— Ах, вот оно что… малыш… я так счастлив, что у меня есть ты… — уголки глаз Хидэёси увлажнились, — но не надо снимать груз с моей души, перекладывая его на свою. Впрочем… ты прав. Раз уж ты не намерен оставить меня наедине с моим гневом и болью, тогда сиди и слушай. В тот раз я ведь созвал вас всех не просто так. Я хотел, чтобы вы могли выслушать обвинения. И хотел услышать, что скажет на это Киёмаса. Он никогда не стал бы мне врать. И если то, что я узнал прежде, было ошибкой, то разве бы я не поверил его словам? Разве для всех присутствующих не была бы очевидна его правота? Но он просто молчал! Признал все обвинения, не пожелав даже слова сказать в свое оправдание! Я отлично знаю Киёмасу, он никогда не страдал излишней гордыней. Но ему нечего было сказать, ведь так? Или эта война настолько изменила его? Что он решил меня наказать своей смертью за нанесенную ему не мной обиду? Скажи, Хидэтада? Я прав?
— Я… не знаю, господин Хидэёси… — Хидэтада склонился так низко, что едва не касался лбом чайного столика, — но мне кажется, что не гордыня заставила господина Като говорить эти слова. Его сердце терзает чувство вины. И… остальные, кого вы упоминали, требуют себе наказания не потому, что находят ваше решение несправедливым. Все они считают себя равно виновными в том, что потерпели поражение.
— Да что же это… — Хидэёси запрокинул голову и закатил глаза, — что же за люди меня окружают… Неужели они всерьез считают, что для меня главное — покарать виновных?
Он снова выпрямился, взгляд его на мгновение словно остекленел, а потом Хидэёси изо всех сил ударил ладонью по столику — так, что чашки звякнули и раскатились по настилу.
— Да мне наплевать, кто там в чем считает себя виноватым! Я хочу знать, почему я проиграл! — закричал он. — Мне кто-нибудь, хоть кто-нибудь способен сказать правду? Я! Я проиграл войну! Ни Киёмаса, ни Нагамаса! Ни чертов Кониси, которому я дал свою фамилию! А что в итоге? Он лжет мне в глаза! Все думают, что я слепой и выживший из ума старикашка! А ты, Хидэтада, скажи мне — ты тоже так думаешь? — Хидэёси приобнял его за шею и подтянул к себе. Теперь Хидэтада не мог видеть ничего, кроме его широко распахнутых глаз.
— Я… я думаю, что вы всегда, рано или поздно, побеждали… своих врагов.
— Во-от… и ты, мальчишка, тоже считаешь, что я должен был лично возглавить армию. А не отсиживаться в Нагое. Побеждать врагов… я уже перестал понимать, где мои враги, а где друзья. Да и остались ли они у меня, а, как ты считаешь? Остались? Не отвечай, — он отпустил Хидэтаду и бессильно уронил руки на столик. — Всем плевать на меня. Я никому не нужен, каждый преследует лишь свои интересы… Я отправил эту комиссию, чтобы выяснить, почему наши войска преследуют неудачи. А в итоге… В итоге я вижу, как все, кому я доверял, готовы вцепиться друг другу в горло, чтобы урвать себе кусок побольше да послаще… Укита боится показаться мне на глаза, Кониси лжет, Мицунари его покрывает. Асано Нагамаса — мой сводный брат! — трясется лишь за своего сына. Като… Вся надежда была на него. Трусость? Да ни за что бы я не поверил в подобное. А вот в то, что этот болван в погоне за славой и подвигами начисто забыл, зачем я его вообще туда отправил — вот в это я верю охотно.
— Ваша светлость… почему бы вам не поговорить с господином Като наедине? Кто может знать… Может быть, правда такова, что ее можно сказать лишь с глазу на глаз тому, кому более всего доверяешь?
Хидэёси снова хлопнул ладонью по столику и расхохотался:
— А ты прав, малыш… Не стал бы Киёмаса при всех говорить: «Ты проиграл, Хидэёси, потому что ты дряхлый старик, не способный сам возглавить собственное войско». Налей мне сакэ, от этого чая только голова болит.
Хидэтада поклонился, откупорил лежащую возле борта флягу и наполнил чашку. И протянул с новым поклоном.
— Да прекрати ты эти церемонии, так я никогда не выпью, — Хидэёси принял чашку из рук Хидэтады и залпом ее опрокинул.
— Еще.
Хидэтада вновь наполнил чашку, а когда протягивал, Хидэёси ухватил его за руку.
— Почему я тебе доверяю, а, Хидэтада? Ведь всем известно, что поэтам нельзя верить. Язык того, кто владеет словом, стократ опаснее самого острого меча.
— Я… я не знаю, ваша светлость… — Хидэтада настолько сильно побледнел, что Хидэёси выпустил его руку и покачал головой.
— Эх ты…. а я-то надеялся на красивый стих в ответ или что-то вроде «потому что вы читаете в сердцах людей»… а ты все слова проглотил. А говорил — не боишься.
Он снова выпил и протянул пустую чашку.
— Налей еще. И себе тоже, а то ты уже половину фляги выпил взглядом. Не бойся, тебе не нужно меня бояться. А насчет поговорить с Киёмасой наедине… я видеть не желаю этого дурака. Не хочу, чтобы он разозлил меня еще больше.
— Но… может быть, вам стоит отправить к нему кого-то, кому он доверяет? И с кем будет откровенен?
