– Держи. – Буркнув это слово, он бросает амулет ему на колени и уходит, припадая на одну ногу…
Раньше я как-то не задумывался, а ведь он сделал доброе дело. А с какой стати? Память об этом дне, такая ясная и полноценная, стоит передо мной, как вид из кухонного окна в раннее, еще сероватое утро. С тех пор я сильно продвинулся благодаря усилиям профессора Нимура и доктора Штрауса и других ученых в Университете Бикман. Интересно, что об этом думают Фрэнк и Джимпи?
Отношение ко мне в пекарне изменилось. Они не только игнорируют меня. Я чувствую враждебность. Доннер готовит мое вступление в пекарский союз, и он снова прибавил мне зарплату. Скверно, что из-за реакции сотрудников меня это не радует. Отчасти я могу их понять. Они не знают, с чем связаны мои перемены, а раскрыть секреты я не вправе. В общем, они мной не гордятся, как я ожидал. И это еще мягко сказано.
Но мне же надо с кем-то общаться. Попрошу-ка я мисс Кинниан сходить со мной завтра вечером в кино и, так сказать, отпраздновать мое повышение. Если у меня хватит запала.
Профессор наконец согласился со Штраусом и со мной, что я не могу описывать в своих отчетах все-все, зная, что это будет сразу прочитано в лаборатории. Я старался быть до конца откровенным, но есть же вещи интимные.
Короче, теперь я вправе записывать что-то для себя, но перед своим заключительным докладом для Фонда Уэлберга профессор прочитает мои дневники и решит, чтó из этого можно опубликовать.
Сегодняшний инцидент в лаборатории меня сильно огорчил.
Я зашел в офис посоветоваться с Нимуром или Штраусом, стоит ли мне приглашать Алису Кинниан в кино. Но не успел постучать в дверь, как услышал горячий спор. Зря, конечно, я не ушел, но трудно отказаться от привычки развешивать уши, когда ты знаешь, что все ведут себя так, будто тебя не существует.
Кто-то стукнул кулаком по столу, а затем профессор прокричал:
– Я уже известил комитет, что мы представим доклад в Чикаго!
Затем я услышал голос доктора Штрауса:
– Гарольд, вы поторопились. Полтора месяца – не срок. Он продолжает меняться на глазах.
Нимур:
– До сих пор мы точно предсказывали паттерн развития, не так ли? Значит, мы вправе сделать промежуточный доклад. Джей, чего вы опасаетесь? Опыт удался. Показатели позитивные. Ошибки исключены.
Штраус:
– Для нас это слишком важный проект, чтобы его сейчас публичить. Вы берете на себя слишком большую…
Нимур:
– Вы забыли, кто возглавляет этот проект!
Штраус:
– А вы забываете, что вы не единственный, кто печется о своей репутации! Повышая ставки, мы подвергаем свою гипотезу массированным атакам.
Нимур:
– Регрессии не будет, я уверен. Я десять раз все перепроверил. Промежуточный доклад нам ничем не грозит. Дела идут по нарастающей.
Спор разгорался. Штраус кричал, что Нимур метит в председатели факультета психологии университета Халлстона, а Нимур обвинял Штрауса в том, что тот хочет наварить на своем исследовании. Тут Штраус заявил, что этот проект напрямую связан с его техническими разработками в области операций на мозге и инъекций ферментов и уж точно не меньше, чем теории Нимура, и когда-нибудь нейрохирурги во всем мире будут использовать его методы, а в ответ ему напомнили, что эти новые технические разработки не появились бы на свет без его, Нимура, оригинальной теории.
Они обзывали друг друга: «Оппортунист, циник, пессимист!» – а я испытывал страх. Я вдруг осознал, что не должен стоять под дверью и подслушивать их разговор. Если бы я был по-прежнему умственно отсталым и не понимал сути происходящего, они, скорее всего, не возражали бы, но сейчас, когда я все понимал, они были бы против. И я ушел, не дожидаясь конца.
Уже наступили сумерки, и я шел по улицам, пытаясь понять природу своего страха. Я впервые увидел их такими, какие они есть: не богами и даже не героями, а простыми людьми, желающими что-то извлечь из сделанного. Но если Нимур прав и эксперимент удался, то какая мне разница? Впереди столько дел, столько планов.
Завтра их спрошу, стоит ли мне приглашать мисс Кинниан в кино в связи с моим повышением.
Я знаю, нехорошо после лаборатории задерживаться в колледже, но эти снующие вокруг молодые ребята и девушки с книжками, обсуждающие то, чему их научили в классе, приводят меня в возбуждение. Вот бы поболтать с ними за чашкой кофе в студенческом кафе, поспорить о прочитанном, о политике, об идеях. Послушать их рассуждения о поэзии, науке, философии: о Шекспире и Мильтоне, о Ньютоне, Эйнштейне и Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте, вообще о великих именах, звучащих у меня в ушах, подобно большим церковным колоколам.
Иногда, сидя в столовой, я прислушиваюсь к их разговорам, изображая из себя студента, хотя я намного старше их. Я тоже ношу с собой книги и даже стал покуривать трубку. Глупо, конечно, но поскольку я связан с лабораторией, то считаю себя причастным к университету. Только бы не возвращаться домой в свое одинокое затворничество.
