— Слышь, Коля-Сережа, — перебойным, дробным шепотом, — с овечкой-то нас засекли-застукали. Тот казах, что вчера приперся, и накрыл. Ты Людке не говори пока.
— Дело прошлое, не докажут.
— Как же! Забыл, что этот гад клейменые куски все отдал? Слышь, они хоть теперь нагрянуть могут, мясо найдут…
— Не бэ, Мишка, погрузимся.
— Чего не бэ, дело пришьют. Показуху разведут, в экспедицию накатают…
— А я вот что предлагаю в этом разе, — посерьезнел шофер, — давай ее всю сегодня и схаваем. Сожрем овечку — следы заметем. Я лично принимаю на себя повышенные обязательства. — Уж скалился, хохотал. — А ты чего такой, точно поглаженный? Поклевались с пацаном, а? Кто хоть кому наложил? — При этом он подмигивал поварихе, а та улыбалась празднично и конфузливо. Шофер язычничал, чертятничал, но она на подмигивания его ни словечка не ответила, а взяла на руки высокую дзинькающую стопку и пошла, понесла, позвенела.
Облако над кабинкой стаяло. Убрана была из-под струи голова, округлость спины и сведенных плеч исчезла было, но вот сверкнуло на миг в потоке воды голое полушарие, вспорхнуло с ширмы полотенце, затрепетало и заполоскалось, потом исчез халат…
— Начальник! — завопил шофер. — Ныряй, что ли!
— Да я уж вас п-пропущу! — уязвленный прилюдной фамильярностью, свеликодушничал Володя. И скартавил: — П-прошу
— Нас просить не надо. — Шофер рванулся, разминулся с Воскресенской — с лица блестящая, в махровом тюрбане, с капельками на выгоревших висках, она припрыгивала к дому, пальчиком прочищая в ухе, — на миг приостановился, понюхал кондитерский душок от нее в воздухе, избавился тут же из штанов. Всунулся, вкрутился под струю и заорал, молотя себя по плечам: — Х-ха-ра-ша, братцы!
Волосы облепили маленькую голову, засветила лысина, по синеватым ногам поползла пена, западала хлопьями. Заструилась черная вода, потом серая. Но не успела попрозрачнеть, как чавкнуло наверху и с пневматическим высосом стихло. Саксаульно-гнутыми пальцами шофер согнал мыло с лица, глянул наверх, на небеса в четыре квадрата со светилом ржавым посреди, и — благим матом:
— Мишка, вода вышла!
— А. чего ж ты телишься?
— Да мне Людка и так полстаканА оставила.
Шофер подпрыгнул, сухощавую ногу отставив, оттолкнулся от прицепа, вылез черной половиной, осмотрел местность. По всей селитьбе одна повариха из женщин добирала по земле крышечки да ложечки, нацелясь задом. Шофер ахнул и вылез белой. Это усилие стало решающим. Крестовина затрещала, бак пошатнулся, ржавая проволока натужилась, запищала, бак накренился, но устоял.
— Крепкая работа, — постучал шофер по подбитому баку пальцем. — Постоит еще, а?
— Ладно, завтра поправим, — торопил Миша.
— Не сегодня же. — Шофер гнездился наверху раскорякой, левой рукой прикрывал срам на случай. — Там водка остывает, а мы возиться будем. Добро б крыша обвалилась, тогда да. А то — душ.
— Подымай! — раздалось тут.
Вторая фляга с Володиным и Мишиным подпором заехала наверх, шофер подтянул — обе руки пришлось приложить, повариха разогнулась и обмерла.
— Хорош, опрокидывай. — Увидел тетю Машу, левую руку вернул было на место, но равновесия не удержал. — А здеся, наверху, ветерок задул, прах-лад-нень-кай! — И полетел вниз по-бабочьи, душ же вслед ему ранено простонал.
— Давай-давай заканчивай, — гнал картину Миша и Володе кивнул: — Вы сейчас.
— Ничего, — отвечал тот невнимательно.
— Чего — ничего? — Миша распаленно.
— Ну, все равно кто. Иди ты сначала. — Володя дернул головой.
— Как хотите. — Миша сплюнул. И добавил: — Да я быстро…
— Прекрасно, прекрасно же, — уж вовсе нервно вскрикнул тот.
— А ветерок-то дует, — припевал шофер душным голосом, уже запутав голову в майке.
Миша залетел… Он сильно мылил крепкую шею, взбивал тяжелые ватные брызги, фонтанировал ртом, как увидел парня, взбредающего по холму. Фыркнул, сощурился, сделал оборот на сто восемьдесят, а вода, сбегая по хребтовой выемке, ударялась о копчик и расплескивалась веером.
— Смотри, Мишка, не затягивай! — кричал шофер. — Ветром сдует бак, так зашибет…
Миша и не затягивал. — Давайте вы, — проорал, разбрызгивая воду ртом, как пульверизатор, — полезайте.
Володя полез. Уж всунул плечо, как Миша, полотенце отняв от лица:
— Вас не дозовешься. — Словно долго звал. — Водичка-то того. Кончается. — Но, заметив на лице Володи выражение, будто тому на ногу наступили, поправился — Да я сейчас вынесу, начинайте… Пресной для вас налью.
Володя колебался, то убирал, то вдвигал плечо под струю, а вода убывала. Утекала из-под ног. В песок уходила:
— А разве м-можно пресной?
