Я кивнул, но по тому, как он сворачивал и разворачивал счета, я понимал, что есть нерешенная проблема, как ни неприятно мне было это осознавать.
– Я делал все, что от меня зависело. Я много трудился…
– Чарли, я знаю и не ставлю это под сомнение. Но что-то с тобой произошло, и мне это непонятно. Не только мне. Об этом говорят все. За последние недели ко мне в офис кто только не приходил. И все недовольны. Чарли, мне придется тебя рассчитать.
Я попытался вставить слово, но он меня остановил жестом:
– Вчера ко мне приходила целая делегация. Чарли, я должен сохранить свой бизнес.
Он разглядывал свои руки и переворачивал бумагу снова и снова, как будто пытался в ней найти то, чего в ней не было.
– Прости, Чарли.
– Но куда же я пойду?
Впервые с момента, как мы вошли в его закуток под названием «офис», он посмотрел мне в глаза.
– Ты не хуже меня понимаешь, что здесь тебе больше делать нечего.
– Мистер Доннер, но я нигде, кроме пекарни, не работал.
– Посмотрим правде в глаза. Ты уже не тот Чарли, каким сюда пришел семнадцать лет назад… даже не тот, каким ты был четыре месяца назад. Ты избегал разговоров на эту тему. Что ж, твоя личная жизнь. Может, случилось чудо, кто знает? Но ты превратился в очень сметливого молодого человека. А работа с тестосмесителем и доставка заказов – это явно не для тебя.
Он был, конечно, прав, но мой внутренний голос решил вмешаться:
– Не увольняйте меня, мистер Доннер. Дайте мне еще шанс. Сами же сказали: вы пообещали дяде Герману, что я буду работать на этом месте сколько надо. Так вот, мне это надо, мистер Доннер.
– Нет, Чарли. Будь все как раньше, я бы наплевал на эти делегации и их петиции. Я бы стоял за тебя горой, один против всех. Но сейчас они боятся тебя до смерти, и я должен думать о своей семье.
– А вдруг они передумают? Можно я попробую их переубедить? – Он не ожидал от меня подобного сопротивления. Остановись! Но я потерял контроль над собой. – Я смогу их урезонить.
– Ну хорошо. – Он вздохнул, вняв моим мольбам. – Попробуй. Но ничем хорошим это для тебя не кончится.
Когда я вышел из офиса, мимо прошли Фрэнк Рейли и Джо Карп, и я понял, насколько он был прав. Один мой вид вызывал у них отторжение. Они чувствовали себя не в своей тарелке.
Фрэнк взял в руки поднос с булочками, когда я его окликнул.
– Послушай, Чарли, я занят. Давай позже…
– Нет, – потребовал я. – Сейчас. Вы оба держитесь от меня подальше в последнее время. Почему?
Языкастый Фрэнк, токарь и главный оранжировщик, смерил меня взглядом и поставил поднос на стол.
– Почему? Я скажу тебе почему. Потому что ты ни с того ни с сего стал большой шишкой, всезнайкой, умником! Теперь ты у нас яйцеголовый. Книжка под мышкой, всезнайка. Так вот что я тебе скажу. Считаешь себя лучше всех? Вот и дуй отсюда.
– Но что я вам сделал?
– Что он сделал? Ты слышал, Джо? Я тебе скажу, мистер Гордон, что ты сделал. Ты нас задолбал своими идеями и предложениями. Делаешь из нас тут болванов. А по мне, так ты все такой же недоумок. Может, я и не понимаю твоих заумных словечек и не читал этих книжек, но я такой же, как и ты… и даже получше тебя.
– Вот-вот, – кивнул Джо, обращаясь к Джимпи, который подошел сзади.
– Я не прошу вас быть моими друзьями, – говорю, – или со мной общаться. Просто дайте мне возможность сохранить это место. Мистер Доннер сказал, что все зависит от вас.
Джимпи вызверился на меня и презрительно замотал головой:
– Ну ты и нахалюга. Проваливай! – Он развернулся и, тяжело припадая на одну ногу, заковылял прочь.
С остальными все повторилось. Другие испытывали ко мне те же чувства. Все было отлично, пока они могли надо мной потешаться и казаться умнее за мой счет. Зато теперь они ощущали себя недоумками похлеще меня. Мой невероятный прогресс сделал их лилипутами и подчеркнул их несостоятельность. Я предал их, и за это они меня возненавидели.
Фанни Берден единственная не считала, что меня надо уволить. И, несмотря на их давление и угрозы, только она не подписала петицию.
– Это не значит, Чарли, – сказала она мне, – будто я не считаю, что с тобой че-то такое произошло. Еще как! Раньше ты был хороший, надежный парень… простой, не шибко умный, но честный. Не знаю, как ты так вдруг поумнел. Это неправильно… все так говорят.
– Но что плохого в том, что человек хочет стать умнее и понять свое место в мире?
– Почитай Библию, Чарли, и ты поймешь, что человек не должен знать больше, чем ему отпущено Богом. Запретный плод – слыхал? Если ты совершил что-то не то… снюхался с дьяволом… может, еще не поздно, Чарли, все исправить. Вернуться назад и стать таким, каким ты был прежде.
– Фанни, нельзя вернуться назад. Я не сделал ничего дурного. Я похож на человека, который родился слепым, а потом ему дали шанс увидеть свет. В чем тут грех? Скоро в мире будут миллионы таких, как я. Науке это по силам, Фанни.
