– Откуда нам знать? Может, это плохо влияет на растущего младенца… когда рядом такой, как он.
– Доктор Портман говорит…
– Портман говорит! Портман говорит! Плевать мне на то, что он говорит! Подумай, каково ей расти вместе с таким братом. Все эти годы я напрасно думала, что он вырастет таким же, как другие дети. Сейчас я это признаю. Ему же будет лучше, если мы его отдадим.
– Теперь, когда у тебя есть дочь, ты решила, что он тебе не нужен…
– Думаешь, это легко? Зачем ты вставляешь мне палки в колеса? Все эти годы мне говорили: его надо отдать в приют. Да, они были правы. Надо отдать. Может, в приюте, вместе с такими же ребятами, он обретет себя. Я уже не знаю, что хорошо, что плохо. Знаю одно: я не пожертвую дочерью ради него.
Хотя Чарли не понял, о чем там шла речь, ему стало страшно и он залез под одеяло с открытыми глазами, пытаясь что-то разглядеть в кромешной тьме.
Из сегодняшнего дня мне видится это так: он не столько испугался, сколько отполз, как птица или белка отшагивают назад – невольно, инстинктивно, – если человек, протягивающий им корм, сделал слишком резкое телодвижение. Полоска света от приоткрытой двери дает мне очередное яркое видение. Я вижу этот комок под одеялом, и мне хочется успокоить Чарли, сказать ему: «Ты не совершил ничего плохого и ты не можешь вернуть отношение матери к тебе, каким оно было до рождения твоей сестренки». Тот Чарли не понимал, о чем спорили родители, но я-то понимаю, и от этого мне больно. Если бы можно было вернуться в прошлое, я бы объяснил матери, как сильно она меня травмировала.
Пока рано встречаться с ней. Сначала я должен сам с собой разобраться.
К счастью, в качестве меры предосторожности сразу по прилете в Нью-Йорк я снял свои деньги в банке. Восемьсот восемьдесят шесть долларов – надолго не хватит, но по крайней мере даст время, чтобы все обдумать.
Я заселился в отель «Кэмден» на Сорок первой стрит, в одном квартале от Таймс-сквер. Нью-Йорк! Сколько всего я о нем читал! Готэм…[3] плавильный котел… Багдад на реке Хадсон. Город света и цвета. Невероятно, что я жил и работал всего в нескольких остановках метро от Таймс-сквер, а побывал там всего один раз – вместе с Алисой.
Так и чешутся руки позвонить ей. Несколько раз уже набирал номер и останавливался. Я должен держаться от нее подальше.
Сколько путаных мыслей хочется записать. Я говорю себе, что пока я все записываю на диктофон, ничего не пропадет, отчет будет полным. Ну да, какое-то время мои мысли побудут в темноте; я пробыл в темноте больше тридцати лет. Все, устал. Вчера поспать в самолете не получилось, глаза закрываются. Завтра продолжу с этого места.
Набрал Алису и положил трубку раньше, чем она ответила. Сегодня я нашел меблированную квартиру. Девяносто пять долларов в месяц – это больше, чем то, на что я рассчитывал, но зато угол Сорок третьей стрит и Десятой авеню, до библиотеки можно добраться за десять минут, так что вернусь к чтению книг и научным изысканиям. Апартаменты расположены на четвертом этаже – четыре комнаты, пианино напрокат. Хозяйка говорит, что в обозримом будущем служба аренды его увезет, но к тому времени, я надеюсь, научусь играть.
Элджернон составил мне хорошую компанию. Когда приходит время перекуса, он занимает свое место у ножки стола. Он любит крендельки, а сегодня он попробовал пиво, когда мы смотрели по телику бейсбол. Кажется, он болел за «Янки».
Я собираюсь вынести из второй спальни почти всю мебель и обустроить там Элджернона. Из пластмассовых отходов, которые куплю в магазине по дешевке, построю для него трехмерный лабиринт. Существуют сложные варианты, хорошо бы он их освоил, чтобы поддержать форму. Надо придумать для него мотивацию, отличную от еды. Наверняка существуют и другие награды, способные его мотивировать.
Познакомился с Фэй Лиллман, моей соседкой по лестничной клетке. Придя из магазина с кучей продуктов, я вдруг обнаружил, что оставил ключ внутри, и тут я вспомнил, что пожарная лестница соединяет окно моей гостиной как раз с этой квартирой напротив.
Там с вызывающей громкостью звучало радио. Я постучал – сначала тихо, а потом сильнее.
– Входите! Дверь открыта!
Я толкнул дверь и застыл: перед мольбертом стояла стройная блондинка в розовом бюстгальтере и розовых трусиках.
– Извините! – буркнул я и, закрыв дверь, прокричал: – Я ваш сосед по лестничной площадке. Я остался без ключа и хотел воспользоваться пожарной лестницей, чтобы зайти к себе через окно.
Дверь распахнулась. Она стояла передо мной в исподнем, руки на бедрах и в каждой руке по кисти.
– Вы что, не слышали? Я же сказала: войдите. – Она пригласила меня жестом, пытаясь отодвинуть ногой картонную коробку, набитую мусором. – Просто переступите через этот хлам.
Может, забыла – или просто не отдавала себе отчета, – что она раздета. Я не знал, куда смотреть. Таращился на стены, на потолок, только не на нее.
