– Заходите, – сказал я, ставя пакет с продуктами на стол. – Пива у меня нет, но кофе я вам сделаю.
Она таращилась мимо меня и словно не верила своим глазам.
– Господи! Никогда не видела такой прилизанной квартирки. Кто бы мог подумать, что одинокий мужчина способен содержать все в таком идеальном порядке?
– Я не всегда был таким, – начал я извиняться. – Она была в этом состоянии, когда я въехал, и это побудило меня сохранить порядок. Если что-то не на месте, меня это огорчает.
Она слезла с подоконника, чтобы подробнее осмотреться.
– Эй! – ни с того ни с сего выкрикнула она. – А потанцевать? Ну, как-то так… – Она раскинула руки и проделала замысловатый пируэт под латинскую мелодию, исполненную себе под нос. – Скажите, что танцуете, и вы меня добьете.
– Только фокстрот, – признался я, – и то неважно.
Она пожала плечами:
– Я помешана на танцах, но никто из тех, с кем я встречалась… и кто мне нравился… не мог ничем похвастаться по этой части. Время от времени, когда мне надо прихорошиться, я отправляюсь в танцклуб «Звездная пыль» в центральном квартале. Ребята там довольно стремные, но танцевать умеют.
Она еще раз со вздохом окинула взглядом комнату.
– Я тебе скажу, что мне не нравится в этой образцовой квартирке. Как художнице. Меня достают эти прямые линии – стены, пол, прямые углы… похоже на гроб. Единственный для меня способ отделаться от этих коробок – это принять на грудь. После чего все линии становятся такими волнистыми, извилистыми и мое отношение к миру меняется к лучшему. А от этих прямоугольников меня тошнит. Фу! Если бы я жила здесь, мне пришлось бы круглые сутки находиться под кайфом.
Неожиданно она развернулась ко мне лицом.
– Слушай, ты не мог бы мне одолжить пятерку до двадцатого? Я как раз получу чек, мои алименты. Обычно мне хватает, но на прошлой неделе у меня случилась маленькая проблема.
Я не успел открыть рот, как она взвизгнула и направилась к пианино в углу.
– Когда-то я была очень даже. Я пару раз слышала, как ты тут наигрывал, и я себе сказала: «А парень-то не промах». Вот когда я захотела с тобой познакомиться. Сто лет не упражнялась.
Она начала что-то наигрывать, а я отправился за кофейком.
– Можешь практиковаться в любое время. – Уж не знаю, с чего это я вдруг стал таким гостеприимным, но что-то в ней располагало к полному бескорыстию. – Входную дверь я пока запираю, но окно открыто, так что ты можешь сюда забраться по пожарной лестнице, даже когда меня нет дома. Сливки и сахар в кофе?
Не услышав ответа, я заглянул в гостиную. Ее там уже не было. Я направился к окну и вдруг услышал ее голос из комнаты Элджернона.
– Эй, что это? – Она изучала трехмерный пластиковый лабиринт, который я построил. И вдруг еще один вскрик: – Скульптура постмодерна! Вся из прямых линий!
– Это особый лабиринт, – объяснил я. – Такое сложное образовательное устройство для Элджернона.
Она ходила кругами в возбуждении.
– Ты произведешь фурор в Музее современного искусства.
– Но это не скульптура. – Я открыл соединенную с лабиринтом клетку и выпустил оттуда мыша.
– Господи! – прошептала она. – Скульптура с живым элементом. Чарли, это же лучший экспонат со времен хлам-автомобиля и консервной банки.
Я пытался ей растолковать, но она продолжала настаивать, что это переворот в истории скульптуры. И лишь подметив в ее глазах лукавинку, я понял, что она меня тихо поддразнивает.
– Это такое самовоспроизводящееся искусство, – продолжала она гнуть свое. – Креативный эксперимент для истинных поклонников. Заведи вторую мышку, а когда у них родится потомство, используй одного мышонка в качестве живородящего элемента. Твоя работа обретет бессмертие, и всякие модники будут расхватывать копии для украшения своих кабинетов. Как ты это назовешь?
– Ладно, – вздохнул я. – Я сдаюсь…
– Ну нет, – фыркнула она и постучала пальчиком по крыше, когда Элджернон добрался до финиша. – «Я сдаюсь» – банальное клише. Как насчет «Жизнь – это один большой лабиринт»?
– Ты ненормальная!
– А то! – Она провернулась вокруг своей оси и сделала книксен. – Я все ждала, когда ты заметишь.
И тут еще выкипел кофе на кухне.
Не допив свою чашку, она охнула и сказала, что ей надо бежать: ее уже полчаса ждет человек, с которым она познакомилась на выставке.
– Тебе нужны деньги, – напомнил я ей.
Она выудила из моего открытого бумажника пятидолларовую банкноту.
– Отдам на следующей неделе, когда придет чек. Тыщу раз спасибо. – Она смяла бумажку, послала Элджернону воздушный поцелуй, и не успел я рта открыть, как она уже выскочила из окна на пожарную лестницу и через мгновение исчезла. А я все стоял, с глупым видом глядя в окно.
Чертовски привлекательная. Жизнь и азарт бьют из нее ключом. Ее голос, ее глаза… все в ней меня подманивало. А разделяла нас – всего-навсего – пожарная лестница.
