Председатель. Еще кто хочет?
Мрачный. Я же записался…
Председатель. Николай Леонтьевич, прошу вас…
Мрачный. Я лично хохотал, когда я первый раз посмотрел на эту картину.
Шустрый. А я плакал.
Мрачный. А я хохотал.
Шустрый. А я пла…
Председатель. В конце концов, это — одно и то же…
Шустрый. А? Ну да! И тут и там, так сказать, движение голосовых связок, вызванное эмоциями…
Мрачный. Можно продолжать? Спрашивается: почему я хохотал? Потому что трудно вообразить, будто все это написано серьезно. Ведь это же умора, товарищи!.. Мы видим плохо написанные тела… Почему-то голые… Их много… Рядом какая-то мачта электросети… телевизионная башня, что ли… площадка для дозорных…
Художник. Это вышка для прыжков.
Мрачный. Неубедительно!
Художник. Не могу же я на картине делать надпись: се есть вышка!
Мрачный. А не можете, не беритесь за кисть! Ээээ…
Пауза.
Председатель. Мы вас слушаем, Николай Леонтьевич.
Мрачный. Простите, я, кажется, кончил.
Председатель. Лидия Осиповна, вы просили…
Истеричная. Да, да, умоляю вас!.. Товарищи, я, правда, близорукая. Я только что пришла сюда, и тем более я забыла очки… В общем, картины я, к счастью, не видела. Но мне тут рассказали про нее еще до заседания, и я немедленно возмутилась. Да, да, товарищи! Такое заставляет только возмущаться! Возмущаться и трепетать! Трепетать и корчиться! И еще — вопить! Именно хочется вопить!
Художник. Вы это и делаете. Вопите вовсю!
Истеричная. Да, я воплю! И буду вопить! Где ваша совесть, художник, я вас спрашиваю?! Где ответственность перед эпохой?! Имейте в виду: эпоха вам этого никогда не простит! Она мне так и сказала…
Художник. Кто? Эпоха?
Истеричная. Не придирайтесь! Когда присутствующая здесь Ксения Михайловна мне сказала, что именно позволили вы себе написать на этом полотне, — я была шокирована, и этот шок… шок… он до сих пор еще не кон… не кон… не кончился… (Трясется, повизгивает и т. д.)
Шустрый (подает ей воды). Успокойтесь, дорогая, успокойтесь, мы запретим… Мы не допустим, мы уберем…
Все хлопочут вокруг Истеричной.
Тощая. Лидочка, не стоит вам тратить себя на эту чепуху!
Мрачный. Картина на выставке не будет! Чего же зря трястись? Я бы лично никогда не трясся бы…
Шустрый (Художнику). Вот до чего вы довели женщину! Вы просто зверь!
Председатель (постучал карандашом). Ну, так…
Все сели. Истеричная мгновенно замолчала, теперь она только всхлипывает изредка.
Председатель. Может, послушаем все-таки автора картины? Вы хотите сказать?
Художник. Если позволите — два слова…
Тощая. Воображаю!
Председатель. Прошу — говорите, молодой человек…
Художник. Я вижу, членам жюри моя картина не понравилась. Что ж, это вполне возможно. Искусство всегда вопрос вкуса, отношения, мировоззрения… Каждая вещь кому-то нравится, а кому-то — нет…
Шустрый. Уж не хотите ли вы сказать, что есть на свете хоть один человек, которому ваша… ммм… мазня нравится?!
Председатель. Голубчик, нельзя все-таки так резко…
Тощая. Простите, Гаврила Александрович, но я его понимаю: сдержаться невозможно!
Истеричная. Кошмар!.. (Стучит зубами по краю стакана.)
Художник. Ну, вот вам — конкретно. Пишет мне один человек… (Вынул бумагу, читает.) «Дорогой Александр Иваныч, с наслаждением я любовался вашей картиной „На водной станции“. Сюжет найден удивительно. Это как раз то, что нам более всего нужно сегодня. Уверен, что ваша картина по праву займет одно из первых мест на выставке. Жму вашу руку. Степан Вышестоящев».
Общее движение. Вопль Истеричной. Потом Члены жюри и Председатель сближаются и громко шепчутся все сразу.
Председатель (выливает себе на голову стакан воды). Дорогой мой!.. Леша!.. То есть Вова!.. Как тебя там?.. (Смотрит в анкету.) Сашок! Голубчик! Мил человек!.. Что ж ты, шуток, что ли, не понимаешь?! Картина у тебя — первый сорт!.. Разве мы не видим сами?.. Ну, пошутили мы немного, ну, разыграли… Дай, думаем, проверим его стойкость и это — чувство юмора… А ты уж… Товарищи, а ну, теперь давайте всерьез обсудим это прекрасное, волнующее произведение так, как оно того заслуживает!..
Шустрый. Прошу слова!
Тощая. Нет, сперва мне…
Мрачный. Я бы хотел…
Истеричная. Если я сейчас же не вылью мой восторг, я потеряю сознание! Ой! Ой! Ой! Ой!..
