Дама, сидевшая на раскладной трости справа от неё, негодовала:
— Неужели нельзя очистить дорогу? Лошади того и гляди споткнутся. В позапрошлом году я из-за этого проиграла.
Рука Уилфрида легла на плечо девушки.
— Мне нравится вон тот жеребец — Бленхейм, — шепнул он. — Пойдём поставим на него.
Они проследовали туда, где перед окошечками, вернее перед отверстиями, напоминавшими голубиные гнезда, стояли недлинные очереди.
— Побудь здесь, — попросил Уилфрид. — Я только положу яичко и назад.
Динни остановилась, глядя ему вслед.
— Здравствуйте, мисс Черрел!
Перед нею стоял высокий мужчина в сером цилиндре, с переброшенным через плечо большим футляром от полевого бинокля.
— Мы встречались с вами у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры. Помните?
— Ну как же! Вы — мистер Масхем.
Сердце девушки учащённо забилось. Она старалась не смотреть в сторону Уилфрида.
— Сестра пишет?
— Да, было письмо из Египта. В Красном море они, видимо, попали в страшную жару.
— Выбрали, на какую поставить?
— Нет ещё.
— Я не связывался бы с фаворитом, — не вытянет.
— Мы хотели на Бленхейма.
— Что ж, хорошая лошадь и на поворотах послушная. Но у её владельца в конюшне есть другая, поинтереснее. Я вижу, вы — новичок. Подскажу вам две приметы, мисс Черрел, и смотрите, чтобы у вашей лошади была хоть одна из них: во-первых, подъемность сзади; во-вторых, индивидуальность, не внешний вид, а именно индивидуальность.
— Подъемность сзади? То есть круп выше, чем остальная спина? Джек Масхем улыбнулся:
— Примерно так. Как только заметите это в лошади, особенно если ей надо брать подъем, ставьте не колеблясь.
— А что такое индивидуальность? Это, когда она поднимает голову и смотрит поверх людей в пространство? Я однажды видела такую.
— Честное слово, из вас получилась бы замечательная ученица. Вы прямо-таки прочли мою мысль.
— Но я не знаю, какая это была лошадь, — призналась Динни.
— Очень странно.
Девушка увидела, что благожелательный интерес словно застыл на лице Масхема. Он приподнял шляпу и отвернулся. За её спиной раздался голос Уилфрида.
— Ну, я поставил десятку.
— Пойдём на трибуну и посмотрим скачки.
Уилфрид, по-видимому, не заметил Масхема, и Динни, идя с ним под руку, старалась забыть внезапно застывшее лицо её собеседника. Вид толпы, где каждый изо всех сил протискивался вперёд, чтобы поскорее «узнать свою судьбу», отвлек девушку, и, когда они подошли к трибуне, ей уже было безразлично все на свете, кроме Уилфрида и лошадей. Им достались стоячие места у барьера, поблизости от букмекеров.
— Я запомнила — зелёный и шоколадный, как конфеты. Фисташки — моя любимая начинка. Сколько я могу выиграть, милый?
— Послушаем.
В общем шуме они различили слова:
— Бленхейм — восемнадцать против одного.
— Сто восемьдесят! — воскликнула Динни. — Вот замечательно!
— Видишь, у Бленхейма прочная репутация, она идёт не из конюшен. Скоро следующий заезд. Смотри, уже выводят. Жокеев в зелёном и шоколадном двое. Вторая из лошадей — наша.
Парад, упоительный для всех, кроме самих лошадей, позволил Динни разглядеть выбранного ими гнедого, масть которого прекрасно гармонировала с цветами наездника.
— Нравится он тебе, Динни?
— Мне почти все лошади нравятся. Правду говорят, что можно определить по виду, какая лучше?
— Нет, неправду.
Лошади повернули и лёгким галопом проскакали мимо трибун.
— Ты не находишь, что у Бленхейма круп выше остальной спины?
— Нет. Красиво идут. А почему ты спрашиваешь?
Но Динни только прижала к себе его руку и слегка вздрогнула.
Биноклей у них не было, и когда начался заезд, они ничего не смогли разглядеть толком. Позади них какой-то мужчина то и дело вскрикивал:
— Фаворит ведёт!.. Фаворит ведёт!..
Когда лошади прошли Тэттенхэм Корнер, тот же мужчина, захлёбываясь, переменил мнение:
— Паша… Паша возьмёт!.. Нет, Фаворит… Нет, не он!.. Илиада!.. Илиада вырвалась!..
Уилфрид стиснул руку Динни.
— Наш! Смотри — вон там! — бросил он.
Динни увидела на другой стороне круга лошадь под розово-коричневым жокеем, которого обходил шоколадно-зелёный. Обошёл, обошёл! Они выиграли!
Толпа пришла в замешательство и умолкла, а они стояли и улыбались друг другу. Этот выигрыш — знамение!
— Я получу твои деньги, разыщем машину и домой.
Уилфрид настоял, чтобы Динни взяла себе все деньги, и она присоединила их к своему сокровищу. Лишняя гарантия на тот случай, если ему вздумается избавить её от себя!
На обратном пути они снова заехали в Ричмонд-парк и долго сидели среди молодых папоротников, слушая кукушек и чувствуя себя бесконечно счастливыми в успокоительно шепчущей тишине солнечного дня.
Они пообедали в одном из ресторанов Кенсингтона, и Уилфрид в конце концов расстался с ней на углу Маунт-стрит.