Может быть, с визитом к Матту я поторопился или вообще не стоило к нему идти. Не знаю. Все мои ожидания оборачиваются провалом. Я знал, что мой отец открыл парикмахерскую в Бронксе, и мне не составило труда его найти. Я помнил, чем он торговал. Это привело меня в компанию для поставки товаров для тупейных художников, а там быстро нашелся счет на имя парикмахерской Гордона в Бронксе.
Матт часто говорил о желании открыть собственный салон. Он терпеть не мог работу коммивояжера! Сколько копий вокруг этого они сломали! Роза кричала, что коммивояжер – это достойная профессия, а вот за брадобрея она бы никогда не вышла. Как бы Маргарет Финни хихикала: «Жена брадобрея!» А Луиза Майнер… ее муж – экзаменатор претензий в страховой компании… как бы она задирала нос!
Все эти годы, каждый божий день, Матт ненавидел свою работу (особенно после фильма «Смерть коммивояжера») и мечтал о том, что однажды он сам станет боссом. Не случайно он откладывал деньги и подстригал меня в полуподвале. Получилась отличная стрижка, похвалялся он, а в дешевой парикмахерской на Скейлз-авеню тебя бы обкорнали. Когда он распрощался с Розой, он также распрощался с коммивояжерством, что вызывало у меня восхищение.
Мысль увидеть отца вызывала у меня волнение. Воспоминания о нем были теплыми. Матт готов был принимать меня как данность. До Нормы – все споры, не считая денег и выпендрежа перед соседями, были вокруг меня: лучше оставить меня в покое, а не заставлять делать то же, что и все дети. А после Нормы – у меня есть право на собственную жизнь, пусть даже я не такой, как другие дети. Он всегда меня защищал. Мне так хотелось увидеть выражение его лица. С ним я могу многим поделиться.
Уэнтворт-стрит оказалась заброшенной частью Бронкса. Большинство магазинов встречали тебя объявлением «Сдается в наем», другие же были просто закрыты. Но не прошел я и квартала от автобусной остановки, как увидел шест с вывеской «Парикмахерская» и ее карамельное отражение в светящемся окне.
Внутри было пусто, если не считать цирюльника, читающего журнал на стуле у ближнего окна. Он поднял на меня глаза, и я сразу узнал Матта: грузный, краснощекий, сильно постаревший и почти лысый… остались только седые бахромки по бокам… и все-таки он, Матт. Увидев меня в дверях, он отложил в сторону журнал:
– Ждать не надо. Вы следующий.
Я смешался, и он меня не так понял.
– Обычно в это время мы уже не работаем, мистер. Ко мне был записан постоянный клиент, но он не пришел. Я уже собирался закрывать лавочку, да вот присел отдохнуть. Считайте, что вам повезло. Лучшая стрижка и бритье в Бронксе!
Я вошел в салон, а он засуетился, собирая ножницы, расчески и свежую салфетку.
– Как видите, полная санитария, чего не скажешь о других салонах в нашем квартале. Стрижемся и бреемся?
Я уселся в кресло. Невероятно: как он меня не распознал, при том что я сразу узнал его? Пришлось самому себе напомнить, что он не видел меня больше пятнадцати лет, а за это время я сильно изменился, особенно в последние месяцы. Он покрыл меня полосатой салфеткой и изучал мое лицо в зеркале с озабоченным видом, как будто читая в нем что-то отдаленно знакомое.
– Услуги, – сказал я, кивая на прейскурант. – Стрижка, бритье, шампунь, загар…
Брови у него полезли вверх.
– Мне предстоит встреча кое с кем, кого я не видел много лет, – успокоил я его, – и я хочу выглядеть на все сто.
И вот он снова меня стрижет, даже жутковато. Позже, когда он стал натачивать бритвенное лезвие на кожаном ремне, я вздрогнул от этого шуршащего звука. Я наклонил голову под легким нажимом его ладони, чувствуя, как лезвие осторожно прохаживается по моей шее. Я закрыл глаза. Такое ощущение, что я снова лежу на операционном столе.
Вдруг моя шейная мышца дернулась сама собой, и лезвие кольнуло меня чуть выше кадыка.
– Ой! – вырвалось у него. – Вы дернулись… Простите, ради бога. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.
Он метнулся, чтобы намочить полотенце над раковиной.
Я видел в зеркале сначала ярко-красный пузырек, а потом сбегающую по шее тонкую струйку. Перевозбужденный, извиняющийся, он успел еще до того, как струйка добралась до защитной салфетки.
Наблюдая за его телодвижениями, довольно ловкими для такого грузного коротышки, я испытывал чувство вины. К чему этот обман? Так и подмывало признаться, кто я такой, чтобы он приобнял меня за плечи и мы бы поговорили о прошлом. Но я молчал, пока он обрабатывал ранку кровоостанавливающим порошком.
Он молча меня добрил, а затем принес лампу для загара и закрыл мне глаза белыми хлопковыми накладками, смоченными в прохладном растворе из гамамелиса. И в озаренной красным заревом темноте я увидел, что происходило в тот последний вечер, когда он навсегда увел меня из родного дома…
Чарли спит в своей комнате и в какой-то момент просыпается от материнского крика. Он научился спать во время родительских ссор – они давно стали буднями. Но сейчас истерия зашкаливает. Он откидывается на подушку и вслушивается.