Глава 16
И вот — первые наши самостоятельные шаги по тбилисским мостовым. Сперва все хорошо: платаны, витрины, солнышко, только лица подружек все еще надутые, а Леночка даже бросила: он что, ночевать оставался? Я изобразила возмущение. Однако уже в скверике у театра за нами увязались трое парней. Ра-каб-калищвили, твердили они на разные лады, цокая языками так, что смысл выражения делался ясен без перевода: ра-каб-калишвили. Подружки мои вышагивали, как принцессы, помахивали сумочками, здоровые, белые, ярколицые — ра-каб-калишвили, — но оставались непроницаемы, меня же заинтересовали эти мальчики, лет по семнадцати, одетые провинциально, но вместе с некоторым несомненным здешним шиком. Долго сдерживаясь, я все же обернулась и улыбнулась. Реакция была неожиданная. Игривые интонации сменились вызывающими, они догнали нас, шли вплотную, чуть не наступая на пятки, один, пониже ростом, все время выскакивал вперед, пятился перед нами и выкрикивал что-то по-грузински. Прохожие оглядывались, лица же наших преследователей все больше напоминали туземные. Со стороны, думаю, можно было решить, что мы оскорбили национальную святыню. Приятели улюлюкали, свистели, прыгали, мы прибавляли шагу, но это дела уж не меняло. Отстаньте, чего вам, забубнили Леночка с Тамарой, но те лишь кричали, размахивали руками, а один, коренастый, показывал то на Леночкину толстую ногу, то хлопал себя по плечу. Нам оставалось только спастись бегством. Они отстали лишь на проспекте Руставели. От волнения каждая выпила стакана по четыре логидзевской воды, при воспоминании об этом у меня и сейчас отрыжка, что делать, дальше было не сообразить. Было не рано. Хотелось есть. Мне пришла в голову удачная мысль. Пойти в обычное кафе или в ресторан нечего было и думать, выход был один: ресторан при гостинице. Там все приезжие, там мы будем среди своих. Так и сделали. За обедом выпили бутылку вина, которую нам принес официант без нашей просьбы. Девочки смягчились. Тамарочка сказала даже, что Володя «ничего себе парень», и спросила, не приглашал ли он меня кататься на мотоцикле. О мотоцикле ей рассказал Тенгиз, я поспешила заверить, что не приглашал. Тогда же выяснилось, что обе они на мотоцикле катались по многу раз и совсем не боятся. Мы вышли из гостиницы в прекрасном настроении. Когда мы были на тротуаре, рядом остановилась белая «Волга». Дверца распахнулась, водитель вышел из машины и направился к нам. Он не был похож На грузина, одет немыслимо — в какой-то полосатый светлый костюм очень иностранного вида, — красив экранной, не уличной красотой. Он прищелкнул пальцами смуглой руки, как бы прося нас не торопиться, несуетливо и с достоинством подошел, церемонно обвел глазами наши лица и ослепительно улыбнулся.
— Я вижу, — сказал он почти без акцента, — вы — гости нашего города.
Мы кивали, немые.
— Я вижу, — продолжал он, — вы приехали из Москвы…
Девочек впервые, должно быть, приняли за москвичек, они закивали особенно энергично
— В нашем городе, знаете ли, к большому сожалению, не всегда приятно ходить пешком. Особенно… — Незнакомец ухмыльнулся уж вовсе обворожительно.
Вспомнив происшествие в сквере, мы не могли с ним не согласиться. Он небрежно согнул руку, но не отдернул рукав пиджака и на часы не взглянул.
