Парень глазел на него. Парня всегда радостно удивляло любое незаурядное умение в других.
Шофер поставил кружку, допив чуть не до дна. Облегченно вздохнул, икнул горлом и снова зажал в зубах папиросу.
— Ерундово вам здесь жить, — проговорил он довольно и пустил дым дуплетом из ноздрей — проговорил утвердительно, но как бы между прочим.
— Да ничего.
— Это четверо вас мужиков и баба одна?
— Да.
— Кто хоть ее? — Шофер указательным пальцем правой руки звонко похлестал по большому левой. И осклабился: — Сколько платят-то хоть?
— Кому? Мне?
— Ну тебе, к примеру?
— Мне немного. Я рабочий здесь, третьего разряда. У меня оклад семьдесят восемь…
Шофер присвистнул:
— И все, что ли?
— Плюс полевые. Еще процентов восемьдесят.
— И это за сто пятьдесят ты здесь надрываешься? — Шофер помолчал, разглядывая парня и с интересом, и с неприязнью, как тому показалось. — Да ты бы лучше на прииск пошел. Там рабочие прилично зарабатывают. До трехсот, точняк говорю. А здесь что? И денег не платят, и сидишь в пустыне, как гад. Ни баб, ни пойти никуда. Пьете хоть?
— Не пьем, — сказал парень.
— Ну да, говори. — Шофер подмигнул. — Сухой закон, да? Это когда всухомятку хавать запрещается?
Водовоз усмехнулся. Помолчали. Слышно было, как за дверью сопит тетя Маша, иногда приговаривая во сне, как фальцетом, все в один голос, ноют мухи, копошась на потолке.
— У меня-то, конечно, копейка идет, — заговорил водовоз снова, — да только видал я в гробу такую работу. Пропали она пропадом. Лучше меньше на карман получать, чем так.
— Почему?
— Как почему? Поди, поезди с мое. Как объяснить. Дуреешь в пустыне в этой, вот что. Трясешься, корячишься… Иногда едешь, едешь, думаешь — и вроде как дурной становишься.
Больше спрашивать парень не решился.
— Еще чаю хотите?
— Лей… Ну вот, а теперь я решил — баста. Враз решил, вчера вечером.
— Знаете, — парень сменил тему, — к нам вчера на огонек один пастух приезжал…
— Так вот, — не слушая, добавил водовоз и взялся за кружку.
— Он рассказывал, — гнул парень свое, — что где-то в округе, три часа на лошади ехать, пресный колодец есть. Или не колодец, а родник, что ли. Он по-русски плохо, так что не поймешь… Далеко это, не знаете?
— Бывает, — ответил шофер невпопад и чиркнул спичкой, прикуривая потухшую папиросу.
— Как, то есть?
— Ну как? Бывает — остается открытой скважинка какая, озерцо и натекает. Только высыхает быстро, конечно. Может, про это он говорил.
— А что за скважинка?
— Ну, пробурят буровики. Ищут воду, пробурят, вот и скважинка. Поначалу смотрят — вроде есть вода. А потом напор слабеет, они и бросают ее, когда видят, что воды внизу мало. А воды здесь везде нет, бури сколько хошь. Да только они специально это делают. Им совхоз платит. Вот они и бурят где ни попадя. Копейку получат — и хорош! А вода, глядь, и вышла вся.
На лбу шофера высыпал бисер.
— А сами знаете, где это?
— Что?
— Ну, озерцо.
— Да нет, я так, вообще говорю. Сам не был. Но ребята наши, шофера, рассказывали — вроде кто и был.
— А много там воды?
— Да по-разному говорят. Одни — по щиколотку, другие — по колено. Ребята трепали — купались даже. Вокруг-то песок — вот тебе и пляж!
— А вы?
— Что я?
— Сами-то отчего не съездили?
— А что я там забыл?
— Ну как же. Искупались бы, и вообще.
— А у меня вон купальня. — Шофер кивнул во двор. — Вон стоит. Стало жарко — стоп, машина, вылез из кабины и в бочку!
