Пока Стёпка выползал из сугроба, новые одноклассники не торопясь ушли, и в предвечерних сумерках Стёпка увидел лишь их спины. Отёр кровь со щёк и с мрачным лицом пошёл домой. Он скрипел зубами, но расплакался, только когда оказался в комнате перед удивлённым отцом.
— Что это с тобой? — отец за подбородок приподнял Стёпкину голову, разглядывая царапины. — Подрался, что ли?
— Твои любимые провинциалы меня побили. А тебе, конечно, всё равно?!
Отцовское спокойствие разозлило. Руки сами сжались в кулаки.
— За что били? — отец снял со Стёпки шапку и куртку. — Небось, сам задирался? Что молчишь?
— Что говорить? Будто не понимаешь. Москвичи им не угодили. Серёжка моя поперёк горла. Им надо, чтобы все были серые, однотипные, на одно лицо. Такие, как они сами, в этих дрянных свитерах и валенках.
Отец легонько, кончиками пальцев мазнул Стёпку по щеке, обозначив пощёчину.
— Кончай ерунду молоть! Умойся, царапины смажь йодом и садись обедать.
— Не хочу, — сын понуро зашёл за перегородку и уселся на табурету окна.
— Сейчас не поешь, до ужина ничего не получишь, — спокойно заметил отец.
Стёпка, скорчив траурную рожу, пошёл обратно и плюхнулся за стол.
— С грязными руками обед не получишь, — отец тем не менее накрывал на стол.
Только две секунды Стёпка смог продержать руки под ледяной струёй воды из железного рукомойника, что висел в коридоре. Когда Стёпка вернулся в комнату, на столе стоял пузырёк с йодом. Мальчик обречённо подставил лицо для обработки.
Макароны с тушёнкой в алюминиевой миске наводили на него тоску.
— Здесь и посуды человеческой нет, — он не доел и с досадой бросил ложку в тарелку.
— Садись за уроки.
— Ты как будто запрограммирован, — Стёпка не торопился браться за учебники, подпёр ладонями подбородок и приготовился хотя бы словесно ответить на обидную оплеуху и отношение как к маленькому и неразумному. — Пришёл из школы, помыл руки, пообедал, сделал уроки. По расписанию погулял полтора часа, поужинал и баиньки. А завтра всё тоже, всё так же. И так каждый день. Ты думаешь, что расписание может скрасить здешнюю чудовищную скукотищу и убогость жизни? Тебе не кажется, что после нескольких дней такой упорядоченной жизни захочется головой в прорубь? Хорошо, что в этом убогом Дальнем хватает прорубей. На всех хватит.
Отец долгим тяжёлым взглядом посмотрел на Стёпку, молча собрал посуду со стола, расстелил перед Стёпкой газету и, принеся из-за перегородки учебники, положил их на газету.
— Не умничай. Тебе давно пора жить по расписанию. Это упорядочит твои бессистемные мысли. Да и серёжку я бы на твоём месте снял. А то народ здесь, дисциплинированный расписанием и грубой, не московской жизнью, поколотит тебя нешуточно. Маканием в колючий снег дело не ограничится.
Стёпка покраснел оттого, что отец, оказывается, прекрасно понял, откуда могли взяться мелкие царапины на лице у сына.
«Воронеж — Москва — Дальний…» В этой надписи Стёпка уже не находил ничего забавного. Она навевала чувство тоскливой безнадёжности. Почему не «Дальний — Москва»? Этот Дальний — край света. Те, кто сюда попал, никогда не уедут отсюда.
Утром Стёпка, ещё лёжа под одеялом, глянул в окно. За обмороженными стёклами клубилась темнота и морозный туман. Беспросветный, предвьюжный. Отец вошёл с улицы весь заснеженный и тут же, спохватившись, вышел в коридор отряхиваться.
— Пурга будет, — он вернулся в комнату и грел руки у открытой дверцы топившейся печи.
— Почему «будет»? А что же это за окном? Дождь? Солнце? Ты ведь весь в снегу, — Стёпка сидел на кровати, завернувшись в одеяло и поджимая ноги в шерстяных носках.
— Просто ты пурги настоящей не видел, — отец пошуршал бумагами на столе, что-то приписал в таблицу. — Судя по всему, раньше трёх часов она серьёзно не разыграется, но после уроков из школы не выходи. Я за тобой зайду.
— Я уже вырос из того возраста, когда меня надо встречать, — Стёпка, морщась, ступил на ледяные доски пола.
— При чём здесь твой возраст? — нахмурился отец. — В пургу взрослый заблудиться может. Или ты хочешь, чтобы твоё окоченевшее тело нашли через несколько суток в сугробе в двух метрах от крыльца школы?
— Это у вас тут такой чёрный юмор? — мрачно усмехнулся Стёпка.
— В общем, после уроков из школы ни ногой, — сердито велел отец.
— Так, может, мне и вовсе не ходить? — он поджал ноги и поёжился.
— Поторапливайся, а то опоздаешь.
Стёпка вышел из дома и тут же увидел утренние звёзды, хлопнувшись о ступеньки и расшибив локоть. Звёзды выскочили и из глаз от боли и обиды. Всё здесь не так, как надо. Даже ловкость Стёпки, лихого скейтбордиста, растворилась в здешней белизне и морозности.
Снег косо и колюче сыпался с неба, изредка завихряясь, вкручиваясь в ветряные водовороты. Стёпка прошёл полпути, наклоняясь вперёд, ложась на ветер всем телом. Вдруг он остановился, прислонился к бревенчатой стене чьего-то дома. Брёвна сруба были, словно манной кашей, заляпаны снегом.
