Поначалу он был незаметен на скатерти из дамасской ткани – белый на белом, но вот женщина с криком отшатнулась, опрокинув кувшин с водой, и вот она уже на ногах. Берт закричал: «Элджернон выскочил из клетки!» Мыш спрыгнул со стола на платформу, а затем на пол.
– Ловите! Ловите его! – взвизгнул Нимур.
Аудитория разделилась на две части и превратилась в этакую мешанину из рук и ног. Какие-то женщины (не лаборантки?) забрались на шаткие складные стулья, а те, кто пытался изловить Элджернона, невольно их опрокидывали.
– Закройте задние двери! – крикнул Берт, понимая, что белому мышу хватит ума, чтобы побежать в этом направлении.
– Беги! – услышал я собственный голос. – Но только в боковую дверь!
– Он выбежал через боковую дверь! – эхом отозвался чей-то голос.
– Поймайте его! Поймайте! – умолял Нимур.
Народ повалил в коридор, а Элджернон, петляя по темно-бордовому ковровому покрытию, устроил им те еще гонки. Под столами времен Людовика Четырнадцатого, вокруг пальм в кадках, вверх по лестнице, за угол, еще раз, вниз по лестнице в главный вестибюль, а по дороге умножая число преследователей. Наблюдать за тем, как десятки людей без толку гоняются за белым мышом, который, если говорить об IQ, многим из них даст фору… давно я так не веселился.
– Смейся, смейся! – фыркнул Нимур, едва не налетев на меня. – Если мы его не поймаем, все наши эксперименты окажутся под угрозой.
Я сделал вид, что ищу Элджернона под мусорной корзиной.
– Между прочим, вы допустили в эксперименте серьезную ошибку, – сказал я ему. – Так что, вероятно, все это уже не имеет значения.
Несколько женщин, подхватив юбки, с криками выскочили из дамской комнаты.
– Он там! – заголосила одна. А в этот момент шальная толпа застряла перед надписью на стене: «Дамы, я первый преодолел невидимый барьер и вошел в святые врата».
Элджернон сидел на умывальнике и разглядывал свое отражение в зеркале.
– Иди ко мне, – сказал я. – Мы вместе выберемся отсюда.
Он позволил мне взять его в ладонь и сунуть в карман пиджака.
– Сиди там тихо, пока я не дам тебе знак.
Мужчины ворвались в дамскую комнату с виноватыми лицами, словно ожидая там увидеть визжащих обнаженных женщин. Пока они там обшаривали все углы, я вышел в коридор и услышал голос Берта:
– Вентиляционная шахта. Он мог залезть в нее.
– Выясни, куда она ведет, – приказал ему Штраус.
– Вы поднимитесь на второй этаж, – Нимур махнул рукой Штраусу, – а я спущусь в цокольный.
Народ вывалил из дамской комнаты, и силы разделились. Я последовал за Штраусом и компанией на второй этаж, где они собирались проверить вентиляционную шахту. Но когда все повернули направо, в коридор Би, я свернул налево, в коридор Си, а затем на лифте поднялся к себе в номер.
Закрыв дверь, я похлопал себя по карману. Высунулась розовая мордочка с белым пушком и осмотрелась.
– Сейчас сложу вещички, – сказал я Элджернону, – и мы с тобой отчалим. Ты и я, парочка сотворенных человеком гениев, находящихся в бегах.
Я подождал, пока посыльный уложит в такси мою сумку с вещами и диктофон, оплатил гостиничный счет и вышел через вращающиеся двери вместе с объектом погони в кармане. Я воспользовался обратным авиабилетом в Нью-Йорк.
Вместо того чтобы вернуться в прежнюю комнату, я поживу денек-другой в городском отеле. Это будет наша оперативная квартира, пока я не найду съемное жилье где-нибудь поближе к Таймс-сквер.
Проговаривая все это, я чувствую себя легче… и немножко глупее. Я до конца не понимаю, отчего так расстроился на конференции и что я делаю в самолете вместе с Элджерноном в коробке из-под обуви под моим креслом. Главное – не паниковать. Ошибка в эксперименте еще не означает провала. Просто все не так однозначно, как это представляется Нимуру. Но что со мной будет дальше?
Перво-наперво я должен увидеть родителей. И как можно скорее.
Пока у меня еще есть время в запасе…
Отчет о проделанной работе № 1415 Июня
Наш побег аукнулся во вчерашних газетах, а уж таблоиды разгулялись по полной. На второй странице «Дейли пресс» поместили мое старое фото и зарисовку белого мыша. Заголовок гласил: «У дурачка-гения и мыша поехала крыша». Нимур и Штраус сказали репортерам, что я находился под сильным стрессом и что я наверняка скоро объявлюсь. Они предложили награду в пятьсот долларов за возвращение Элджернона, явно не догадываясь, что он со мной.
Продолжение истории было на пятой странице, и тут я испытал шок, увидев фотографию мамы и сестры. Какой-то репортер не поленился добраться и до них.
СЕСТРА ДУРАЧКА-ГЕНИЯ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ О ЕГО МЕСТОНАХОЖДЕНИИ
(Специально для «Дейли пресс»)
Мисс Норма Гордон, проживающая с матерью, Розой Гордон, по адресу: 4136 Маркс-стрит, Бруклин, Нью-Йорк, призналась, что ничего не знает о местонахождении брата. Мисс Гордон сказала: «Мы не видели его и не слышали ничего от него больше семнадцати лет».
