– Не волнуйся, Чарли. Семь дядей на лбу тебе не грозят. Ты останешься таким, как сейчас, – симпатичным мальчиком. – И, спохватившись, добавляет: – Только умнее.
Он отпирает дверь и выводит Чарли к родителям:
– Вот и он, господа. Опыт прошел удачно. Хороший мальчик. Я думаю, мы подружимся. Да, Чарли?
Чарли кивает. Ему хочется понравиться доктору. И тут он видит искореженное лицо матери, отчего его бросает в пот.
– Чарли! Что ты наделал?
– Маленькое недоразумение, миссис Гордон. Первый тест, легкий мандраж. Не надо его ни ругать, ни тем более наказывать. Я бы не хотел, чтобы приход сюда ассоциировался у него с наказанием.
Но Роза Гордон смущена до крайности:
– Это отвратительно. Что мне делать, доктор? Он может напрудить и дома… при гостях. Я готова сквозь землю провалиться.
Отвращение, написанное на лице мамы, бросает его в дрожь. Как он мог забыть о своих проступках? О том, что он заставляет родителей страдать? Когда она говорит об этом, его это всякий раз пугает, а если она еще начинает рыдать, тогда он поворачивается лицом к стене и тихо постанывает.
– Не надо его огорчать, миссис Гордон. Приводите его ко мне по вторникам и четвергам, в одно и то же время.
– Но как это ему поможет? – вклинивается отец. – Десять долларов за визит – это для нас большая…
– Матт! – Мама хватает его за рукав. – Нашел время говорить о таких вещах! Чарли – твоя плоть и кровь. Доктор Гуарино хочет, чтобы он с Божьей помощью стал такой же, как другие дети, а ты о деньгах!
Матт Гордон собирается что-то сказать в свою защиту, но потом, взвесив все за и против, достает бумажник.
– Пожалуйста… – вздыхает доктор, словно сама мысль о деньгах повергает его в смущение. – Всеми финансовыми делами занимается моя ассистентка в приемной. Благодарю вас за визит. – Он отвешивает Розе полупоклон, пожимает руку Матту и похлопывает по спине Чарли. – Хороший мальчик. Просто прекрасный. – Одарив их улыбкой, он скрывается в своей рабочей комнате.
Всю дорогу домой они собачатся. Матт жалуется на то, что продажи товаров для парикмахерских салонов упали и что от их сбережений скоро ничего не останется. А Роза истерит, насколько важнее, чтобы их сын стал нормальным.
Их жаркий спор наводит на Чарли панику, он всхлипывает. Ему больно слышать этот гнев в голосах родителей. Придя домой, он бежит на кухню и, забившись в угол за дверью, жмется лбом к стене, стонет и весь трясется.
На него не обращают никакого внимания. Они забыли о том, что его надо подмыть и переодеть.
– Я не истерю! Просто я уже устала от того, как ты ноешь всякий раз, когда я пытаюсь что-то сделать для твоего сына. Тебе плевать. Тебе на него плевать.
– Неправда! Просто от нас ничего не зависит. Это крест, который мы должны нести. И я его несу. Но я не могу мириться с твоими глупостями. Ты потратила почти все наши сбережения на жуликов и шарлатанов. На эти деньги я бы мог открыть собственный бизнес. Да, не смотри на меня так. На деньги, которые ты спустила в канализацию, я бы мог открыть собственный салон вместо того, чтобы корячиться с этими продажами по десять часов в день. В моем салоне люди работали бы на меня!
– Не кричи. Смотри, как ты его напугал.
– Да пошла ты. Я понял, кто здесь дурак. Я! Потому что связался с тобой. – Он выбегает из дома, хлопая дверью.
– Извините, сэр, что беспокою, но через несколько минут мы пойдем на посадку. Вам надо снова пристегнуться… О, так вы не отстегивались во время всего полета. Почти два часа…
– Я забыл про ремень. Кажется, он меня больше не беспокоит.
Теперь я вижу, откуда у меня взялась эта необычная мотивация стать умным, что поначалу всех так удивляло. Это то, с чем Роза Гордон жила днем и ночью. Ее страхи, ее вина, ее стыд, что Чарли родился недоумком. Ее мечта, что это можно исправить. Ее трепещущий вопрос: кто в этом виноват? она или Матт? И только после появления Нормы, убедившись, что она способна родить нормального ребенка, Роза оставила попытки меня исправить. А вот я, судя по всему, всегда желал стать умным, чтобы она меня полюбила.
Забавный момент, связанный с Гуарино. Казалось бы, я должен на него злиться за то, что он делал со мной и использовал Розу и Матта в своих интересах, но нет. Он был всегда добр со мной. Похлопывал по плечу, улыбался, взбадривал – то, что я так редко получал от других.
Он – даже тогда – относился ко мне как к человеку.
То, что я сейчас скажу, может прозвучать как неблагодарность, но именно это в числе прочего злит меня в лаборатории – отношение ко мне как к подопытной свинке. Постоянные высказывания Нимура о том, каким он меня сделал и что однажды тысячи и тысячи станут, как я, настоящими людьми.
Как мне убедить его в том, что не он меня сотворил?