— В бочку? — эхом отозвался парень.
— А что? Очень даже хорошо. Сидишь по горлышко, прохладненько.
Парень смотрел на него. Не мог понять, загибает шофер ради красного словца или говорит правду.
— Да только как вылезешь, хоть тут же обратно полезай. Еще жарче становится…
Довольный произведенным эффектом, шофер ухмыльнулся во весь рот, полный крепких щербатых желтых зубов. Шваркнул окурок в пустую кружку, и тот коротко и зло что-то прошипел. Вытер красную шею воротником рубахи. Потом снял кепку, показав с исподу на подкладке едва малиновый ромбик клейма, почти слившийся с засаленной тканью… Недавняя симпатия, которую испытывал парень, улетучилась.
— Спасибо за угощение, — сказал шофер, вставая из-за стола.
— Не за что.
Вышли на улицу.
У машины шофер обернулся:
— Как тебя зовут?
— Вы уже спрашивали — Вадим.
— Ну, правильно. А меня Толиком. Слышь, а какой такой пастух приходил? Где живет?
— Не знаю. Он сказал — здесь рядом его юрта.
— В той стороне? — показал шофер направление своего обычного пути.
— Вроде да.
— Молодой? Постарше?
— Лет сорок — пятьдесят.
— Самому-то сколько? Девятнадцать.
— Понятно. Пастух здоровый. Бритый, да?
— Он в шляпе был, может, и бритый.
— Ну он, он, Телеган его звать. А зачем приходил, что ему надо было?
— Не поймешь. Может, чаю хотел попросить — он сказал, у него кончился. Может, просто так посидеть.
— Он такой…
Водовоз не сказал — какой, а полез в машину. Уселся, оглянулся в окошко.
— Он днями племяннику отару доверил, а тот овец порастерял — я их обоих вчера встретил. Племянник говорит, что ворует кто-то, собака будто кишки принесла, да только врет, кому здесь воровать. Племянник просто обалдуй, вот что. Теперь на пару пьют, небось.
Шофер глянул на себя в зеркальце, прилаженное сверху, поправил кепку, стянув ее вперед, пригладил пальцами виски.
— А может, вас заподозрил, проверять приезжал. Он, Телеген этот самый, такой — вроде как чокнутый. — Водовоз растопыренной пятерней попорхал в воздухе возле своей головы. — С большим приветом, да. Ну, бывай!
И водовозка тронулась.
Глава 3. ВДВОЕМ
В два часа пополудни километрах в двадцати от кошары в жидкой тени углом источенного покатого камня, очеркнувшего выгиб неглубокого сая, на сбившейся одежде, брошенной на сухую землю, сидели в обнимку женщина и мужчина и переговаривались тихо, словно боялись, что их услышат.
Несмотря на позу и мятость одежды, разговор их, однако, напоминал скорее производственный.
— Помнишь, Миш, мы в этом году Восьмое марта на работе отмечали? — говорила женщина тихо. — Салтыков к нам только перевелся тогда.
— Может, двадцать третье февраля?
— Да нет же. Я точно помню, я тогда уж в плаще ходила. Ну вот, получилось так, что мы с ним рядом за столом сидели. Ты еще так наискосок от меня, слева Галкин, а он справа, ну вот как ты теперь…
А теперь сидели так.
Она слева от него. Ее поэтапно загоревшая правая рука лежала на его голом колене, в левой, загоревшей так же, была в брезент зачехленная фляга с отвинченной крышкой. Женщина, видно, приготовилась пить, да некогда было за рассказом и невкусно: вода во фляге разогрелась, пахла затхло.
Мужчина обнимал ее за плечи. Он кивал в такт словам, но на нее не смотрел, а украдкой играл в свободной руке камушком.