— У меня есть немного времени… Я увидел вас совершенно случайно… но, понимаете ли, грузинское гостеприимство, — продолжал говорить он, — мы, тбилисцы, подчас сами от него устаем, но традиция есть традиция…
Мы не заметили, как оказались в его машине. Тронулись с места, незнакомец отрекомендовался архитектором. Разговор пошел снова о Тбилисском море — далось оно им, — мы признались, что еще не были там. Он ужаснулся. Я, впрочем, энергично запротестовала, когда он безапелляционно объявил, что сейчас же повезет нас туда. Мы отсутствовали уже не меньше трех часов, девочки же молчали, я расценила это как поддержку. Мы колесили по улицам, по старому городу, неизвестно как в машине оказался еще какой-то приятель нашего гида, волосатый, с варварским произношением, его мы будто невзначай подцепили на каком-то углу… Нужно ли объяснять, что было дальше? Машина уж мчалась по шоссе прочь от города, мужчины не отвечали ни на вопросы, ни на просьбы, глаза их наливались при взглядах на нас. Я потребовала остановиться, они лишь отрывисто что-то сказали друг другу по-своему. Тогда на полном ходу я распахнула дверцу. Между мной и приятелем сидела Лена, Тамарочка же — рядом с водителем, и грузин не смог до меня дотянуться. Я уже вываливалась наружу, услышала Леночкин визг, когда машина резко затормозила. Я шмякнулась на асфальт, больно ударившись коленом, и подвернула ногу, вскочила и, закричав от боли, от страха, заковыляла на середину шоссе. Девочки мои кинулись за мной. Леночке приятель так сильно сжал руку, что у нее тут же посинел локоть, а водитель успел прижать на переднем сиденье Тамарочку, разорвал ей кофточку на груди и сбивчиво уговаривал ехать дальше, обещая деньги… С руганью они развернулись и помчались к городу, мы же, униженные и побитые, поплелись пешком, шарахаясь от машин, которые притормаживали, чтоб нас подвезти. Колено мое было разбито в кровь, я сильно хромала, девочки прослезились. Впрочем, Леночка прогундосила, хлюпая носом, что-то в том духе, что вовсе не обязательно мне было выскакивать и ее пугать. Я даже про колено забыла на секунду от удивления. Обе они как-то разом подурнели, смялись, оказались потерянны и непривлекательны. Кажется, они жалели, что их не изнасиловали… Часов около восьми, в сумерках, мы вылезли из автобуса на углу улицы Камо. Рядом с остановкой продавали арбузы. От переживаний, страха, волнения и стыда внутри живота я чувствовала холод. Невесть зачем я решила купить арбуз, выбрала огромный, взвалила на себя. Зачем мне понадобился арбуз — не знаю, быть может, была какая-то наивная надежда отвлечь этим арбузом его внимание. С трясущимися губами, с вспухшими глазами, с разбитым коленом и арбузом на руках шла я по лестнице к его квартире. Девочки плелись за мной, у меня же ноги подгибались от страха. Открыл дверь он сам и так быстро, точно все время стоял у входа. Не забыть взгляд, которым он меня окинул, когда я возникла перед ним на пороге. Губы у него тоже прыгали, а в глазах было и безумное беспокойство, и такой же, как у меня, страх, и в то же время страшная злость. Он посмотрел на мой рот, на мои веки, мои волосы, мои руки, обнимавшие и прижимавшие к животу огромный арбуз, отвернулся и пошел вперед. Я шла за ним и очень хотела, чтобы он меня ударил, и очень радовалась, что колено он, кажется, не заметил, я смогу проскользнуть в ванную и смыть незаметно запекшуюся кровь.
— Обмой марганцовкой, — сказал он, не оборачиваясь, — я дам тебе йоду.
Я свалила арбуз на диван, плюхнулась рядом, спина у меня задергалась, я не смогла сдержаться и заревела. Леночка с Тамарочкой тоже поскуливали. Володя звонил кому-то по телефону. Сперва он говорил по-грузински, потом по-русски: да-да, все в порядке. Оказалось, у них с Тенгизом какой-то родственник работал в милиции, пока Володя ждал нас дома, Тенгиз носился по городу с милиционером на мотоцикле. Попрощаться с нами, впрочем, Тенгиз не пришел.