Председатель. Подождите, я хочу убедиться, что наш дорогой… ммм… (сверяется с анкетой) Шуренок на нас не сердится за нашу веселую, милую шутку… Конечно, на выставку мы твою картину уже приняли… (Лейб-секретарше.) Запишите решение: принять и повесить в главном зале прямо напротив входа! (Художнику.) Но хотелось бы убедиться, что ты на нас не в обиде. Ведь правда? Ведь так?!..
Художник. Как же я могу обижаться, когда я сам тоже пошутил: письма-то от Вышестоящева у меня нет…
Общее движение. Председатель выливает себе на голову уже весь графин. Истеричная выкликает и бьется в судорогах головою об стол, но никто на нее не смотрит. Каждый переживает в отдельности и крайне бурно.
Вдохновение
Поэта Семена Шершавого никогда не покидает вдохновение. И чтобы показать это на конкретных примерах, мы опишем всего лишь один день из жизни прославленного лирика.
В 11 часов 15 минут Семен Шершавый сел завтракать, приглашенный к этому женой. Налив себе и мужу кофе, она спросила:
— Что ты делал вчера вечером?
— Я? — сказал поэт, надкусывая булку. — Я вчера был в кино.
— С кем?
— А с этой… С Татьяной Сергеевной. Понимаешь, в вестибюле мы случайно встре…
Оставшихся слогов (очевидно, «…тились») поэту договорить так и не пришлось: жена шумно опустила на стол чайник и с завидной опытностью начала сцену ревности.
— Опять? Опять? — кричала она. — Опять эта девчонка? И главное — еще врешь: «случайно встретились»! Я не позволю себя обманывать! Довольно! Я вам не какая-нибудь! Ты мне не кто-нибудь!!!
— Зиночка, — умиротворяюще начал поэт, — деточка!
— Не смей меня называть деточкой!!!
Через полчаса, бросив в лицо супруга несколько предметов домашнего обихода и цикл оскорблений, жена Семена Шершавого хлопнула дверью и ушла к соседям.
Тут-то поэт и ощутил первый приступ творческой лихорадки. Ему захотелось отобразить в звучных строфах имевшую место лирическую сцену. Товарищ Шершавый переключил свой мозг на сочинение стихов. Ритм будущего произведения возникал в голове поэта, и мед души его уже закипал:
Та-та, та-та, та-та,—
бормотал Семен,—
Та-та… та-та…
Та-та, ра-та, ра-та-тэ-та…
И свое та-та-та тело…
Та-та, та-та, та-та… вдруг!
Еще немного, и Семен Шершавый записывал на розовую полотняную бумагу красивыми печатными буквами:
Грустно Зина поглядела
На меня и на вокруг…
В действительности, как мы знаем, со стороны Зины имели место действия более активные, чем взгляд. Но, как говорится, в горниле души поэта факты претворились так:
Та-та, та-та, та-та
Та-та… та-та… Та-та, ра-та, ра-та-та-та…
И свое тат-та-та тело…
Та-та, та-та, та-та… вдруг!
Грустно Зина поглядела
На меня и на вокруг
И свое тугое тело
Понесла к соседям вдруг…
Ах, страна моя! С подругой
Научи меня ты жить!
Выгнав ревность, туго-туго
Нас друг с другом ты свяжи!..
Принеся священную жертву Аполлону, Семен Шершавый вновь погрузился в заботы суетного света. По опыту он знал, что семейные сражения, подобные сегодняшним, не затухают так скоро. Вот почему поэт, не рассчитывая на домашнюю еду, поплелся в столовую Центрального Дома литераторов.
Мы сообщаем о сем, ибо именно обед в Доме литераторов вызвал у Шершавого второй приступ творчества. А именно: через два часа после принятия пищи поэт ощутил в желудке неприятные схватки. Живот глухо урчал, как овчарка, смиренная приказом хозяина, но лицезреющая недруга.
Поэт потыкал себя пониже диафрагмы четырьмя пальцами левой руки и сразу же констатировал: живот вздулся и был тверже, чем обычно.
— Черт те что! — пробормотал Шершавый. — На чем они готовят в этом Доме? На машинном масле или на нефтяных остатках?.. Ишь как урчит…
Тут-то и подоспело вдохновение. Прогнусавив с полчаса неизбежные «та-та, та-та, та-та», Шершавый начал на ходу записывать вновь создаваемый шедевр. Включая в себя обычные поправки против низменной действительности, стихи отражали желудочные колики автора в двух таких строфах:
Недуг злой меня замучил,
Хоть на целый мир кричи!
Он тугое сердце пучит,
Сердце, сердце, не бурчи!
(Читатель, вероятно, уже понял, что под возвышенным псевдонимом «сердце» в этих строках фигурировал живот автора.)
Эх, страна моя! И сердце
Я готов тебе отдать!
Но зачем страданья перцем
Сердце туго посыпать?!
Когда Шершавый торопливо записывал приведенные выше строки на подзеркальнике в гардеробе Дома литераторов, к нему подошел знакомый критик и сказал:
— Привет, Сеня! Я тебе звонил: есть возможность поехать на новостройки… так сказать, зарядиться впечатлениями, пописать на интересную тематику…
— Да? — осторожно произнес Семен Шершавый.