— Много чести, — Хидэёси скривился, словно сакэ, которое он отхлебнул, было кислым, — а впрочем… — он смерил Хидэтаду долгим пристальным взглядом. — …Или того, кому доверяю я? Пожалуй, съезди к нему, поговори с ним по душам.
— Я?.. Он меня совсем не знает… вы думаете, что он доверится мне?
— А это уж твоя забота, чтобы доверился. Хидэтада, брось. Немного сакэ и много твоих восторгов его героизмом — и он расскажет тебе, даже сколько корейских красоток выкрикивали по ночам его имя.
— Я постараюсь оправдать ваше доверие, мой господин, — Хидэтада поклонился.
— Вот и отлично. Только не вздумай проболтаться, что это я тебя отправил, понял? Много чести… Придумай что-нибудь.
— Да.
— А теперь… только посмей упомянуть хоть словом об этом деле. Будешь мне петь, а я буду пить. А потом, когда я напьюсь, отведешь меня в мои покои. Ясно? — Хидэёси рассмеялся и снова сунул в руки Хидэтады пустую чашу.
— Ясимару… Ясимару… беги… уходи…
Глаза застилает дым, голос отца едва доносится сквозь треск пламени, но он не может пошевелиться, парализованный ужасом. С грохотом рушится несущая балка у него за спиной, и он вздрагивает, наконец готовый действовать, но ноги несут его не к выходу, а туда, откуда он слышит голос. Снова грохот, резкая боль в руке… Или это пришло позже?.. И вот он стоит возле дымящихся развалин, насквозь мокрый от потоков ледяного дождя, и чьи-то руки хватают его сзади. Он только и успевает сдавленно вскрикнуть:
— Мама!..
Когда он начал вспоминать? Почему-то ему кажется, что ярче всего эти сны ему начали сниться в Корее, впрочем, возможно, раньше он просто не запоминал их?
Он бредет через бесконечное поле, заросшее цветами мальвы. Розовый туман колышется вокруг его ног, куда ни оглянись — везде только розовое с зеленым. Он оборачивается, чтобы взглянуть на тропу, вытоптанную им, но видит только, как вновь вырастают крепкие стебли и распускаются яркие цветы. Он смотрит на свои ноги, но видит вместо них шершавую кору древесного ствола. Он дерево и больше не может сдвинуться с места. И скоро даже видеть перестает, лишь розовый туман застилает его взор.
Киёмаса открыл глаза. Этот розовый свет — всего лишь рассветное солнце. А эти сны… Сейчас он помнит каждое подобное сновидение, но отчетливо знает, что не пройдет и часа, как он начисто о них забудет. Возможно, до следующей ночи. А сейчас… Сейчас надо просто встать и идти во двор.
Откинув одеяло, он поднялся, разминая попутно затекшее за ночь тело, повертел головой, прогоняя остатки сна. Скинул ночное косодэ[8], оставшись голым по пояс, взял меч со стойки и вышел.
Вода была холодной, он тщательно ополоснул непривычно гладкие лицо и голову, облил плечи и руки и тщательно вытерся. Полностью он вымоется уже после утренней тренировки. Он снова провел ладонью по голове.
Тщательно выбрив голову и лицо, Киёмаса поначалу ощущал себя голым. Но, возможно, в этом и был основной смысл: в чувстве беззащитности и открытости. А когда он облачился в принесенные по его просьбе белые одежды, все окончательно встало на свои места. И он наконец ощутил что-то похожее на спокойствие. С этого момента он больше не распоряжался своей жизнью.
Некоторое время он раздумывал — не подать ли прошение господину Хидэёси даровать ему позволение удалиться в монастырь, но решил, что это может выглядеть как попытка избежать заслуженной кары. А что, если он все же еще нужен господину? И он отказался от этой мысли. Как и от мысли лишить себя жизни самому. Она ему не принадлежит, и у него нет права на подобные решения.
Киёмаса дернул головой и поморщился. Слишком много времени на размышления, это плохо. Он направился во внутренний дворик, куда ему не было запрещено выходить, и принял боевую стойку. Шаг. Еще шаг. Удар. Он замер и развернулся. Еще шаг. Он знал, что за ним наблюдают, чувствовал взгляды, но был уверен, что никто не осмелится подойти…
…Как не смели входить в его каюту, когда берега той проклятой земли еще были видны на горизонте.
Этому Киёмаса совершенно не был удивлен: днем ранее он в гневе зарубил адъютанта, доложившему ему о готовности корабля к отправке. И пока он поднимался на борт, абсолютно все, кто его сопровождал, держались на весьма почтительном расстоянии.
Потолок каюты был очень низким, выпрямиться в полный рост не представлялось возможным, но все равно он выходил из тесного помещения лишь по нужде и немедленно возвращался обратно. И продолжал сидеть, глядя в никуда. Тогда он ни о чем не думал. Мыслей просто не было, а если и мелькало что-то подобное, то всегда вспышкой холодной бешеной ярости, и он лишь усилием воли заставлял себя не покидать избранное место. Слишком многие его воины остались в той земле навсегда. И те, кто разделил с ним позор, имели право вернуться на родную землю живыми. Он знал, что если случится что-то непредвиденное, то ему в любом случае доложат об этом. А излишества в виде еды или питья ему были ни к чему.
Но на исходе третьего дня возле входа он услышал шаги и шелест. И громкий голос своего косё