– Чарли, я тебя никак не пойму. Когда я мужчине нравлюсь или не нравлюсь, я это сразу вижу. А ты меня как будто боишься. Может, ты голубой?
– Нет, конечно!
– Если да, то не стоит это от меня скрывать. Будем просто друзьями. Но мне важно понимать такие вещи.
– Я не голубой. Сегодня, когда ты ушла к себе с этим парнем, я хотел быть на его месте.
Она подалась вперед, и ее кимоно раскрылось, обнажив грудь. Она обвила меня руками в ожидании каких-то моих действий. Я понимал, чего она от меня ждет, и сказал себе: почему бы и нет? Было ощущение, что никакой паники не последует – с ней, во всяком случае. Не я же с ней заигрываю. И она не такая, как другие женщины, с которыми я сталкивался. Возможно, сейчас, когда я вышел на новый эмоциональный уровень, она мне как раз подходит.
Я ее приобнял.
– Другое дело, – проворковала она. – А то я уж начала думать, что я тебе безразлична.
– Небезразлична, – прошептал я, целуя ее в шею. И тут я увидел нас двоих так, как если бы я стоял в дверях. Передо мной обнимающаяся пара. Этот взгляд со стороны не вызвал у меня никакой реакции… да, отсутствие паники… но и никакого возбуждения, никакого желания.
– У тебя или у меня? – спросила она.
– Постой.
– Что не так?
– Пожалуй, не сейчас. Я неважно себя чувствую.
Она задумчиво на меня посмотрела:
– Может, что-то особенное?.. Хочешь, чтобы я тебе что-то сделала?.. Я не против…
– Нет, дело не в этом, – ответил я резковато. – Просто я неважно себя чувствую.
Было любопытно, какими способами она возбуждает мужчину, но сейчас мне не до экспериментов. Решение моей проблемы лежало в другой плоскости. Я не знал, что еще ей сказать. Я бы предпочел, чтобы она ушла, но не хотел произносить это вслух. Она изучала мое лицо и наконец сказала:
– Ты не против, если я здесь проведу ночь?
– Зачем?
Она пожала плечами.
– Ты мне нравишься. Не знаю… Вдруг Лерой вернется? Мало ли какие причины. Нет, если ты возражаешь…
Она снова застигла меня врасплох. Я бы мог найти десяток причин от нее избавиться, но я сдался.
– У тебя есть джин? – спросила она.
– Нет, я же почти не пью.
– У меня кое-что осталось. Сейчас принесу. – Я не успел рта открыть, как она уже выскользнула в окно и через несколько минут вернулась с бутылкой, на две трети полной, а также с лимоном. Она взяла на кухне два стакана и плеснула в оба.
– Держи. Сразу получшеет. Искривим линии. Вот что тебя достает. Вокруг тебя все такое аккуратное, прямоугольное. И ты в этой коробке. Как Элджернон в своей скульптуре.
Вообще-то я не собирался пить, но чувствовал себя так скверно, что подумал: почему бы и нет. Хуже не будет, а может, даже притупится ощущение, будто я гляжу на себя со стороны и не понимаю, что я делаю.
В результате она меня напоила.
Помню первую порцию и то, как я залез в постель, а она юркнула рядом с бутылкой в руке. И все. Проснулся я в полдень, с похмельем.
Она еще спала, лицом к стене, на взбитой подушке. На ночном столике рядом с пепельницей, набитой окурками, стояла пустая бутылка, и последнее, что я вспомнил, прежде чем занавес опустился, был взгляд со стороны на то, как я принимаю вторую дозу.
Но вот она потянулась и покатилась ко мне… голая. Я отпрянул и вылетел из кровати. Я схватил одеяло и завернулся в него.
– Привет. – Она зевнула. – Знаешь, чего мне хочется в ближайшие дни?
– Чего?
– Нарисовать тебя обнаженным. Как Микеланджело – Давида. Ты выйдешь красавцем. Ты в порядке?
Я кивнул:
– Только голова трещит. Вчера я… выпил лишку?
Она засмеялась и приподнялась на одном локте.
– Ты набрался. И превратился в такого чудилу… не в педрилу, нет… просто в оочень странного.
– В каком смысле? – Я подоткнул одеяло, чтобы можно было с ним ходить. – Что я вытворял?
– Я видела парней счастливыми и грустными, сонными и сексуально озабоченными, но никто не вел себя так, как ты. Хорошо, что ты мало пьешь. Господи, как жаль, что у меня не было камеры. Какая бы получилась короткометражка!
– Да скажи ты уже, что я выделывал?
– Такого я не ожидала. Ничего связанного с сексом. Ты был феноменален. Какое выступление! Чуднее не бывает. Тебе пора выходить на сцену. Королевский дворец стоял бы на ушах. Ты превратился в такого растерянного глупыша. Знаешь, словно взрослый мужчина повел себя как маленький мальчик. Стал рассказывать, как ты хотел пойти в школу и научиться читать и писать и стать умным, как другие. Белиберда в таком духе. Ты был другим человеком… как актер, использующий метод Станиславского… а еще ты повторял, что не можешь играть со мной, а то твоя мама заберет у тебя орешки и посадит в клетку.
– Орешки?
– Ага! – Она расхохоталась и почесала затылок. – Несколько раз сказал: «Не бери мои орешки». Вау. А голосок! Как у дурачка на перекрестке, который заводится от одного вида девушки. Ты стал совершенно другим. Тогда я решила, что ты меня разыгрываешь, но сейчас думаю, что у тебя какая-то мания. Эти орешки и все такое.