— Сидим, треплемся, тут с другого конца его попросили передать что-то. Он потянулся через стол, я, как почувствовала, ноги подобрала, пепел с его сигареты мне на колено прямо. Колготы поехали, немецкие за семь семьдесят, а мне еще в гости идти. Ты б слышал, как он извинялся. Покраснел, переполошился, кондрашка б не хватила из-за моих колгот…
Пока женщина произносит этот монолог — несколько штрихов к ее вчерашнему портрету. На мужчину она тоже не глядит, оглаживает взглядом свои ноги, вытянутые па земле, ватные, носками внутрь. Раковины коленей круглые, крупные, с морковной окаемкой, со смуглыми впадинками внизу. Колени низкие, икры крутые, узкие щиколотки, кеды на размер больше требуемого — под шерстяной носок. Шорты тоже подобраны не в обтяжку — в обвис. Пестрая кофточка из дешевой выбойки с какими-то оборками, сшитая, по всей вероятности, собственноручно, снабжена вечно оттопыренным карманом под незаметной грудью — для блокнота. Сейчас кофта совсем отстала от тела, висит мешком. На голове косынка, тесно повязанная на лоб, концы которой скрещены под затылком и связаны наверху в длинный узелок, торчком торчащий, словно антенна. Устроенная таким образом, косынка делает лицо, очень загорелое и. круглое, еще круглей и меньше… Сделав паузу, чтобы глотнуть-таки из фляги, она утерла рот тыльной стороной ладони. Кисть у нее маленькая, удлиненная, коричневая, пальцы с чистыми и круглыми ногтями, вся в мелких морщинах. Попив, продолжала:
— Другой на его месте, чем суетиться, сбегал бы в ближайшую галантерею, купил бы новые, да подешевле, если денег жалко, а то…
В этом месте мужчина, сколько ни сдерживался, зевнул-таки, и она подвела итог:
— Стелет он мягко, да жестко спать, так-то.
Женщина подняла целлофановый пакет, на котором оставались крошки печенья, сняла руку с колена мужчины, принялась пакет складывать, стараясь перегнуть ровно пополам. Мужчина завинтил флягу. Сунул в рюкзак, обнял женщину, чмокнул в щеку — она было потянулась к нему, крошки посыпались по голым ногам — и тут же поднялся.
— Пойдем?
— Ты наелся?
Он только пожал плечами. Женщина встала, придержавшись за его запястье. Собрав одежду, оглядевшись и потоптавшись — не забыли ли чего, они двинулись дальше по мелкому руслу. Шли молча. Пока они молчат, можно рассмотреть и мужчину, того, кто зачастую ироничен и сведущ в вопросах энтомологии.
Он щупл, поджар, мускулист, молод, шорты туго обтягивают худые загорелые редковолосые ляжки. Рубашку, отряхнув от песка, он накинул на плечи, схлестнув под горлом короткие рукава. У него светлая бородка, особый, с веерками мимических морщин к вискам, прищур подернутых непременной прозрачной слезой светлых глаз. Походка легкая, чуть подпрыгивающая. Геологический молоток он несет щеголевато, держа за ручку посередине, и молоток в такт его шагам клюет носом.
Солнце между тем, перейдя далеко полуденный перевал, повисло, устроилось посреди бесцветного неба в гуашевом коконе, пекло так, что не то, что идти — говорить было трудно. С утра оно стягивало с земли последнюю влагу, превращало в дымку и флер, нынче и их скомкало и слопало на здоровье. Воздух сделался недвижим и невидим, безо всяких турбулентных потуг, что, впрочем, предвещало в скором будущем ветер. Русло, по которому они шли, углублялось и сужалось, так что выбор для привала малотеневого и неглубокого места объяснялся лишь отсутствием впереди достаточно ровных горизонтальных участков. Сужение и углубление это обнажало справа по ходу в напластованиях сланцев белые жилы кварца, что было интересно нашим героям с геологической точки зрения. Дальше в прогале виднелся при повороте обрыв, бурые суглинки над выходом красного песчаника, а за обрывом рос срезанный наполовину сливочно-бледный хребет, не острый, а смазанный, напоминающий полуобвалившуюся глинобитную стену, поставленную над самым краем. В действительности хребет был очень далеко.