Ночью Динни не тревожили ни сны, ни сомнения, и к завтраку она вышла с ясными глазами и лёгким загаром на щеках. Её дядя читал «Дейли фейз». Он отложил газету и сказал:
— Пробеги её, Динни, когда выпьешь кофе. В ней есть кое-что, заставляющее усомниться в том, что редакторы — тоже люди и наши братья. И кое-что, не оставляющее сомнений в том, что издатели к последним не относятся.
Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под шапкой:
Под заголовком были помещены две строфы из поэмы сэра Альфреда Лайела «Богословие перед казнью».
Для чего? Ни за славу я жизнь отдаю,
Я и жил и погибну безвестно;
Не за право на место в небесном раю,
Торговаться с всевышним невместно.
Но, блюдя англичанина имя и честь,
Предпочту умереть, чем позор перенесть.
Я сегодня усну меж несчётных костей
Тех, о ком все давно позабыли,
Кто служил безымянно отчизне своей,
Кто лежит в безымянной могиле
И о ком не расскажет надгробный гранит,
Как солдат и в мучениях верность хранит.
Розоватый загар на лице Динни сменился багровым румянцем.
— Да, — печально вымолвил сэр Лоренс, наблюдая на нею, — дело сделано, как сказал бы старый Форсайт. Тем не менее я вчера разговаривал с одним человеком, и он считает, что в наше время больше нет неизгладимых пятен. Сжульничал в карты? Украл ожерелье? Поезжай за границу года на два, — и все забудется. А сексуальные аномалии, с его точки зрения, давно уже в порядке вещей. Так что мы можем ещё утешаться!
— Меня возмущает лишь одно: теперь каждый червяк будет вправе болтать всё, что ему заблагорассудится.
Сэр Лоренс кивнул:
— Чем крупнее червяк, тем больше он убеждён в своих правах. Но беспокоиться надо не о червях, а о тех, кто «блюдёт англичанина имя и честь». Такие ещё попадаются.
— Дядя, каким способом Уилфрид может публично доказать, что он не трус?
— Он хорошо воевал.
— Кто же помнит о войне!
— Может быть, бросить бомбу в его автомобиль на Пикадилли? — печально усмехнулся сэр Лоренс. — Пусть небрежно взглянет на неё и закурит сигарету. Умнее ничего придумать не могу.
— Вчера я видела мистера Масхема.
— Значит, была на дерби?
Баронет вытащил из кармана крошечную сигару:
— Джек убеждён, что ты — жертва.
— Ох, ну что бы людям оставить нас в покое!
— Очаровательных нимф не оставляют в покое. Джек ведь женоненавистник.
Динни безнадёжно рассмеялась.
— Смешно, наверно, смотреть на чужие переживания.
Она встала и подошла к окну. Ей казалось, весь мир вокруг неё лает, как собаки на загнанную в угол кошку, и, однако, Маунт-стрит была совершенно пустынной, если не считать фургона, развозившего молоко.
XXII
Когда скачки задерживали Джека Масхема в Лондоне, он ночевал в Бэртон-клубе. Он прочёл в «Дейли фейз» отчёт о дерби и лениво перевернул страницу. Остальные отделы «этой газетёнки» обычно мало интересовали его. Её стиль был несовместим с его приверженностью к внешним формам, новости, печатаемые в ней, претили его вкусу, а политические убеждения раздражали тем, что слишком напоминали его собственные. Тем не менее у него всё же хватило внимания заметить шапку: «Отступничество мистера Дезерта». Прочтя половину набранной под ней колонки, Джек Масхем отшвырнул газету и сказал себе: «Парня придётся осадить!»
Упиваясь своей трусостью, Дезерт добьётся того, что и эту милую девушку сделает парией! Он настолько непорядочен, что осмеливается появляться с ней на людях в тот самый день, когда публично признал свою трусость в такой же грязной, как он сам, газете!
В век, когда терпимость и всепрощение стали чуть ли не повальной болезнью, Джек Масхем не стеснялся следовать своим антипатиям и выражать их. Он невзлюбил молодого Дезерта с первого же взгляда. У парня даже фамилия и та ему под стать. И подумать только, что эта милая девушка, которая безо всякой подготовки делает такие меткие замечания о скаковых лошадях, испортит себе жизнь из-за хвастуна и трусливого мальчишки! Нет, это уж чересчур! Если бы не Лоренс, давно пора бы принять меры. Внезапно Масхем мысленно запнулся. Как!.. Человек публично признается в своём позоре. Старая уловка — вырвать жало у критики, выдать необходимость за доблесть. Похваляться дезертирством! Петушок не стал бы драться, будь у него другой выход!.. Но тут Масхем опять запнулся. Конечно, не дело посторонних вмешиваться. Но если открыто и явно не осудить поведение этого типа, вся история будет выглядеть так, словно она никого не касается.
«Чёрт побери! — воскликнул он про себя. — Пусть хоть клуб возвысит голос и выскажет своё мнение. Нам в „Бэртоне“ не нужны крысы!»
В тот же вечер Джек Масхем поставил вопрос на заседании правления и чуть не ужаснулся, увидев апатию, с какой тот был встречен. Из семи присутствовавших, — председательствовал Уилфрид Бентуорт, Помещик, — четверо считали, что все это, во-первых, дело личной совести молодого Дезерта, а во-вторых, смахивает на газетную утку. С тех пор как Лайел написал свою поэму, времена изменились! Один из четырёх вообще заявил, что не желает связываться: он не читал «Барса», не знает Дезерта и терпеть не может «Дейли фейз».