрашиваю:
— А вы, товарищ, — ик! — кто такой?
Он говорит:
— Я — обследователь из райисполкома.
Я — тогда:
— Шутить, гражданин, пожалуйте — ик! — в общий зал! А тут у нас — кухня, так сказать, — ик! — святая святых нашего производства…
— Да, — он говорит, — я видел, какая у вас «святая святых»… Вот вам мое предписание…
Ну, я как взял предписание в руки, так и сел, где стоял. А там аккурат — тазик с горящими угольями. Вот я почему говорю, что я — раненый… Чувствую сразу: какая-то дрянь горит. Оборачиваюсь — это я горю…
Сотрудники кинулись ко мне, подымают, кричат:
— Что с вами, Иван Харитонович?! Вы же гореть начали!..
А я им:
— Чего уж там? Считаю, что я уже погорел — ик! — целиком и полностью…
Так оно, между прочим, и вышло: с тех пор я ни одной точки не возглавляю: поставили на мне на самом… точку!
Отравление
Супруга Федора Григорьевича Копунова по сварливости и вспыльчивости занимала первое место не только в доме, но и во всем квартале. Поэтому, когда Копунов, вернувшись домой после работы, услышал от нее: «К нам новые жильцы переехали. В угловую комнату. Несимпатичные. Сама говорит, что муж у нее вроде врач. Врет, должно быть. Но я их на место поставлю…»— когда Копунов, говорим мы, услышал это, он понял, что ссорой с новыми жильцами он обеспечен.
И действительно: через пятнадцать минут громкие вопли жены показали, что баталия в кухне уже началась. Не успел Копунов подосадовать на дурной характер супруги, как дверь в комнату растворилась, и Анна Федоровна прокричала еще из коридора:
— Вот! Вот оно! Пожалуйста! Говорила, что от этих Липкиных добра не ждать. Вот!
— От каких Липкиных? — спросил морщась Копунов.
— Да от новых жильцов. Сама сейчас поставила свой стол на кухню, а наш столик подвинула вот настолько!..
И Анна Федоровна отмерила руками метра полтора.
— Вре-ошь?!
Копунов, рассердившийся сразу и на жену и на соседей, ринулся на кухню. Здесь он пнул ногой новенький столик, покрытый кремовым лаком, с изящными пластмассовыми ручками на каждой створке, и пригрозил кулаком новой жиличке. А когда явился невысокий и чернявый муж этой новой жилички — Липкин, то Копунов наговорил ему такого, что Липкин спасовал и скрылся к себе в комнату, захвативши и свой столик.
Победа была полная.
Победа, значит, была вечером, а утром на работе у Копунова внезапно разболелся зуб. Зуб вел себя по всем правилам зубного своего ехидства: сперва поныл, потом под влиянием горячего чая отпустил, притаился, а через полчаса опять начал ныть и отдавать в соседние зубы, в десну и даже частично в нос.
С трудом Копунов доплелся до ближайшей амбулатории. Как была произведена запись в окошке регистрации, как он сидел в приемной, ожидая своей очереди в кабинет, — Копунов не помнил. Опомнился только в кабинете врача, севши в высокое кресло с откидным подголовником.
Над Копуновым наклонилось небольшое чернявое лицо, окаймленное лацканами белого халата. Лицо показалось почему-то знакомым. Не раздумывая над этим обстоятельством, Копунов широко раскрыл рот и показал пальцем на больной зуб:
— Уоот уон пвоквятый!..
— Как же это вы так запускаете? Ай-ай-ай! — сказал врач.
И голос этот Копунов тоже как будто уже слышал. Впрочем, сейчас было не до того…
А доктор, взяв в руки металлическую палочку, легонько ударил ею по больному зубу:
— Чувствуете?
— Ой-ой! Ы-ы-ы!.. — простонал Копунов и с мольбой поглядел на доктора. И вдруг признал его: в белом халате у зубоврачебного кресла стоял новый жилец Липкин, которого Копунов вчера так нехорошо обругал и выгнал из кухни!
Копунов похолодел.
«Кончено!.. — подумал он. — Попался я… Теперь он мне пропишет!..»
Переменив инструмент, доктор сказал:.
— А ну, раскройте рот!.. Та-ак… Зубы разожмите…Сейчас мы тебе покажем!..
«Кому покажем? — горько подумал Копунов. — Зубу или мне?»
А уже в рот ему въехала страшная вертящаяся игла и врезалась в зуб. Копунов завыл странным мычащим звуком — как глухонемой. А в голове у него проносилось:
«Мерзавец!.. Вот мерзавец!.. Разве ему было так уж больно, когда я выкидывал его столик?.. Ведь то столик, а то — мой собственный зуб!..»
— Полощите! — приказал недруг.
Полоская, Копунов искоса взглянул на маленького врача и вдруг почувствовал, что очень боится этого медицинского работника. Встать бы сейчас с кресла и объявить во всеуслышание: «Я у этого доктора лечиться не буду: он мне враг и вредитель. Он мне нарочно делает больно!..»
Но что-то мешало. Не было нужной смелости. А вдруг не поверят, засмеют…
Липкин прикрикнул:
— Хватит полоскать. Откиньте голову повыше!.. Так!.. Рот, рот шире откройте!..
— Вву-ву-вой-вой-вой!.. — стонал Копунов, а уже копошилась такая мысль: «Ладно, ладно!.. Тут ты хозяин. Зато приду домой, не то что столик — всю обстановку тебе в щепки разнесу!..»
— Полощите!.. На сегодня — хватит. Придете ко мне послезавтра. Я вам такое лекарство положил, оно должно пролежать в зубе два дня.