– Но это не ответ на утверждение Рахаджамати, что…
– Сейчас не время и не место входить в детали. Я не сомневаюсь, что на все эти вопросы будут даны адекватные ответы на завтрашнем заседании.
Он заговорил с коллегой об их общем старом друге по колледжу, как будто меня не существовало. Я остолбенел. Придя в себя, я увлек Штрауса в сторонку:
– Послушайте, вы мне говорили, что профессор в отношении меня очень чувствителен. И чем же я его так расстроил?
– Ты выставляешь его ущербным, а для него это неприемлемо.
– Господи, я серьезно. Скажите мне все как есть.
– Чарли, хватит уже думать, что над тобой все смеются. Как может Нимур обсуждать статьи, которые он не читал? Он не знает этих языков.
– Он не знает хинди и японского? Что вы такое говорите!
– Чарли, не все обладают таким даром к языкам, как ты.
– Но тогда как он может оспаривать атаку Рахаджамати на этот метод и пересмотр Танидой своей прежней позиции? Сначала надо ознакомиться…
– Не все так просто… – произнес Штраус задумчиво. – Статьи вышли недавно. Их еще не успели перевести.
– Вы хотите сказать, что вы их тоже не читали?
Он пожал плечами:
– Я лингвист совсем никудышный. Но еще до того, как мы представим заключительный доклад, я не сомневаюсь, что дополнительные факты появятся во всех научных журналах.
Я смешался. Они оба не в курсе целых областей в том, чем они занимаются! Для меня это стало ударом.
– А какие языки вы знаете? – спросил я его.
– Французский, немецкий, испанский, итальянский, ну и немного шведский.
– А русский, китайский, португальский?
Штраус мне напомнил, что он действующий психиатр и нейрохирург и на языки у него не остается времени. Если же говорить о мертвых языках, то он может читать на латыни и древнегреческом. Но древние восточные языки ему недоступны.
Я видел, что он хочет закончить этот разговор, однако я не хотел его отпускать. Мне надо было выяснить, какими же знаниями он обладает.
И я выяснил.
Физика: ничего, кроме квантовой теории поля. Геология: ничего о геоморфологии, или стратиграфии, или даже петрологии. Ничего о микро- или макроэкономической теории. Математика на элементарном уровне: вариационное исчисление, и ничего о банаховой алгебре или римановых многообразиях. С этого начались мои открытия в конце недели.
Я сбежал с вечеринки, чтобы погулять и все обдумать. Мошенники – оба. Изображают из себя гениев. А на самом деле обычные люди, работающие вслепую и делающие вид, что они наполняют светом темноту. Почему все лгут? Никто из моих знакомых не является тем, за кого себя выдает. Я свернул за угол и вдруг увидел бегущего за мной Берта.
– В чем дело? – спросил я, когда он поравнялся со мной. – Ты за мной следишь?
Он передернул плечами и как-то вымученно засмеялся:
– Экспонат А, звезда нашего шоу. Разве я могу допустить, чтобы тебя сбил какой-нибудь ковбой-мотоциклист или ограбили на Стейт-стрит?
– Мне не нравится, что меня держат под стражей.
Он шел рядом, избегая встречаться со мной взглядом и держа руки в карманах.
– Чарли, знай меру. Старик на грани. Эта конференция для него очень много значит. На кону его репутация.
– Я и не знал, что ты с ним так близок, – поддразнил я его, вспоминая, как он нередко жаловался мне на то, что профессор узколобый и чересчур напористый.
– Мы с ним не близки. – Берт с вызовом посмотрел мне в глаза. – Просто в этом вся его жизнь. Он не Фрейд и не Юнг, не Павлов и не Уотсон, но он делает нечто важное, и я уважаю его за самоотдачу. Может быть, еще больше, потому что он, обыкновенный человек, пытается сделать нечто великое, тогда как великие люди заняты изготовлением бомб.
– Хотел бы я услышать, как ты в лицо назовешь его обыкновенным человеком.
– Не так важно, чтó он о себе думает. Да, он эгоист, и что? Без настоящего эго невозможно замахнуться на такое. Я видел немало людей, подобных ему, так что могу с уверенностью сказать: их важность и самоутверждение соседствуют с большой толикой неуверенности и страха.
– А также лицемерия и поверхностности, – добавил я. – Сейчас я вижу их насквозь: лицемеры. Я всегда подозревал это в Нимуре, который, кажется, постоянно чего-то опасается. Но кто меня удивил, так это Штраус.
После паузы Берт сделал глубокий выдох. Мы завернули в закусочную, чтобы выпить кофе, и я не видел его лица, но этот выдох свидетельствовал о нарастающем раздражении.
– Ты считаешь, что я неправ?
– Послушай, ты быстро прошел огромный путь. У тебя великолепный ум, твой интеллект зашкаливает, а знаний у тебя уже сейчас больше, чем многие получат в течение жизни. Но ты однобокий. Знания… видение… это твое. Однако в тебе пока не развилось понимание… а правильнее сказать… толерантность. Ты назвал их лицемерами. Но разве они хоть раз утверждали, что они совершенны? Что они супермены? Они обычные люди. А ты – гений.
Берт сам себя оборвал, внезапно осознав, что он читает мне проповедь.
