– Зачем они тебя определили в приют, Чарли? Почему ты не мог остаться и жить с нами? Меня не отпускали эти вопросы. Но каждый раз, когда я задавала их матери, она отвечала: «Там ему лучше».
– В каком-то смысле она была права.
Норма покачала головой:
– Она тебя отослала из-за меня, ведь так? Ох, Чарли, ну почему? Почему такое случилось с нами?
Я не знал, что ей на это ответить. Не мог же я сказать, что мы, как дом Атрея[5] или как дом Кадма[6], страдаем за грехи наших предков или что мы выполняем предсказание греческого оракула. У меня не было ответа – ни для нее, ни для себя.
– Все это в прошлом, – сказал я. – Я рад, что мы снова увиделись. Сразу стало немного легче.
Она вдруг схватила меня за руку.
– Чарли, ты себе не представляешь, что я пережила с ней за эти годы. Квартира, работа, этот квартал. Кошмар… возвращаться каждый вечер с мыслями: она еще здесь? себя не покалечила? И испытывать чувство вины из-за таких мыслей.
Я поднялся. Она ткнулась мне в плечо и всхлипывала:
– Чарли, я так рада, что ты вернулся. Нам тебя не хватало. Я дико устала…
Я мечтал о чем-то таком, но сейчас, когда это случилось, много ли толку? Я не могу ей рассказать о том, что меня ждет. И как относиться к ее фальшивому излиянию чувств? Зачем себя обманывать? Если бы я был прежним слабоумным и зависимым Чарли, она бы сейчас так со мной не разговаривала. Так вправе ли я принимать эту любовь? Ведь скоро моя маска будет сорвана.
– Норма, не плачь. Все как-нибудь рассосется. – Я понимал, что говорю успокоительные банальности. – Я о вас позабочусь. Отложил немного денег, и с учетом того, что я получаю из фонда, я смогу делать вам регулярные переводы… по крайней мере, какое-то время.
– Ты куда?! Ты должен с нами остаться…
– Мне предстоят кое-какие поездки и исследования и несколько выступлений, но я постараюсь вас проведать. Береги ее. Ей много всего пришлось пережить. Я буду вам помогать, пока могу.
– Чарли! Нет, не уходи! – Она меня не выпускала из объятий. – Мне страшно!
Роль, которую я всегда хотел играть, – старшего брата.
И тут я поймал на себе взгляд Розы, которая до этого тихо сидела в углу. В ее лице что-то изменилось. Глаза расширились, она подалась вперед всем телом. Ястреб, готовый спикировать.
Я оттолкнул Норму, но еще не успел рта открыть, как Роза вскочила. В руке у нее был кухонный нож, нацеленный на меня.
– Что ты с ней делаешь? Прочь от нее! Я тебя предупреждала, какое тебя ждет наказание, если ты еще хоть раз тронешь свою сестру! Извращенец! Тебе не место рядом с нормальными людьми!
Мы оба отскочили подальше, и по какой-то безумной причине во мне сработал комплекс вины, как если бы меня застукали за чем-то вызывающим, – и Норма, по-моему, испытала то же чувство. Обвинения моей матери словно воплотили ее фантазию в реальность, дескать, мы занимаемся чем-то непотребным.
Норма закричала:
– Мама! Положи нож!
Эта картина вызвала в моей памяти другую: как она заставила отца увезти меня из дома. Сейчас она заново проигрывала ту ночь. Я был не в силах ни пошевелиться, ни что-то сказать. Тошнота, удушье, звон в ушах, кишки как будто завязались в узел и вот-вот выскочат.
Роза с ножом, Алиса с ножом, мой отец с ножом, доктор Штраус с ножом…
К счастью, Норме хватило присутствия духа, чтобы отнять у нее нож – но не страх в ее глазах. Она продолжала кричать:
– Выстави его за дверь! Как он смеет глядеть на родную сестру, думая о сексе!
Она снова плюхнулась на стул и зарыдала.
Мы с Нормой от неловкости проглотили язык. Вот теперь она точно поняла, почему меня тогда спровадили.
Я гадал, совершил ли я в детстве нечто такое, что оправдывало бы материнские страхи. Память ничего такого не сохранила, но кто знает, может быть, какие-то мерзкие мыслишки были похоронены за барьером моего измученного сознания… или в перекрытом с двух сторон проходе… или в тупиковой аллее… в общем, там, где мне их не разглядеть? Возможно, я так никогда и не узнаю. Какой бы ни была правда, я не должен ненавидеть Розу за то, что она защищает Норму. Надо посмотреть ее глазами. Я останусь ни с чем, если не смогу ее простить.
Норма вся дрожала.
– Успокойся, – сказал я. – Она не отдает отчета в своих действиях. Это не на меня она напустилась, а на того Чарли. Ей стало страшно при мысли, что он с тобой может сотворить. Я не могу ее винить за то, что она тебя защищает. Но не будем сейчас об этом думать, ведь тот Чарли навсегда ушел, правда?
Она меня не слушала. В выражении лица появилось что-то мечтательное.
– Странное ощущение, когда что-то происходит и ты уже знаешь, что это сейчас произойдет, словно все повторяется, точь-в-точь как когда-то, и ты это наблюдаешь…
– Такое часто бывает.
