— Зря меня оберегал. Ты плохо выглядел? Что бы я там такого страшного увидел? Ну раненый, ну бинты, кровь…
— Дело не во мне… — Павел дотянулся до стола, взял пепельницу, положил её к себе на грудь. Сигаретный огонёк подрагивал в темноте. — В палате лежали и другие ребята. Один… он уже поправлялся, но был обожжён. В бэтээре горел и руку потерял. И парень без двух ног. Короче… Ну не хотел я. Ты же мне не чужой, жалко тебя.
— Почему? — не понял Саня.
— Мне хотелось, чтобы ты подольше оставался ребёнком. Я-то после смерти отца рано повзрослел. Вас с матерью кормить надо было, — Павел вздохнул. — Ты не подумай, я не в упрёк. Просто так жизнь сложилась, и никто в этом не виноват. Я и не женился-то до сих пор, потому что своя семья — это… Расход, в общем, большой. Ну и бог с ним.
Павел закурил новую сигарету. В фонарном свете из окна сигаретный дым клубился загадочно и холодно, как морозный пар. Саня снова поёжился.
— Паш, а как же можно сгореть в бэтээре? Почему он не выскочил?
— Он не заметил, что горит. Стрелял из пулемёта, а когда понял, всё равно продолжал стрелять, потому что в шоке был и своих выручал. Вытащили его, бэтээр затушили. Еле от пулемёта оторвали. Одна рука так обгорела, что ампутировали… — Павел осёкся. — Тьфу ты, Санька. Спи давай. Что ты всё расспрашиваешь? Ни к чему тебе это! Спи.
Саня посопел и быстро уснул. Но и проснулся он, как ему показалось, сразу. Августовская ночь залепила даже фонари на улице. Света было чуть-чуть, мутного, противного. Тишина стояла ночная, мертвенная. Саня вытаращил глаза в эту темноту и задрожал.
— Паш, — шёпотом позвал он. — Паш! — сказал он громче. — Пашка! — закричал Саня отчаянно.
— Да что ты? — хриплым сонным голосом разбил тишину Павел. Голосом спокойным, будничным.
Но Санька всё равно не успокоился.
— Паша, Паша, — бормотал он как в бреду. — Пашка, я боюсь, я домой хочу.
— Что за новости? — Павел встал, подошёл к дрожащему брату. — То ты рвался ко мне на службу. То кричишь, что домой хочешь. Нет, всё-таки избаловала тебя мать. Что ты дрожишь?
— Паша, Пашка, — Саня вцепился в руку брата. — Я боюсь. Ты не уходи. Не бросай меня.
— Да не ухожу я никуда, — Павел присел на край кровати. — А я тебе пострелять завтра дам. Ты же хотел.
— Я ничего не хочу. Я домой хочу, — Саня спрятал лицо у брата на груди. Обхватил его мёртвой хваткой. — Ты никогда меня не бросай. Слышишь? Пашка, ты под пули не лезь, никуда не лезь, тебя же убьют.
— Не выдумывай. Что со мной случится? Я здоровый как бык.
— Не говори так, не смей! — Саня стукнул брата кулаком по спине. — Я домой хочу, к маме. Она одна там, в пустом доме.
— Я же не смогу тебя отвезти. Меня никто не отпустит, — озадаченный Павел гладил Саньку по затылку.
— Сам доеду. Я не хочу тут больше…
— Ох, Сашка, у тебя семь пятниц на неделе. Давай поспим. Мне завтра на совещание, — Павел зевнул. — Ну что ты вцепился? Выдумываешь что-нибудь и сам же пугаешься своих выдумок. Пусти.
— Нет. Не уходи.
— Да здесь же я, рядом, на диванчике.
После долгих споров, уговоров, препираний и угроз братья заснули в обнимку на узком диване.
Утром, уже проводив Саню на вокзал, Павел вернулся в отряд. В кабинете поднял с пола забытые братом шлёпки. Задумчиво постучал одной о другую. Шлёпка умещалась на ладони Павла.
Под графиком на столе, не убранные в сейф, лежали награды. Павел собрал их в горсть, зажал в кулаке, острые края слабо кольнули кожу. Павел взвесил награды на ладони и потёр бок.
— М-да, — он ссыпал их обратно в коробку и задвинул её в сейф. — М-да, — повторил Павел и сел за график.
Через два часа совещание в главке. Надо и график, и отчёт за командировку представить: сколько оружия изъяли, сколько схронов обнаружили, сколько бандитов задержали и скольких уничтожили. И свои потери — раненые и убитые — будут в этом отчёте.
Ужасы и боль войны, сосредоточенные в острых краях осколка, оказывается, тоже превращаются в сухие цифры статистики и кривые графиков. В отчётах, на бумаге, люди, как и на войне, вдруг перестают быть людьми, а становятся единицами живой силы.
Потаённый лик
Вниз, вверх, с холма на холм. Бугры корней змеями пересекали утоптанную грибниками тропу, опавшие листья лежали на земле хрустящим жёлтым старинным пергаментом. Седло скрипело и крякало под Васькой, когда велосипед подбрасывало на очередном бугре. Рюкзак с учебниками на багажнике немилосердно колотило и било. После такой гонки обложки книг раздёргивало, размягчало, обтрепывало, но Ваську это мало заботило.
Он подставлял лицо тёплому ветру, щурился от солнца и улыбался ему. Васькины рыжие, ярко-оранжевые волосы разлохматил ветер, чёрные, почти круглые большие глаза сияли.