– Продолжай.
– Ты знаком с женой Нимура?
– Нет.
– Чтобы понимать, почему он всегда в таком напряжении, даже когда в лаборатории и с лекциями все хорошо, ты должен знать Берту Нимур. Ты в курсе, что она обеспечила ему место профессора? Что это она, пользуясь отцовским влиянием, выбила для него грант от Уэлбергского фонда? А сейчас она его подтолкнула сделать еще сырую презентацию на конференции. Пока ты не оказался в руках такой женщины, как Берта Нимур, тебе не понять, что испытывает профессор.
Мне нечего было ему возразить, и я видел, что он хочет поскорее вернуться в отель. Всю дорогу мы хранили молчание.
Я гений? Вряд ли. Еще нет, уж точно. Как сказал бы Берт, любящий поиграть с эвфемизмами образовательного жаргона, «я особенный»… такой демократичный термин, используемый вместо уничижительных ярлыков в отношении людей как одаренных, так и ущемленных (то бишь просвещенных и умственно отсталых), и когда это словечко обретет какой-то смысл, его заменят другим. Ведь в чем состоит идея: использовать выражение, которое ничего и ни для кого не означает. «Особенный» относится к двум крайним точкам спектра, поэтому можно сказать, что я всю жизнь был особенным.
Познание… странная штука: чем дальше я продвигаюсь, тем больше вижу вещей, о существовании которых я раньше даже не подозревал. Еще недавно я полагал, глупыш, что смогу познать все – овладею всемирным багажом знаний. А сейчас думаю: дай бог увидеть некий общий план и усвоить хотя бы малую толику.
Хватит ли мне времени?
Мое поведение раздосадовало Берта. Он, как и другие, считает, что я слишком нетерпелив. Они стараются держать меня на расстоянии и постоянно ставят на место. А какое оно, мое место? Кто я и что я? Являюсь ли я суммой всей моей жизни или только последних месяцев? Какими они становятся нетерпеливыми, когда я пытаюсь завязать дискуссию! Они не желают признавать, что ничего не знают. Парадоксально, что такой рядовой человек, как Нимур, изображает из себя ученого, который делает из людей гениев. Он хочет, чтобы о нем думали как об открывателе новых законов познания – такой Эйнштейн от психологии. И он испытывает страх учителя, что ученик его превзойдет, опасения мастера, что верный последователь дискредитирует его труды. (Хотя меня никак нельзя назвать ни его учеником, ни его последователем, как Берта.)
Пожалуй, страхи Нимура быть разоблаченным как человек на ходулях среди великанов можно понять. Неудача его погубит. И он слишком стар, чтобы начать все сызнова.
Как ни шокирует правда о людях, которых я уважал и на которых смотрел снизу вверх, наверное, Берт прав. Мне следует быть с ними более терпимым. Их идеи и блестящая работа как-никак привели к успеху. Я должен воздерживаться от естественного желания глядеть на них сверху вниз теперь, когда я их превзошел.
Я должен осознать, что, когда они снова и снова увещевают меня говорить и писать так, чтобы люди, читающие мои отчеты, понимали суть, они подразумевают в том числе и себя. И все-таки жутковато при мысли, что моя судьба зависит от тех, кто не является великанами, какими я их когда-то считал. Они простые люди, не знающие всех ответов.
Я это надиктовываю в сильном эмоциональном стрессе. Я хлопнул дверью. Я лечу один обратно в Нью-Йорк и понятия не имею, чем я буду там заниматься.
Но должен признаться: поначалу я был впечатлен общей картиной международной конференции ученых, собравшихся для обмена идеями. Вот где происходят настоящие события, подумал я. Это тебе не стерильные дискуссии в колледже – здесь собрались люди высочайшего уровня образования, написавшие книги и прочитавшие курсы лекций, их имена цитируют. Если Нимур и Штраус заурядные люди, работающие за пределами своих возможностей, то здесь, полагал я, все будет иначе.
Когда подошло наше время, Нимур провел нас через огромный вестибюль с внушительной барочной мебелью и винтовыми мраморными лестницами. Нас встречали все более крепкие рукопожатия, радостные кивки и улыбки. К нам присоединились два профессора из Бикмана, прибывшие в Чикаго этим утром, – Уайт и Клингер держались чуть правее и немного позади Нимура и Штрауса, а мы с Бертом замыкали шествие.
Люди расступались, давая нам проход в большой банкетный зал. Нимур помахивал рукой репортерам и фотографам, пришедшим сюда, чтобы услышать из первых уст захватывающие подробности о том, чтó проделали с умственно отсталым парнем немногим более трех месяцев назад.
Нимур наверняка разослал пресс-релизы.
Участникам раздавали психологические статьи, и некоторые производили впечатление. Например, группа ученых из Аляски продемонстрировала, как стимуляция разных участков мозга приводит к существенному развитию способностей к обучению. А ученые из Новой Зеландии нарисовали участки мозга, контролирующие восприятие и сохранение стимулов.
Но были и другие работы. Например, исследование Зеллермана о том, сколько времени уходит на то, чтобы научить белых мышей проходить лабиринт с прямыми углами, и сколько – со скругленными. Или статья Уорфелса о том, как уровень интеллекта влияет на скорость реакции макак-резусов.