Помнится, однажды я услышал, как она говорит своим подружкам: «Он не мой брат! Мы взяли его с улицы, потому что пожалели. Мне это мама сказала, и теперь я могу говорить это всем».
Жаль, что это воспоминание не фотография, которую я мог бы порвать и швырнуть клочки ей в лицо. И жаль, нет возможности сказать ей, что я вовсе не хотел лишить ее собаки. Если бы она ее получила, я бы никогда не стал ее кормить, и расчесывать, и играть с ней. Я бы не делал ничего такого, чтобы она меня полюбила больше, чем Норму. Я просто хотел, чтобы сестренка со мной играла как раньше. Я никогда не хотел причинить ей боль.
Сегодня мы с Алисой впервые по-настоящему поссорились. Моя вина. Я захотел ее увидеть. Часто после тревожного воспоминания или ночного кошмара мне надо просто побыть рядом с ней, чтобы восстановиться. Но пойти к ней в приют для умственно отсталых было ошибкой.
Я там не был ни разу после операции, и сама мысль увидеть друзей возбуждала. Приют находится на Двадцать третьей стрит, восточнее Пятой авеню, в старом школьном здании, которое университетская клиника Бикман использовала как центр экспериментального образования последние пять лет. Специальные классы для людей с ограниченными возможностями. Над входом висит блестящая медная табличка, обрамленная старыми шипами: «Филиал Бикмана».
Занятия заканчивались в восемь вечера, но мне захотелось увидеть класс, где я с трудом учился читать и писать и считать мелочь, именно сейчас, пока идет урок.
Я заглянул в окно, стараясь быть незамеченным. Алиса стояла у доски, а рядом на стуле сидела незнакомая мне женщина с тонкими чертами лица. Она сидела открыв рот, с озадаченным лицом. Интересно, подумал я, что же такое говорит ей Алиса.
Рядом с доской сидел в инвалидном кресле Майк Дорни. А в первом ряду, на своем привычном месте, – Лестер Брон, самый умный, по словам Алисы, ученик в классе. Все, над чем я ломал голову, давалось ему с легкостью, поэтому в школу он приходил когда ему заблагорассудится, а зарабатывал деньги тем, что натирал полы воском. Изъяви он такое желание – то есть если бы для него это было так же важно, как для меня, – его бы точно использовали для лабораторного эксперимента. В аудитории появилось много новых лиц.
Наконец я набрался духу и вошел в класс.
– Смотрите, Чарли! – воскликнул Майк, разворачиваясь в инвалидном кресле.
Я ему помахал.
Бернис, миловидная блондинка с пустыми глазами, тупо улыбнулась:
– Где ты пропадал, Чарли? Хороший костюмчик.
Те, кто вспомнил меня, помахали ручкой, и я помахал им в ответ. Только сейчас я заметил недовольное лицо Алисы.
– Почти восемь, – сказала она. – Так, всё убираем.
Каждый ученик имел свое задание: убрать мелки, ластики, бумагу, книги, карандаши, листки для заметок, краску и демонстрационные материалы. Каждый знал свои обязанности и с гордостью их выполнял. Все занялись делом, кроме Бернис, не сводившей с меня глаз.
– А че это Чарли пропускает школу? Ты вернешься, Чарли?
Все на меня уставились. Я ждал, что за меня ответит Алиса. Повисло молчание. Какие необидные слова я мог им сказать?
– Это просто визит.
Франсин, доставлявшая Алисе много хлопот, захихикала. К восемнадцати годам она родила трех детишек, после чего родители удалили ей матку. Хотя она не была такой миловидной, как Бернис, было в ней что-то такое, что привлекало мужчин, и они дарили ей всякие безделушки или приглашали в кино. Она жила в общежитии для постоянных работников при этом центре и по вечерам приходила на занятия. Дважды по пути в школу ее на улице перехватывали мужчины, и теперь она могла ходить только с сопровождением.
– Он говорит как большая шишка. – Она хихикнула.
– Ну все, – резко сказала Алиса. – Все свободны. Жду вас завтра в шесть.
Когда класс опустел, по тому, как Алиса швыряла в подсобку свои вещи, я понял, что она на меня злится. Я извинился:
– Собирался подождать тебя внизу, но потом захотелось увидеть классную комнату. Мою альма-матер[2]. Сначала я вообще просто заглянул в окно. И вдруг – на2 тебе, оказался здесь. Что тебя так злит?
– Ничего. Ничего меня не злит.
– Да ладно. Твой гнев несоизмерим с тем, что произошло. Что-то тебя беспокоит.
Она хлопнула книжкой об стол:
– Ладно. Ты хочешь знать? Ты изменился. Ты стал другим. И я сейчас не об IQ. Я о твоем отношении к людям. Не человеческом, как раньше…
– Да ладно тебе. Не стоит…
– Не перебивай меня! – От дохнувшей на меня ярости я даже отшатнулся. – Раньше в тебе была… как сказать… теплота, открытость, доброта, вызывавшая у других ответные чувства. А сейчас, при всем твоем уме, появились барьеры…
Тут уже я сорвался:
– А чего ты ждала? Что я останусь послушным щенком, который помахивает хвостиком и лижет ботинок того, кто его пнул? Да, теперь я иначе о себе думаю. Я не стану терпеть всякое дерьмо, коим меня кормили всю жизнь.
– Тебя никто не унижал.