Он повторяет ту же ошибку, что и другие: они смотрят на слабоумного и смеются, не понимая, что он тоже испытывает человеческие чувства. Он не осознает, что и до прихода в лабораторию я был личностью.
Я учусь контролировать свою злость, свое нетерпение. Взрослею, не иначе. Каждый день я узнаю о себе что-то новое, и воспоминания, которые раньше были похожи на водную рябь, теперь обрушиваются на меня огромными волнами…
Неразбериха началась, когда мы приехали в чикагский отель «Чалмерс» и оказалось, что в результате какой-то ошибки наши номера освободятся только завтра к вечеру, а до этого нам придется переждать в соседнем отеле «Индепенденс». Нимур был вне себя. Он это воспринял как личное оскорбление и устроил разборки со всей администрацией, от портье до менеджера. Мы ждали в фойе, пока разные люди ходили выяснять, нельзя ли что-то сделать.
Вокруг сновали посыльные с багажом на тележках, гости, не видевшие друг друга около года, перебрасывались приветствиями, а мы стояли посреди этой неразберихи, все больше отчаиваясь, пока Нимур хватал за грудки официальных представителей конференции Международной психологической ассоциации.
Когда стало ясно, что сделать ничего нельзя, он смирился с тем, что нам придется провести ночь в «Индепенденс».
Как выяснилось, в этом отеле остановились в основном молодые психологи, устроившие сразу шумные вечеринки. Здесь все слышали про наш эксперимент, и многие меня узнавали. То один, то другой подходил и спрашивал мое мнение по самым разным предметам – от последствий введения нового налога до последних археологических находок в Финляндии. Это был вызов, но запаса моих знаний хватало на то, чтобы ответить практически на любой вопрос. Правда, вскоре мне стало понятно, что Нимура раздражает такое повышенное внимание к моей персоне.
И вот, когда ко мне подошла молодая клиницистка из Фалмут-колледжа и попросила меня объяснить причины моего умственного отставания, я сказал ей, что об этом лучше расскажет профессор Нимур.
Он давно ждал своего часа, чтобы продемонстрировать собственную важность, и впервые за все время нашего общения по-дружески положил руку мне на плечо.
– Мы в точности не знаем, что вызывает тот тип фенилкетонурии, которой страдал Чарли в детстве, – начал он. – То ли необычная биохимическая или генетическая ситуация, вызывающая ионизирующее излучение, или естественная радиация, или даже вирусная атака на плод. Что бы то ни было, это приводит к появлению дефектного гена, который, в свою очередь, порождает, скажем так, «бунтарский фермент», а тот уже приводит к дефектным биохимическим реакциям. И конечно, вновь созданные аминокислоты вступают в столкновение с нормальными ферментами, что вызывает повреждения головного мозга.
Девушка нахмурилась. Она не ожидала услышать лекцию, а Нимур, почувствовав себя на трибуне, продолжал в том же духе:
– Я это называю конкурентным ингибированием ферментов. Позвольте привести вам пример того, как это работает. Представьте себе дефектный фермент в виде ключа, который легко можно было бы вставить в химический замок центральной нервной системы, но… повернуть нельзя. А подходящий ключ… правильный фермент… даже нельзя вставить в замок… потому что он заблокирован. Результат? Необратимое разрушение протеинов мозговой ткани.
– Но если процесс необратим, – вмешался подошедший психолог, – как так получилось, что стоящий здесь Чарли Гордон уже не является умственно отсталым?
– А! – продолжал ворковать Нимур. – Я сказал, что необратимо разрушение мозговой ткани, но не сам процесс работы мозга. Многим исследователям удалось развернуть этот процесс с помощью инъекций химических препаратов, соединимых с дефектными ферментами, что, так сказать, меняет молекулярные очертания ложного ключа. В этом состоит главный смысл и нашего научного подхода. Только мы сначала убираем поврежденные участки мозга и позволяем имплантированной ткани, которая уже была химически активизирована, производить протеины с невероятной скоростью…
– Секундочку, мистер Нимур, – перебил я профессора в самый пик его разглагольствования. – А как же работа Рахаджамати на эту тему?
– Кого? – Он тупо уставился на меня.
– Рахаджамати. Его статья ставит под сомнение теорию Таниды о слиянии ферментов и саму возможность изменения химической структуры, когда фермент блокирует прохождение метаболического прохода.
Он нахмурился:
– Где печатался перевод этой статьи?
– Она еще не переведена. Я ее прочел на хинди в журнале по психопатологии несколько дней назад.
Он поглядел на своих слушателей и пожал плечами.
– Я не думаю, что нам стоит относиться к этому всерьез. Наши результаты говорят сами за себя.
– Но сам Танида, продвигавший теорию блокирующих независимых ферментов, теперь говорит…
– Чарли, остановись. То, что человек первым выдвинул теорию, еще не означает, что за ним последнее слово в ее экспериментальном развитии. Я уверен, все присутствующие согласятся с тем, что исследования, проведенные в Соединенных Штатах и Великобритании, намного превосходят то, что было сделано в Индии и Японии. У нас лучшие в мире лаборатории и оборудование.