Она покачала головой:
– Когда я увидела ее с ножом, это было как сон, который когда-то, давным-давно мне приснился.
Не было смысла говорить ей, что она наверняка не спала в ту ночь и видела из детской все происходящее… а после подавила это в себе, картинка перевернулась, и она решила, что это ее фантазия. Не стоит грузить ее всей правдой. Хватит с нее печали, которую ей еще принесет наша мать. Я был бы рад снять с ее плеч груз, освободить от боли, но глупо начинать то, что ты не сможешь закончить. Впереди меня ждут собственные страдания. Все знания просыплются сквозь песочные часы моего сознания, и остановить это невозможно.
– Мне надо идти, – сказал я. – Береги себя и ее.
Сжав напоследок ее руку, я направился к выходу, и Наполеон облаял меня вдогонку.
Я сдерживался сколько мог, пока не оказался на улице. Трудно об этом сейчас писать, но я шел к машине рыдая как ребенок, и прохожие на меня оборачивались. Я не мог ничего с собой поделать, и мне было все равно.
В мозгу снова и снова барабанной дробью, похожей на зуд, повторялись слова дурацкого стишка:
Три слепых мышонка… три слепых мышонка…
Убегают в сад… убегают в сад…
Хвостики отрезать… хвостики отрезать…
Им ножом хотят!
Я никак не мог остановить это жужжание в ушах. Один раз я обернулся назад и увидел, что из окна нашего дома, прижавшись лицом к стеклу, меня провожает взглядом маленький мальчик.
Отчет о проделанной работе № 173 Октября
Под горку. Мысли о суициде, чтобы поставить точку, пока я еще себя контролирую и осознаю мир вокруг. Но тут я вспоминаю Чарли, стоящего у окна. Это его жизнь, и я не могу ее вот так выбросить. Я просто одолжил ее на время и теперь обязан вернуть.
Следует помнить о том, что я единственный, с кем это произошло. И пока в состоянии, я буду записывать свои мысли и чувства. Эти отчеты – вклад Чарли Гордона в развитие человечества.
Я сделался нервным и раздражительным. Собачусь с соседями по поводу стереосистемы, которую слишком громко включаю по ночам. Это мое новое увлечение, после того как я забросил пианино. Я завожу музыку, чтобы бодрствовать. Знаю, что надо хоть иногда поспать, но сама мысль о том, как я буду просыпаться, вызывает у меня неприязнь. Это связано не только с ночными кошмарами – я боюсь пустить все на самотек.
И я себе говорю: выспишься, когда будешь погружен во тьму.
Мистер Вернон, живущий подо мной, раньше меня не дергал, а теперь постоянно стучит по трубам или в потолок. Я старался не обращать внимания, но вчера он ко мне поднялся в домашнем халате. Мы покричали друг на друга, и я захлопнул дверь перед его носом. А через час он вернулся вместе с полицейским, который мне сказал, что нельзя включать так громко музыку в четыре утра. Улыбка на лице Вернона взбесила меня так, что у меня руки чесались съездить ему по физиономии.
Когда они ушли, я к черту разбил все пластинки и проигрыватель в придачу. Зря я себя обманывал. Я давно охладел к такой музыке.
Такого терапевтического сеанса у меня еще не было. Штраус расстроился. Ничего подобного он не ожидал.
Не могу это назвать воспоминанием… скорее, психическое переживание или галлюцинация. Не буду пытаться это объяснить или интерпретировать, просто запишу как было.
Я пришел в его кабинет в нервозном состоянии, но он сделал вид, что ничего не заметил. Я прилег на кушетку, а он, как обычно, сел рядом на стул – чуть сзади, так что я его не видел, – и приготовился выслушать ритуальное выплескивание ядов, накопившихся в моем мозгу.
Я повернул назад голову. Он выглядел уставшим, дряблым и почему-то напомнил мне Матта, когда тот сидел в парикмахерской в ожидании посетителей. Я сказал Штраусу об этой ассоциации, он кивнул и застыл в ожидании.
– Вы ждете посетителей? – спросил я его. – Тогда вам надо сменить эту кушетку на парикмахерское кресло. Чтобы услышать от пациента свободные ассоциации, отклоните кресло назад, как это делает парикмахер, прежде чем намылить щеки клиенту, а по истечении пятидесяти минут верните кресло в вертикальное положение и дайте пациенту зеркальце, чтобы увидел, как он выглядит после того, как вы сбрили его эго.
Он молчал, и, хотя мне было стыдно за этот издевательский тон, я уже не мог остановиться.
– Тогда ваш пациент будет приходить на очередной сеанс со словами: «Пожалуйста, снимите чуток моей озабоченности на макушке» или «Вы уж особо не укорачивайте мое суперэго», а может, он даже придет за мега шампунем… в смысле, за эго-шампунем[7]. Ага! Вы заметили, доктор, мою оговорку? Сделайте пометочку. Мега… эго… близко, правда? Значит ли это, что я хочу смыть свои грехи? Заново родиться? Такое символическое крещение? Не слишком ли тщательно мы бреемся? У идиота вообще есть свое «я»?
Я ждал реакции, но он лишь поерзал на стуле.
– Вы не спите? – спросил я.
– Я слушаю, Чарли.
– Только слушаете? И никогда не злитесь?
– Почему ты хочешь, чтобы я на тебя разозлился?