В квартире царил полный кавардак. Десяток складных столиков для еды забиты перекрученными тюбиками с высохшими красками, этакие свернувшиеся змеи, но в основном еще живые тюбики, из которых сочатся цветные ленточки. Кисти, баночки, коврики, фрагменты рамок и холста – все раскинуто как попало. Застойные запахи красок, льняного масла и скипидара… а через какое-то время я уловил запах прокисшего пива. Три стула и облезлый зеленый диван завалены одеждой, а на полу валяются туфли, чулки и нижнее белье – можно подумать, что она привыкла раздеваться на ходу и разбрасывать тряпки. И все это покрыто слоем пыли.
– Вы, стало быть, мистер Гордон, – сказала она, всего меня озирая. – Я давно мечтала поглядеть на вас. С того момента, как вы въехали. Да вы садитесь. – Она освободила стул от кучи тряпья, перекинув его на уже захламленный диван. – Итак, вы наконец решили нанести визит соседям. Вам что-нибудь налить?
– А вы художница, – пробормотал я, не зная, что еще сказать. Я нервничал при мысли, что в любой момент она может сообразить, что раздета, и с криком убежать в спальню. Я по-прежнему всячески избегал на нее смотреть.
– Пиво или эль? Из крепкого ничего нет, кроме хереса. Хотите херес?
– Мне надо идти, – сказал я, держа себя в руках и уставясь на ее родинку слева на подбородке. – Я оставил ключ дома и хотел бы воспользоваться пожарной лестницей, соединяющей наши окна.
– В любое время, – заверила она меня. – Эти дурацкие патентованные замки, от них одна морока. В первую неделю, когда я здесь поселилась, я трижды не могла попасть в квартиру… один раз полчаса простояла на площадке совершенно голая. Вышла забрать молоко, а эта чертова дверь наглухо за мной закрылась. После этого случая я с корнем выдрала чертов замок и с тех пор так и не вставила новый.
Видимо, я напрягся, потому что она рассмеялась.
– Вот что происходит с этими дурацкими замками. Они выставляют тебя в коридор и ни от кого толком не защищают. Пятнадцать ограблений за год в этом чертовом доме, причем все в квартирах, запертых на ключ. А вот в мою никто ни разу не ворвался, хотя дверь не запирается. Да и черта с два они здесь найдут что-нибудь ценное.
Она еще раз предложила мне пива, и я согласился. Пока она ходила за ним на кухню, я снова оглядел комнату. Чего я раньше не увидел, так это стены за моей спиной. Вся мебель была оттуда переставлена к другой стене или в центр комнаты, а эта (с отбитой штукатуркой, дабы обнажить кирпичную кладку) служила основой для картинной галереи. Картины висели от пола до потолка, а оставшиеся были составлены в ряд на полу. Несколько автопортретов, включая двух в стиле ню. На картине, которую она писала, когда я вошел, она изобразила себя обнаженной до пояса, с ниспадающими до плеч светлыми волосами (хотя сейчас они были заплетены в косички и уложены на голове в виде короны), часть из них закручена и покоится между грудей. Грудки она нарисовала торчком, твердыми, а соски, нереалистично раскрашенные, напоминали два алых леденца. Услышав возвращающиеся шаги, я резво отскочил от мольберта, споткнулся о какие-то книги и сделал вид, что изучаю маленький осенний пейзаж на стене.
Я с облегчением увидел, что она надела рваный халат – правда, с дырками в самых неподходящих местах, – и теперь я впервые мог смотреть на нее в полный рост. Красавицей ее не назовешь, но ее голубые глаза и дерзко вздернутый нос делали ее похожей на кошечку, что шло вразрез с ее энергичными спортивными телодвижениями. На вид ей около тридцати пяти, стройная, хорошо сложенная. Она поставила два пива на паркетный пол, уселась рядом спиной к дивану и пригласила меня сделать то же самое.
– Мне кажется, на полу сидеть удобнее, чем на стульях, – сказала она, пригубив пиво из банки. – А вы как считаете?
Я ответил, что как-то не задумывался на этот счет, и она со смехом заметила, что у меня честное лицо. Ей захотелось поговорить о себе. В Гринвич-Виллидже она не поселилась, поскольку там, вместо того чтобы писать картины, она проводила бы все время в барах и кофейнях.
– Лучше жить здесь, подальше от лицемеров и дилетантов. Здесь я делаю то, чего хочу, и никто не придет, чтобы посмеяться. Вы не насмешник, надеюсь?
Я пожал плечами, стараясь не обращать внимания на то, что мои руки и штаны уже все в пыли.
– Все мы над чем-нибудь смеемся. Например, вы смеетесь над лицемерами и дилетантами, разве не так?
Через какое-то время я сказал, что мне пора. Она отодвинула кучу книг от окна, и я полез на подоконник через стопки газет и бумажные пакеты, набитые пустыми литровыми бутылками из-под пива.
– Когда-нибудь, – вздохнула она, – я их сдам.
Я влез на подоконник, а оттуда на пожарную лестницу. Открыв свое окно, я вернулся за продуктами, но не успел я сказать «спасибо» и «до свидания», как она полезла за мной.
– Погляжу на вашу квартиру. Ни разу в ней не была. До вас там жили две старые клюшки, сестры Вагнер, так они со мной даже не здоровались. – Она пролезла следом за мной и уселась на подоконнике.