Володя так ни о чем меня и не спросил. Весь вечер у него в глазах стояла такая боль, какой я ни у кого ни разу не видела больше, но я не могла заставить себя что-то ему рассказать. Я скорей пытку выдержала бы, чем созналась в том, что произошло. Хоть и понимала, что молчание мое может быть истолковано как угодно. Однако на миг то и дело прорывалась в нем и не менее страшная радость, и вдруг он взглядывал с пугающей робостью. Флюс раздувался, колено ныло, я чувствовала себя последней дрянью, он же нянчился со мной, а мне по-прежнему хотелось, чтоб он ругал, презирал меня. Впрочем, на миг нечто похожее на омерзение проскальзывало в выражении его губ, он застывал на мгновение, превозмогая горечь и боль, и тогда я смотрела на него со страхом. Но он не прогонял меня, и надрывная нежность к нему отпускала. Только позже я поняла, что мучила его не обида — ревность. Но то, что я не изворачивалась и не лгала, постепенно его успокоило. — Арбуз оказался очень сладким. В молчании вчетвером мы съели его, потом часа два смотрели телевизор. Атмосфера была какая-то больничная. Володе хотелось небось сбежать из собственного дома, но он вел себя терпеливо. Девочки мои как-то разобрались, какая-то неряшливость разом в них появилась: и в том, как на чулки надели босоножки, и как ремешки незастегнутые тянулись по полу. И причесались кое-как, одна все чай дула из большой кружки, другая отчего-то почесывалась… Я лишний раз изумилась тому, что делает общежитие с девчонками. Ведь обе жили когда-то при матерях, обеих воспитывали, за обеими ухаживали. Но привычка к общежитскому полукомфорту, полупокою, к тому, что никогда не тихо и нельзя побыть одной, что-то убила в них, и они научились вот так жаться одна к другой, не стесняться посторонних, а если парень не имел к ним отношения, то могли тут же забыть, что рядом мужчина… Разошлись, лишь когда досмотрели программу до конца. На этот раз Володе идти было некуда. Не было больше ни поцелуев, ни сидения на балконе, но я чувствовала себя настолько разбитой, что была даже рада его отчужденности. Заснула я сразу, спала дурно, проснулась среди ночи: темно, душно, тело ноет, щека болит. Он сидел у меня в ногах и смотрел на меня.
Сначала я испугалась. Точно короткие вспышки освещали все, что узнала за эти два дня. Вот он чужой, вот рядом, и это волнует меня. Вот совсем близко, кожа его сильно и отчетливо пахнет, я чувствую его руки. Вот он смотрит на меня так, будто он мой навсегда, я отворачиваюсь, улыбаясь. Вот, наконец, я знаю, что случилось непоправимое, что он не простит меня никогда, но все же надеюсь на что-то… Все это промелькнуло еще в полусне, инстинктивно я подалась к нему, потянула руки, лицо его судорожно исказилось, он обнял меня, и так, тихо обнявшись, мы лежали долго и не шевелясь. Потом он стал целовать меня, и я пыталась заглянуть в его глаза, и мне это не удавалось. В окнах стоял уже утренний полусвет. Он лег рядом, вытянувшись во весь рост, между нами совсем не осталось места, как вдруг он откинулся на спину и затаил дыхание. Он ничего не забыл, я ничего не объяснила и собиралась улететь завтра в девять сорок пять. Я спала почти одетая, и он не попытался расстегнуть на мне ни единой пуговицы, и это, и то, что я улетаю, и его молчание ожесточило меня. Я тоже сжала зубы и тоже лежала не дыша. Я чувствовала, как все внутри мертвеет, будто совершена со мной страшная несправедливость, обида не давала набрать воздуха. Он не простил меня, но все равно целует и ласкает, и это казалось обидным, и лицо стало горячим от слез. Он провел рукой по моей щеке, стал целовать мое лицо так жадно, так сильно сжав голову в ладонях, что шее было больно. Он снова прижался ко мне тесно, навалился сверху, потом крупно задрожал, я почувствовала на щеке слюну его губ, тело его на мне разом стало больше весить. Я снова, второй раз за вечер, горестно разрыдалась. Что мешало нам — какая неисправность в каждом, какой изъян? — так нуждаясь друг в друге, найти верное: тон, слово? Ведь мы имели все — молодость, свободу, наши души, казалось, были еще не загрязнены, мы сами не были еще усталы. Так отчего ж мы так не верили один другому? Я проснулась во второй раз, солнца не было, и шел дождь, и вода бежала мимо стекол и стучала внизу обо что-то железное. По комнате громко ходили девицы, суетились, собирали вещи. Я встала с трудом, пустая, одинокая, с холодной тоской внутри. Он брился в ванной. Закинул голову, брил шею, на бритве собирались испещренные черными ж