— Вам, — расплылся Миша, — можно. А завтра привезет водовоз. Мойтесь, купайтесь, пресной оно даже чище будет
Володя уступил. «Вам» не расслышал будто, полез, закинул голову, глаза прикрыл, повел лицом так блаженно, словно не водой — духами поливали, сделал вид, что не заметил, как Миша лил в бак из пузастого бидона, а тихо выдувал воздух, массажировал груди, потряхивал ляжками. Потом стал мылить затылок… Сидя на лавке с полотенцем через плечо, его ждал парень. Миша прошел мимо, насмешливо скривился. Володя намылил и затылок и шею. Парень сидел. Неслись из дома голоса, шумы, словно мебель двигали, кто-то засмеялся, тетя Маша несла из двери помойное ведро… Володя смыл, тер мочалкой спину и живот. Парень сидел. Смех плеснул снова. Размахнувшись, тетя Маша вылила помои за ограду. Теперь смеялся и Миша, шофер говорил быстро, Володя мочалкой потер и ляжки, и щиколотки. Парень сидел… Напор воды слабел. Володя ловил остатки раскрытым ртбм. Смех плескал пуще. Над самым ухом — сдобный голос поварихи: с легким паром вас. Володя шел из душа, вытирал крупную голову, застегивал рубаху на ходу, смахивал капельки последние с широкого лица.
— Вы уже? — встал парень навстречу. — Теперь мне можно?
Вода давно не шла, но парень рассмотреть не мог, был ведь близорук.
— Э-э, — сказал Володя.
— Ой, Мишка, не могу, — захлебывалась Воскресенская в доме.
— Я н-не знал, что ты не м-мылся, — соврал.
— Как? — затвердел парень. — А что, в-вода в-вышла? — Он не нарочно передразнил: так долго говоришь с иностранцем, сам себя на акценте ловишь.
Володя же нахмурился:
— Т-тогда помогите мне из фляги налить.
— Д-да, собственно…
И вдруг — совсем близко, очень отчетливо:
— Чего пристал?
Парень успел еще удивиться, что тетя Маша с Володей так грубо разговаривает.
— Что привязался? Человек с работы, а ты весь день на койке лежал…
Парень струхнул. Это его ругала повариха, та самая, с которой он так сдружился. С которой, полутора часов не прошло, задушевно беседовали. Тетя Маша, Марья Федоровна, подсобившая с обедом от сердца.
— Воды ему не осталось, ишь! — несла на все корки. — И без воды хорош. Что тебе мыть-то, нечего тебе мыть…
Молча и отвертывая влажное лицо, Володя обогнул парня, ловившего ртом по-рыбьи, немого от обиды, миновал повариху, любезно и сыро улыбавшуюся ему, тряхнул мокрыми редкими ниточками волос и исчез в доме. Тут и тетя Маша успокоилась. Перевернула ведро кверху дном, сцедила жидкие остатки парню под ноги, махнула хвостом и ушла.
Парень остался совсем один.
Ветер дул вполне ощутимо, но во рту стало сухо и душно красному лицу. Смех еще сочился из дома. Ветер дул, он и был причиной неясной перемены, какую учуял парень раньше во всем вокруг: неподвижный и застойный прежде, воздух двинулся. Ветер дул с севера. Парень подставил горевшее, словно всухую натерли вафельным полотенцем, лицо, прикрыл прослезившиеся глаза. И пошел навстречу, глотая, давясь, сжимая кулаки.
Пять минут он шел не останавливаясь. Все быстрей. Все изломанней, точно погони боялся. Одно плечо выставил вперед углом. Но оглянулся.
Никто не хватился его, никто не звал.
Кошара стояла на север слепой стеной, увидеть долговязую фигуру на краю свищеватого, в норах и водомоинах, поля из дома не могли.
Парень стоял.
Рубаха выбилась из штанов, полоскалась, то надувалась пузырем, то лопалась и обвисала. Подслеповатые глаза высохли, но воспалились и уменьшились. Кожа на лице натянулась, ветер приподнял волосы, вид стал совсем шальной.
Парень смотрел в сторону кошары. Но видел он, должно быть, лишь смутный силуэт. Белесый кубик, больше ничего… Пару раз он глотнул слюну. Колебался, щурился, шептал неслышно, обметанными губами. Потом двинулся дальше.
Фигура его стала уменьшаться.
Ветер замотал штаны, и ноги истончились. Стало смеркаться, и туловище сплющилось. Он маячил некоторое время, издали похожий на птицу, тем больше, что шел кособоко, подбито, припадая. И исчез за холмом.
Глава 8. ТОРЖЕСТВО
Впрочем, о сумерках не откажу себе в удовольствии сказать отдельно, они в здешних местах особенно хороши.
Взгляните-ка: теплые горы, виднеющиеся на горизонте бородкой английского ключа, поскучнели, будто наизнанку вывернулись. Спины буланых дальних и ближних гряд, утоптанная котловина колодца, песочный шифер въезда на холм — все обернулось точно давним пергаментом, в выдолбленные добела колеи и следы и вовсе желты. Пустыня стала черепаховой, как гренок, воздух же налился нежданно-нежной жиденькой акварелью.
Посмуглело небо. Застирано-полотняное смягчилось до кремового. На западе проступили бледные рубцы. Солнце клонится и растет. Крепкие, сбитые облачка с припекшимися сподками, с рыжими взвихренными верхушками, с русыми завитками на мордочках зажмурились и плывут. Между тем чудится, будто само небо, исполосованное близким закатом, стягивается за край, под ним на востоке раскрывается следующий, шелково-бусый, подол.
Тени длинятся. Вересковые отсветы ходят по белесым стенам. Снутри же дом точно пеплом выстлали.
Обычно ламп не зажигали в этот час, хоть и томителен. Занимались кто чем.
Шофер спал чаще всего. С обеда дожидаться ужина укладывался босой поверх одеяла, приоткрывал рот, поекивал, желтая слеза от угла губ близилась к оловянной подушке. Он крючился, точно по давней привычке и во сне тужился занимать меньше места.