Я кое с кем познакомился в студенческой столовой. За столом шел спор о том, написал ли Шекспир пьесы, которые ему приписывают. Толстяк с потным лицом заявил, что все эти пьесы сочинил Марло. Коротышка Ленни в темных очках с ним не согласился и сказал, мол, всем известно, что пьесы написал сэр Фрэнсис Бэкон, а Шекспир нигде не учился и не получил серьезного образования, которое просматривается за автором пьес. А паренек в шапочке первокурсника сказал, что слышал в мужском туалете разговор о том, что все шекспировские пьесы написала женщина.
Потом они заговорили о политике, об искусстве и о Боге. Никогда раньше мне не приходилось слышать, что Бога, возможно, не существует. Я даже вздрогнул и впервые задумался о Боге.
Теперь я понимаю, почему так важно учиться в университете. Ты получаешь знания и начинаешь понимать: все, во что ты раньше верил, – это вранье, ничто не является таким, каким оно тебе представлялось.
Пока они спорили, я чувствовал, как во мне поднимаются пузырьки возбуждения. Вот чего я хочу – учиться в университете и слушать разговоры о важном.
Почти все свободное время я провожу в библиотеке. Читаю и впитываю прочитанное. Я не сосредоточен на чем-то конкретном, просто штудирую беллетристику: Достоевский, Флобер, Диккенс, Фолкнер. Хватаю все, что попадается под руку, пытаясь утолить неисчерпаемый голод.
Сегодня мне приснилось, как мама кричит в кабинете директора начальной школы № 13, где я учился (пока меня не перевели в публичную школу № 222).
– Он нормальный! Он нормальный! Он вырастет не хуже других, даже лучше! – Она пыталась расцарапать лицо директору, но папа ее удерживал. – Когда-нибудь он окончит университет и станет большим человеком! – Она пыталась вырваться из отцовских объятий и повторяла: – Он окончит университет и станет большим человеком!
В кабинете было много людей, и они выглядели смущенными. А помощник директора отворачивал лицо, чтобы никто не заметил его улыбки.
Длиннобородый директор в моем сне расхаживал по кабинету и показывал на меня пальцем.
– Ему нужно особое учебное заведение. Отдайте его в спецшколу Уоррен, а здесь ему не место.
Папа вывел ее, плачущую и кричащую, в коридор. Во сне я не видел ее лица, но на меня капали кровавые слезы. Брр.
Проснувшись, я вспомнил свой сон – и еще кое-что. Мне было шесть лет, когда это случилось. Еще не родилась Норма. Я вижу маму, худую брюнетку, говорящую скороговоркой и все время размахивающую руками. Лицо, как всегда, плохо различимо. Волосы собраны наверх в пучок, и она тянется к нему, оглаживает, словно проверяя, на месте ли он. Она порхала вокруг моего отца, как такая большая белая птица, а он был слишком грузен и неповоротлив, чтобы избежать ее поклевок.
Я вижу Чарли посреди кухни, в руке у него вертушка – разноцветные бусы и колечки на леске. Он вздергивает ее, и колечки крутятся в одну сторону, а затем в другую, отбрасывая яркие блики. Он может этим заниматься часами. Не знаю, кто эту вертушку смастерил и куда она потом делась, но я вижу, с каким увлечением он все это проделывает.
Она кричит… нет, не на него… на отца:
– Я не собираюсь его туда отводить! Он нормальный!
– Роза, хватит притворяться, что все в порядке. Посмотри на него. Ему уже шесть лет, и чем он занимается…
– Он не тупой. Он нормальный и вырастет как все.
Папа печально смотрит на сына, а Чарли улыбается в ответ и еще раз вздергивает вертушку, чтобы показать отцу великолепные вращения.
– Да брось ты ее уже! – Мама выбивает вертушку из его рук, и та с грохотом падает на пол. – Иди поиграй с алфавитными кубиками.
От этого взрыва эмоций он оцепенел. Стоит, не зная, чего еще ожидать. Он начинает дрожать. А родители продолжают ругаться, и он ощущает какое-то давление внутри, отчего у него начинается паника.
– Чарли, немедленно в туалет! Не то опять напрудишь в штаны!
Он бы и рад подчиниться, но ноги не слушаются. А руки сами прикрывают лицо от возможной оплеухи.
– Роза, бога ради. Оставь ты его в покое. Гляди, как ты его напугала. Из-за этого он и…
– А где твоя помощь? Мне приходится все делать самой. Я его учу, учу… чтобы он не отставал от других. Он просто медленно соображает. А так он ничем не хуже остальных.
– Не обманывайся, Роза. Будь честной перед собой и перед ним. Не притворяйся, что он нормальный. И не веди себя с ним так, будто имеешь дело со зверьком, которого можно обучить трюкам. Ты можешь просто оставить его в покое?
– Я хочу, чтобы он был как все!
Стычка продолжается, а его ощущение распирания изнутри становится пугающим. Кажется, мочевой пузырь сейчас лопнет. Надо срочно в туалет, как уже было сказано, но ноги ему не подчиняются. Он бы предпочел сесть на корточки прямо здесь, в кухне, вот только за это можно схлопотать по лицу.