Она уставилась на новобрачных на свадебном торте, украшением которого она занималась, и, едва шевеля губами, прошептала:
– Это был грех, когда Адам и Ева сорвали яблоко с древа познания. Грех, когда они увидели себя нагими и познали плотское желание. Их изгнали из рая, и врата за ними закрылись. Если бы они это не совершили, мы бы не старели, не болели и не умирали.
Больше мне нечего было сказать ни ей, ни остальным. Они избегали встречаться со мной взглядом. Я до сих пор ощущаю эту враждебность. Раньше они надо мной смеялись, презирая меня за мое невежество и тупость; теперь они ненавидели меня за мой ум и познания. Почему? Чего они от меня хотят, ради всего святого?
Этот высокий IQ вбил клин между нами. И те, кто еще вчера меня любил, сегодня вышвырнули меня на улицу. Я стал одиноким как никогда. Интересно, что случится, если Элджернона посадят в большую клетку с другими мышами. Они всем скопом на него набросятся?
Так вот как человек начинает себя презирать – знает, что поступает неправильно, но не в силах остановиться. Сам того не желая, я оказался перед дверью Алисы. Она удивилась, но впустила меня.
– Ты весь промок. Вода течет по лицу.
– Дождик. Цветам в радость.
– Да заходи же. Я принесу тебе полотенце. Еще заболеешь пневмонией.
– Вы единственная, с кем я могу поговорить. Позвольте мне остаться.
– У меня на плите свежий кофе. Просушись, а потом поговорим.
Я осмотрелся, пока она на кухне. Я впервые оказался у нее в квартире и испытывал удовольствие, но что-то здесь меня напрягало.
Все аккуратно. На подоконнике выстроились в линию фарфоровые фигурки, смотрящие все в одну сторону. Декоративные подушки не брошены на диван как попало, а правильно разложены на пластиковых подстилках – для сохранения обивки. На журнальных столиках стопочкой сложены журналы так, чтобы были видны названия. На одном: «Репортер», «Сатердей ревью», «Нью-Йоркер; на другом: «Мадмуазель», «Красивый дом», «Ридерс дайджест».
Напротив дивана на стене в орнаментальной рамке висела репродукция картины Пикассо «Мать с ребенком», а над самим диваном – картина, изображающая блестящего придворного эпохи Ренессанса, в маске, с мечом в руке, взявшего под защиту испуганную розовощекую девицу. Все это вместе плохо сочеталось. Казалось, Алиса не может решить, кто она такая и в каком мире хочет жить.
– Ты несколько дней не был в лаборатории, – донесся ее голос из кухни. – Профессор Нимур обеспокоен.
– Я взял паузу, – говорю. – А что касается пекарни… я знаю, мне нечего стыдиться, но в этом что-то есть – не видеть каждый день все ту же печь, одни и те же лица. Перебор. Последние ночи мне снятся кошмары, как я тону.
Она поставила в центре стола поднос, а на нем – сложенные треугольничком салфетки и разложенные в кружок пирожные.
– Чарли, не надо относиться к этому так серьезно. Ты тут ни при чем.
– От того, что я себе это говорю, легче не становится. Эти люди на протяжении многих лет были моей семьей. Меня как будто вышвырнули из родного дома.
– Вот-вот, – сказала она. – Это символическое повторение картины твоего детства. Родители тебя чурались… потом отослали в приют…
– О господи! Не стоит наклеивать красивые ярлыки. Важно то, что до эксперимента у меня были друзья, люди, которые обо мне заботились. А теперь…
– Сейчас у тебя тоже есть друзья.
– Не то же самое.
– Страх – это нормальная реакция.
– Тут все сложнее. Раньше я тоже его испытывал. Страх быть наказанным за то, что не уступил Норме. Страх пройти по улице, где меня дразнила и пихала банда подростков. Страх перед учительницей миссис Либби, которая связывала мне руки, чтобы я не возил по парте разные предметы. Но это были реальные страхи, у меня были основания бояться. А этот… что меня вышвырнули из пекарни… невнятный, непонятный.
– Соберись.
– Эту панику надо лично испытать.
– Но ситуация ожидаемая, Чарли. Ты, новообращенный пловец, должен прыгнуть с плота в воду и боишься потерять твердую почву под ногами. Многие годы ты был под прикрытием, мистер Доннер к тебе хорошо относился. Вот почему увольнение из пекарни стало для тебя таким сильным шоком.
– Умом я понимаю, но толку-то. Я не могу день и ночь торчать в своей комнатушке. Я брожу по улицам, не зная зачем… не понимаю, где я… пока не оказываюсь перед пекарней. Вчера ночью я прошел от Вашингтон-сквер до Центрального парка и там проспал до утра. Что я пытаюсь найти?
Чем больше я говорил, тем сильнее она расстраивалась.
– Чем я могу тебе помочь, Чарли?
– Не знаю. Я как зверек, которого выпустили из уютной и безопасной клетки.
Она села рядом со мной на кушетку.
– Эти ребята в лаборатории дали тебе слишком сильный толчок. Ты запутался. Ты хочешь скорее повзрослеть, но в тебе до сих пор сидит подросток. Одинокий и запуганный.
Она положила мою голову себе на плечо и стала гладить меня по волосам, и тут до меня дошло, что я нужен ей в том самом смысле, в каком она нужна мне.