Меня это не расстроило, как можно было ожидать. Странным образом состояние опьянения вдруг сломало барьеры, за которыми прятался Чарли Гордон в моем подсознании. Как я всегда и подозревал, он никуда не исчез. Ничто из нашего подсознания не исчезает. После операции его покрыл толстый слой образования и культуры, но эмоционально он все еще сидел там – наблюдал и ждал своего часа.
Чего же он ждал?
– Ты в порядке?
Я подтвердил.
Она поймала кончик одеяла и затащила меня в постель. Не успел я ее остановить, как она уже покрывала меня поцелуями.
– Вчера ты меня напугал, Чарли. Я решила, что ты съехал с катушек. Я помню истории про импотентов, которые вдруг превращаются в маньяков.
– Почему же ты осталась?
Она повела плечами:
– Ты был похож на запуганного ребенка. Я знала, что ты не сделаешь мне больно, но боялась, что ты причинишь боль себе. И я решила остаться. Мне было так жаль тебя. На всякий случай я приберегла вот это… – Она извлекла толстую книгу, лежавшую за подушкой.
– Надеюсь, она тебе не пригодилась.
Фэй отрицательно покачала головой.
– Как же ты в детстве должен был любить орешки.
Она вылезла из кровати и начала одеваться. А я наблюдал за ней. Никакой стыдливости или закомплексованности. Груди полные, как на ее автопортрете. Было желание до нее дотянуться, но я понимал, что это бесполезно. Несмотря на операцию, Чарли был по-прежнему со мной.
И он боялся потерять свои орешки.
Сегодня у меня был этакий антиинтеллектуальный загул. При желании я, конечно, мог бы надраться, но после случая с Фэй я понимал все риски. Поэтому, вместо того чтобы погружаться в запой, я ходил из одного кинотеатра в другой и погружался в вестерны и хорроры – как когда-то. Каждый раз, сидя в зале, я испытывал чувство вины. Я выходил посреди сеанса и заруливал в соседнюю киношку. Я говорил себе, что ищу в вымышленных историях нечто такое, чего мне не хватает в моей новой жизни.
И совершенно неожиданно перед развлекательным центром «Кено» сработала интуиция: мне нужно не кино, а зрители. Я хочу сидеть среди них в темном зале.
Здесь очень тонкие стенки между людьми, и при желании можно расслышать, что происходит. То же и в Гринвич-Виллидж. Речь не просто о непосредственной близости – в переполненном лифте или в метро в час пик я ничего подобного не испытываю – просто в теплый летний вечер, когда все гуляют или сидят в кинотеатре, вдруг что-то шоркнет, я задену кого-то – и тотчас почувствовую связь между веткой, стволом и глубокими корнями. В такие мгновения кожа делается тонкой, натянутой, и нестерпимый голод стать частичкой этого мира толкает меня в темные закутки и ночные улочки, упирающиеся в тупик.
Обычно, устав от долгих шатаний, я возвращаюсь домой и заваливаюсь спать, но сегодня я зашел в ресторан. Я увидел нового мойщика посуды, парнишку лет шестнадцати, и что-то в нем – телодвижения, выражение глаз – показалось мне знакомым. Он убирал стол за моей спиной и неожиданно уронил несколько тарелок.
Они с грохотом упали, и осколки белого фарфора разлетелись во все стороны. Он стоял остолбенелый, перепуганный, с пустым подносом в руках. Свист и выкрики посетителей («Считаем убыточки!»… «Mazel tov!»…[4] «Он еще новенький», всегда сопутствующие битью посуды в подобных заведениях) привели его в еще большее замешательство.
Когда вышел хозяин заведения посмотреть, чем вызвана шумиха, паренек отступил на пару шажков и закрыл лицо обеими руками, словно в ожидании удара.
– Ну что стоишь, придурок?! – закричал хозяин. – Скорей бери швабру и убирай. Швабру бери, идиот! На кухне. Собирай осколки!
Когда паренек понял, что бить его не будут, страх с лица исчез и со шваброй он вышел уже с улыбочкой и что-то напевая себе под нос. Самые шумные посетители смеха ради продолжали отпускать реплики в его адрес:
– Еще вон там, сынок. Прямо за тобой красивый осколочек…
– А можешь повторить на бис?
– А парень-то не дурак. Бить посуду легче, чем отмывать…
Паренек озирался на веселых гуляк пустыми глазами и в какой-то момент зеркально ответил неопределенной улыбочкой на их ухмылки и непонятные ему шуточки.
Глядя на эту глуповатую улыбочку и широко открытые глаза ребенка, я почувствовал приступ тошноты. Я понял, почему этот паренек показался мне знакомым. Они смеялись над умственно отсталым.
И ведь поначалу меня, как и остальных, все это забавляло.
Неожиданно я пришел в бешенство, разозлившись на себя и этих шутников. Меня так и подмывало запустить в них тарелки с едой. Расквасить эти довольные рожи. Я вскочил и закричал:
– Заткнитесь! Оставьте его в покое! Он же ничего не понимает. Он такой от природы. Боже мой, имейте хоть каплю уважения! Он ведь тоже человек!
В ресторане наступила тишина. Я уже ругал себя за то, что потерял контроль над собой и устроил глупую сцену. Стараясь не глядеть на паренька, я выписал чек и вышел из ресторана, так и не прикоснувшись к еде. Мне было стыдно за себя и за него.