Кататься он мог сколько угодно в любое время, особенно вместо уроков. Разбуди Ваську ночью, он тут же вскочит на велосипед и помчится, не страшась ни темноты, ни препятствий. Лишь бы педали крутить и ловить ветер в сети клетчатой рубашки, которая пузырилась, парусила за спиной, напоминая шляпку мухомора.
В один миг солнце перевернулось, лес опрокинулся… Скрежет, грохот. На очередном повороте Ваську выбросило с тропы. Кувыркаясь, он полетел в овраг, молча, сдержанно ойкая, если под бок подворачивалась острая ветка или камень. Велосипед со звяканьем и дребезгом летел следом и норовил педалью или колесом ударить хозяина по спине.
Падение было долгим и болезненным. Очутившись на дне оврага, сырого и мрачного, Васька бросился к велосипеду и только потом заметил, что весь правый бок исцарапан в кровь. Штаны и рубашка изорваны так, будто на Ваську сразу сотня котов напала за то, что он съел их любимую колбасу и пару мышей в придачу.
Васька влетел в церковь, велосипед, вернее его покорёженные останки, он бросил у входа.
В церкви служба шла к концу. Из прихожан были всего четыре старушки из соседнего посёлка. И всё равно душновато и чадно было от горящих свечей и лампад, но «благолепно», как любил повторять священник — отец Пётр, который проводил службу. Но благолепие разбилось вдребезги.
Священник как раз читал Библию громким, чётким баском. Высокий, массивный, с аккуратной русой бородкой, с волнистыми волосами до плеч, отец Пётр вдруг что-то услышал, и его широкая спина, обтянутая чёрной рясой, неуютно и настороженно сжалась. Предчувствия его не обманули. Раздался грохот и вопль:
— Па-апа!
Отец Пётр, обескураженный, покрасневший, повернулся. Старушек не потрясло такое появление Васьки. Они знали, что у священника младший сын шумный и безалаберный. Но старушки стали перешёптываться, сердито поглядывая на возмутителя спокойствия.
Отец Пётр развёл руками, извиняясь то ли перед старушками, то ли перед самим Богом за прерванную молитву.
— Идём, — он схватил Ваську за руку и потащил в комнату слева от алтаря.
Усадил на длинную полированную скамью под окном и стал искать аптечку в деревянном шкафчике.
— Велосипед, — Васька тёр колено. Саднило и колено, и локоть, и щёку, и глаза уже щипало. — Совсем, вдребезги. Я не могу без велосипеда! Купи мне новый!
— А ты почему не в школе? И не кричи в храме, — отец вовремя предупредил, прижимая к его локтю вату, пропитанную зелёнкой.
Только Васька редко слушался и заорал пронзительно, возмущённо, брыкнул отца в колено, скатился со скамьи на пол и забрался под стол.
— Паршивец, вылезай сейчас же! — зашептал страшным голосом отец. — Немедленно! Слышишь?
— Велосипед, велосипед хочу! — ревел Васька и бился затылком о фанерную изнанку столешницы. Удары звучали гулко, Васька слишком предавался горю, но не хотел набить шишку на затылке.
— Я кому говорю? Дрянь ты эдакая, — отец Пётр перекрестился. — Прости, Господи. В грех вводишь, Васька. Вылезай.
— Купишь велосипед?
— У меня денег нет.
— Ага! Все говорят, что у попов полно денег, — возмутился из-под стола Васька.
— Мы что, богато живём? — отец поднял тяжёлый край плюшевой скатерти и наклонился под стол вниз головой. Борода попала ему в нос, и он чихнул.
— Нет, но ты, наверное, прячешь деньги.
— Кот, вылезай. Поговорим по-человечески, — отец снова чихнул. Он частенько звал Ваську котом, как и все домашние, и приятели Васьки. Рыжий кот Васька — это про него. А он и не обижался на прозвище.
— Велосипед купишь? — раздался капризный голос из-под стола.
— Ну сколько можно? Нету денег. Будут — куплю. На следующий год. Осень скоро закончится. По снегу же всё равно не станешь кататься.
— Нет, мне сейчас надо! — закричал Васька и опять стал колотиться головой о стол.
— Моё терпение на исходе. Василий, я сейчас тебе наподдам!
— Бей меня, бей, — захныкал Васька. — Ты всегда надо мной издеваешься!
— Я же всего один раз… Но сейчас повторю, если не придёшь в себя. Распустился!
Отец Пётр и правда только однажды попотчевал нерадивого отпрыска ремешком по мягкому месту, когда Васька отказался исповедоваться и причащаться. «Что я, самодоносчик? На самого себя отцу жаловаться буду? Я лучше напрямую Богу сообщу о своих шалостях», — заявил он тогда. Отец вспылил, Ваське досталось. Но после этого, обозлённый, он начал войну против церкви, домашнего уклада и отца. Ни на какую исповедь он, конечно, не ходил, службы тоже не посещал. Это в семье-то священника, где все пятеро детей, кроме Васьки, были верующими, воцерковленными.
Отец смиренно принял позор. Но, не удержавшись, сказал: «В семье не без урода». Васька за словом в карман не полез: «Сами вы уроды! Я здесь один нормальный!» Отец тогда хотел добавить Ваське, стал поднимать рясу, под которой был брючный ремень на поясе. Но сын не стал дожидаться, удрал. Вернулся вечером. Отец несколько дней с ним не разговаривал. Потом решил, что худой мир лучше доброй ссоры, и наступило шаткое перемирие.
До сегодняшнего дня.
— Ты же взрослый парень! — увещевал он. — Противно смотреть, как ты хнычешь и капризничаешь.