Бесконечная ночь и снег. Стёпка вдруг сильно устал. А снег вдруг перестал быть снегом, а превратился в тополиный пух, которым в начале лета всегда был заполнен каждый закуток дворика. Пух висел в металлических, рыжих от ржавчины ячейках сетки, огораживающей маленькое хоккейно-футбольное поле — «коробочку» с деревянными бортиками. Проломы в этих бортах все знакомы до щепочки памятью заноз в ладонях. Горьковатый запах цветущего тополя и аромат ландышей в глухом уголке двора. Поскрипывание скейтборда под ногами, стук доски об асфальт, когда она вылетает из-под ног во время трюка. А потом горящие от жара в защитных перчатках ладони сунуть под прохладную струю воды, бьющую в белую фарфоровую раковину. Губами затем ловить эту струю и пить, пить, хоть и будут ругать, чтобы не пил из-под крана.
— Стёпка, ты что тут? — отец тормошил его за плечо. — Ты что, замёрз? Я решил тебя догнать и вернуть. Пошли-ка домой. По такой погоде и вовсе из школы не вернёшься, ночевать там придётся. Сиди уж дома.
Отец глядел из-под лохматой шапки виновато. В его бороду забился снег, отец тяжело дышал, видно бежал всю дорогу.
…Наледь на стекле оттаивала неохотно. «Я хочу домой» — вырисовывалось ночным узором на окне. Третий день Стёпкиной «зимовки» в Дальнем подходил к концу. Слёзы у него высохли. Но вдруг сильно заболела нога, запульсировало над коленкой. Стёпка отчего-то этому обрадовался и ничего не сказал отцу.
— Тук-тук, — раздался весёлый голос от входной двери. — Кто в тереме живёт?
Стёпка прильнул к дырочке в перегородке. У двери стоял высокий парень в унтах, в кожаной куртке с меховым заснеженным воротником и с такой же облепленной снегом шапкой, которую держал в руке. Его краснощёкое, исхлёстанное снежными ладонями метели лицо показалось Стёпке знакомым.
— Вертолётчиков здесь приютят? — засмеялся пришелец, пожимая отцу руку. — Может, и для прогрева что-нибудь нальют. У меня-то вынужденная посадка благодаря твоему прогнозу. Привёз твои мензурки и ящик с аппаратурой. Оцени, вёз бережно, как хрустальную вазу.
— А это у тебя что?
Стёпка ещё крепче прижался к дырочке, но отец закрывал от него вертолётчика. Стёпка вспомнил, что именно этот пилот привёз его в Дальний.
— Да так. Для твоего сына. Мне показалось, что ехал он сюда без особой радости, даром что к отцу. Вот я и решил ему настроение поднять. Это способствует положительным эмоциям.
— Больно нужен ему отец, — проворчал отец. — И это всё баловство. Поиграет и бросит, а мне ухаживать.
Сгорая от любопытства, Стёпка, прихрамывая, вышел из-за перегородки. За пазухой у пилота сидело лохматое дрожащее серое с рыжими подпалинами существо, с круглыми зелёными глазами, расширенными от страха.
Пилот двумя пальцами вытащил за шкирку запищавшего котёнка.
— Вот, держи. У нас кошка на базе окотилась. Обзаводись хозяйством.
Котёнок прижался к мальчику и перестал дрожать. Пушистый, горячий, трепетный, с крохотным тельцем под почти львиной гривой. Стёпка улыбнулся, сделал шаг к столу и пошатнулся.
— Эй! Что с тобой? — пилот придержал его за плечо. — Да ты горячий. Григорий Иваныч, сын-то у тебя заболел…
Стёпку вместе с котёнком уложили в постель. Отец посмотрел Стёпкино горло, приложил прохладное ухо к спине и долго вслушивался.
— Ничего не понимаю, — он досадливо пожал плечами. — Что у тебя болит? Живот?
— Нога, — с неохотой признался Стёпка. Отец откинул одеяло и увидел чуть повыше колена рану, круглую дырочку с большим кругом красноты вокруг. Краснота расползалась, как вода по клеёнке из опрокинутого стакана. Неумолимо от розового переходя в багровый оттенок.
— Что ещё за ерунда? — недоумевал отец. — Чем это ты поранился?
— Да это там, в школе. Гвоздь в ножке парты торчал, я и наткнулся.
— Почему же ты сразу не сказал? Довёл до температуры. Наверное, инфекция в кровь попала.
— Я домой хочу, — у Стёпки скривилось лицо от боли и слёз. — Домой хочу.
— Опять двадцать пять. Из-за твоих капризов я не собираюсь разрывать контракт. Ты хочешь, чтобы после этого меня никуда не взяли на работу?
— Я домой хочу, — твердил своё Стёпка.
Нога болела всё сильнее. Температура давила на затылок, расслабила мышцы на шее, и голова стала неподъёмной, огромной, раскалённой. Она всё время скатывалась с подушки, а потом оторвалась, покатилась по полу, подпрыгивая и постукивая.
— Голова катится, — прошептал сквозь слёзы Стёпка.
— Бредит, — озабоченно сказал пилот. — Пойду за доктором.
— В такую пургу? Если дойдёшь туда, обратно заплутаешь. Может, до утра дотянем?
— Не факт, что утром снег кончится.
Череда уколов, капельниц… Ногу рассекли скальпелем, потом она снова принялась нарывать. Температура редко опускалась, и Стёпка часто бредил. Если температура спадала, он лежал неподвижный, бледный, похудевший и обессиленный и изредка затухающим голосом просился домой.