Мисс Гордон говорит: она считала, что он умер, до марта месяца, когда к ней обратился глава психологического отделения Университета Бикмана за разрешением использовать Чарли в эксперименте.
«Моя мать сказала мне, что его отдали в «Уоррен» (государственный приют в Уоррене, штат Лонг-Айленд) и что спустя несколько лет он там умер. Мне даже в голову не приходило, что он еще жив».
Мисс Гордон просит любого, кто знает о местонахождении ее брата, связаться с семьей по указанному адресу.
Отец Чарли, Мэттью Гордон, проживающий отдельно от жены и дочери, держит парикмахерскую в Бронксе.
Какое-то время я таращился на эту статью, а затем вернулся к началу, чтобы еще раз посмотреть на фотографию. Как мне их описать?
Не могу сказать, что я помню лицо Розы. При всей четкости этой недавней фотографии я гляжу на нее сквозь пелену детства. Я знал маму – и не знал. Если бы мы пересеклись на улице, я бы прошел мимо. Но сейчас, когда уже известно, что это моя мать, начинают проступать смутные детали. Ну конечно…
Тонкие подчеркнутые линии. Острые нос и подбородок. И, кажется, я слышу, как она щебечет и по-птичьи вскрикивает. Волосы убраны в строгий пучок. Темные глазищи в меня впиваются. Я хочу, чтобы она меня обняла и сказала, какой я хороший мальчик, а другой внутренний голос говорит: беги, пока тебя не отшлепали! От этой фотографии меня бросает в дрожь.
И Норма… тоже тонкие черты. Не такие резкие, лицо более привлекательное, но очень похожее на материнское. Волосы, падающие до плеч, смягчают образ. Обе сидят на диване в гостиной.
Лицо Розы воскресило пугающие воспоминания. Для меня она была двоякая, и я никогда не знал, с какой мне предстоит иметь дело. Возможно, другим она давала это понять жестом, или вздернутой бровью, или хмурым взглядом. Моя сестра, например, чувствовала приближение шторма и в такие секунды держалась на безопасном расстоянии, а вот меня она всегда заставала врасплох. Я подходил за лаской, а на меня обрушивался гнев. Но бывали минуты нежности и объятий, как теплая ванна, ее рука гладила меня по головке, пальчики разглаживали бровки, и на фронтоне моего детства высекались слова:
«Он такой же, как другие дети».
«Он хороший мальчик».
Через расплывающуюся фотографию я вижу себя и отца, склонившегося над колыбелькой. Держа меня за руку, он говорит:
– А вот и она. Еще совсем маленькая, поэтому ты ее не трогай. А когда она подрастет, будешь играть со своей сестренкой.
Моя мать, белая как тесто, лежит на большой кровати, сложив безвольные руки на расшитом орхидеями одеяле.
– Следи за ним, Матт…
Это было еще до того, как ее отношение ко мне изменилось. Теперь я понимаю причину: тогда она еще не знала, станет ли дочь такая же, как я, или нет. Позже, когда моя мать убедилась в том, что ее молитвы были услышаны и Норма демонстрирует все признаки нормального ума, голос Розы изменился. И не только голос – ее касания, взгляд, поведение… все. Как будто поменялись магнитные полюса и тот, что раньше притягивал, стал отталкивать. Из сегодняшнего дня я вижу: когда Норма расцвела в нашем саду, я превратился в сорняк, которому было позволено расти, но только не на виду, а в темном закутке.
Лицо матери в газете неожиданно вызвало у меня ненависть. Не лучше ли было бы ей в свое время отказаться от встречи с врачами и учителями, которые поспешили убедить ее в том, что я недоумок, и тем самым заставили ее отвернуться от меня, чтобы я получил меньше любви, когда я особенно в ней нуждался?
Зачем мне эта встреча с ней? Что она может рассказать обо мне? И все же мною движет любопытство. Какой будет ее реакция?
Проследить с ее помощью, каким я был? А может, просто ее забыть? Стоит ли прошлое того, чтобы мы о нем знали? Почему мне так хочется сказать ей: «Мама, посмотри на меня. Я уже не умственно отсталый. Я нормальный. Больше того, я гений…»
Как я ни пытаюсь вычеркнуть ее из памяти, воспоминания продолжают осквернять мое настоящее. Вот еще одно – когда я был уже гораздо старше.
Ссора.
Чарли лежит в постели, завернутый в одеяла. В комнате темно, если не считать пробивающейся из-под приоткрытой двери узкой желтенькой полоски света, связывающей оба мира. Он слышит их, не понимая сути, но что-то чувствуя, ведь этот голосовой скрежет имеет к нему непосредственное отношение. И с каждым днем, все больше и больше, эти повышенные тона ассоциируются у него с хмурыми взглядами, когда они разговаривают с ним.
Он уже почти уснул, когда полоска света донесла до него разгоревшийся спор. В голосе матери звучали нотки угрозы, с помощью которых во время своих истерик она добивалась своего.
– Мы должны его отослать. Я не желаю, чтобы он находился в доме рядом с ней. Позвони доктору Портману и скажи, что мы хотим определить Чарли в уорреновский приют.
Голос моего отца твердый, успокоительный:
– Ты же знаешь, Чарли ей ничего не сделает. Она сейчас в том возрасте, когда все это не имеет значения.