– Что ты об этом знаешь? Даже самые лучшие вели себя со мной высокомерно и покровительственно. Использовали меня, чтобы испытывать свое превосходство и скрывать собственные ограничения. Любой почувствует себя умным рядом с круглым идиотом.
Я это произнес и сразу понял, что сейчас она это вывернет наизнанку.
– Если я правильно поняла, меня ты тоже записал в эту категорию.
– Не говори глупости. Ты отлично знаешь, как я…
– В каком-то смысле ты прав. Рядом с тобой я чувствую себя глуповатой. После наших встреч я возвращаюсь домой с горьким ощущением, что у меня замедленное мышление и я плохо соображаю. Я вспоминаю мною сказанное, и мне в голову приходят остроумные реплики, которые я могла бы употребить, когда мы были вместе, но нет, не употребила, и хочется дать самой себе подзатыльник.
– Такое бывает со всеми.
– Я ловлю себя на том, что хочу произвести на тебя впечатление, чего раньше не бывало. Но ты подрываешь мою уверенность в себе. Что бы я сейчас ни делала, я подвергаю сомнению свои мотивы.
Я попытался сменить тему, но не тут-то было. В конце концов я сказал:
– Послушай, я не для того сюда пришел, чтобы с тобой спорить. Можно я провожу тебя до дома? Мне надо поговорить.
– Мне тоже. Но с тобой не получается. Все, что я могу, – это слушать, кивать головой и делать вид, будто я понимаю про культурные варианты и необулевскую математику и постсимволическую логику, с каждой минутой я чувствую себя все глупее, а когда ты уходишь, я гляжу на себя в зеркало и кричу: «Это неправда, что я тупею с каждым днем! Что я выживаю из ума! Что я становлюсь маразматичкой! Это Чарли летит вперед со страшной скоростью, и кажется, будто я безнадежно отстала». А в следующий раз, Чарли, когда ты начинаешь мне что-то рассказывать, через две минуты ты теряешь терпение и смотришь на меня как на дурочку. Или ты мне что-то объясняешь, а я не могу это запомнить, и ты делаешь вывод, что мне это неинтересно. Ты себе даже не представляешь, как я потом мучаюсь. Я одолела кучу заумных книг, я отсидела несколько лекций в университете, но стоит мне только открыть рот – и я вижу, как ты теряешь терпение, словно это детский лепет. Я искренне хотела, чтобы ты стал умным. Я пыталась тебе помочь, разделить с тобой все трудности… а теперь ты вычеркнул меня из своей жизни.
Я слушал ее, и меня накрывало этакой глыбой. Я был так погружен в себя и в то, что со мной происходит, что мне было как-то не до ее переживаний.
Когда мы вышли из школы, она тихо всхлипывала, а я словно язык проглотил. В автобусе я думал о том, как все перевернулось с ног на голову. Я вызывал у нее ужас. Лед между нами растаял, и пока интеллектуальное течение уносило меня все дальше в открытое море, пропасть между становилась все больше и больше.
Она отказывалась истязать себя за то, что проводила время со мной, и правильно делала. У нас не осталось ничего общего. Простые разговоры зашли в тупик. И все, что нам осталось, – это неловкое молчание и неудовлетворенное желание в темной комнате.
– У тебя такой серьезный вид, – сказала она, немного придя в себя.
– Я думаю о нас.
– Не воспринимай это слишком всерьез. Я не хотела тебя расстроить. Ты проходишь через большое испытание. – Она натянуто улыбнулась.
– Но ты меня расстроила. И я не знаю, что с этим делать.
Когда мы шли от автобусной остановки к ее дому, она меня огорошила:
– Я не поеду с тобой на конференцию. Утром я сказала об этом по телефону профессору Нимуру. У тебя там будет всего предостаточно. Интересные люди… ты в центре внимания. Не хочу в это встревать.
– Алиса…
– И что бы ты сейчас ни говорил, это не изменит моего состояния. Буду и дальше держаться за свое расщепленное эго, спасибо тебе.
– По-моему, ты все преувеличиваешь. Я уверен, если ты…
– Да? Тебе и это известно? – Она воззрилась на меня, стоя на ступеньках крыльца. – Каким же ты стал непереносимым. Откуда тебе знать, чтó я испытываю? Не надо лезть в чужие головы. Да ты понятия не имеешь, что я чувствую, и как, и почему.
Она переступила через порог и обернулась, голос ее дрожал:
– Я буду здесь, когда ты вернешься. А сейчас я не в духе, вот и все. У нас есть шанс обдумать ситуацию, пока мы находимся друг от друга на расстоянии.
Впервые за последние недели она не пригласила меня к себе. Я смотрел на закрытую дверь, и во мне поднималась волна негодования. Хотелось устроить сцену, забарабанить в дверь, снести ее с петель. Моя ярость готова была поглотить все это здание.
Но я пошел прочь, и кипение сменилось охлаждением, а затем и облегчением. Я словно летел по улицам, ловя на себе прохладный ветерок летнего вечера. Наконец-то свободен.
Сейчас я понимаю, что мои чувства к Алисе сносило назад по мере того, как мои знания все сильнее влекли меня вперед – от преклонения к любви, от любви к увлеченности, от увлеченности к благодарности и своей ответственности. Эти путаные чувства меня оттягивали, и хватался я за нее исключительно из страха остаться наособицу и плыть дальше в одиночестве.