«Вообще-то я планировал лишь рассказать о Пу Сун-лине и вовсе не собирался говорить ни слова о Сыма Цяне», – с удивлением отметил Сюэли, но его несло.
– Гадательные надписи на бамбуке и черепахе – не летописный, прямо скажем, жанр, а все же составление их всегда историографа касалось. Хранение архивных документов, судьбу ли предсказать, составить календарь, в вопросах астрологии вдруг диспут – все это в компетенции его. Сопровождает императора, объявляет счастливые дни и несчастные… словом, все это вы знаете. Все это Сыма Цянь вершил исправно. Но создал он свое бесценное творение – Ши Цзи, иначе «Исторические записки», пятьсот тысяч иероглифов, после того лишь, как случилась с ним великая беда. Ведь мы как думаем всегда? Мы представляем, что писались Ши Цзи такие кем и где? В уединенье и покое, в светлом, просторном кабинете, за окнами, конечно, райский сад, стрекозы там над лотосовым прудом, иной раз заглянут ученики, соседи, с почтеньем ловят каждый чих…
– Чаек приносят на подносе… – поддержали ученики.
– Веером обмахивают, отгоняют мух…
– Работа все растет, объемная такая… Бумагу поставляют от двора. Справляются вельможи о здоровье… по всем дорогам скачут их гонцы, – издевался Сюэли. – Так вот: пришло вам время рассказать, что за несчастье вышло с Сыма Цянем.
Так подошел он к делу генерала Ли Лина.
– Заступившись за Ли Лина, граф великий астролог не был понят отнюдь, даже понят в неверном ключе, и был брошен в тюрьму, где, понятно, бесполезно было что-нибудь доказывать, объяснять. На шее, знаете, канга – доска тяжелая такая, веревки, путы на ногах, чуть что – бьют палками, плетьми, не очень-то и шевельнешься, сожмешься, ждешь, чтоб мимо пронесло надсмотрщика иль стражника суда. Все это позже Сыма Цянь живописал чудесно для потомков.
Да, если бы по волшебству или достижениями науки я вдруг заброшен был бы ко двору У-ди, переместился бы во второй век до нашей эры, пожалуй, я хотел бы вмешаться, подправить что-то в деле генерала Ли Лина. Не знаю, как бы я там поступил, но тайшигун Сыма Цянь не был бы припутан к этим козням.
Так вышел он из тюрьмы, замаранный, изувеченный, самоуважения лишившись и целостности организма, по общей амнистии 96 года до нашей эры. От мысли одной о том, что случилось с ним, бросало то в жар, то в холод. Ужасный позор. И продолжал жить вот так, в тягчайшем поношенье. Подняться на могилы предков теперь уж не решался он – с каким лицом?.. И вот в частном письме он объяснял, отчего не умер тогда же. Как писал он совершенно откровенно, сначала он протормозил. Позднее, признавал граф великий астролог, он как-нибудь сумел бы вызвать смерть, не хуже прочих, но тут его взяла досада, что труд, им задуманный, останется тогда в черновиках, «свет его знаний на письме не явится позднейшим поколеньям». И в этом положенье, «после ножа и пилки», презреньем окружен, с кромешным ужасом и мраком на душе, он написал все, что хотел, сто тридцать глав, великолепнейшим своим слогом и стилем. И так закончил труд, которому нет равного под небом, и яшма чистая там каждое сужденье.
Так вот, граф великий астролог замечает к слову, что многие классические вещи, величайшие даже, молвить можно без обиняков, создавались учеными людьми тогда, когда на них обрушатся несчастья: так, Суню ноги отрубили, Цзо Цю лишился света глаз, и точно уж лишились все почестей там всяких при дворе. Он поминает «Осени и весны», поэмы Цюй Юаня и «Го-юй» – и обстоятельства, в которых излито это на бумагу. Тут очень ясно видно, что творцы их, по замечанью Сыма Цяня, «служить уж больше не могли, ушли от дел и углубились в книги», искали выход дать тоске и обнаружили пред миром свои мысли, багаж, накопленный за много лет. Итак, великий граф астролог говорит: «Так стало жаль, что я не кончил дела, – что я и казнь гнуснейшую стерпел без всяких жалоб или недовольства». Не умер он, не завершив Ши Цзи. Не думаю, что есть нужда в словах еще каких-то, кроме этих.
Поэтому – напишете ли вы на конкурсе там что-то или нет, что о маранье вашем скажут судьи – нимало не должно вас волновать. Вот раньше была чистая вода – и было много светлячков. Сейчас же воды загрязнились повсеместно – и светлячков уже не наблюдаем. Вот то, что для последней нашей встречи хотел бы я сказать.
Почему-то после этого напутствия его ученики вынесли совершенно всех конкурентов и взяли абсолютно все места на конкурсе сочинений. Это было странно.
В листах, забракованных Сюэли, исчерканных и раскиданных по всей комнате, стояли следующие знаки:
«…спасаясь от мальчишек, кидавшихся камнями, какой-то зверь юркнул во двор: собака – не собака? – наутро, глядь, молодой ученый в парадной шапке. Благодарит Цзинцзин за спасение, низко кланяется и отправляется восвояси. В тот же день прислал подарков без счету. С тех пор встречались иногда, обменивались мыслями о музыке, о поэзии. Привычку заимели встречаться часто, для других незримо – так, в павильоне в конце сада, и только при луне»… «Потом сказала как-то тетка ей, старая сплетница, мол, лисы – ненадежный народ; лис кланяется-кланяется, сидит, смотрит и говорит, как все, – а вдруг и утащит к себе в нору! Глубокую, под сосной. От этого вздора лис с полчаса хохотал – и повел, показал ей хоромы, где золотом и яшмой отделан каждый уголок, со вкусом большим все убранство, – что, мрачно в норе у лисы?»
«„Если пища сама лезет в рот, ведь трудно удержаться, – жаловался лис. – Но я держусь, не смею и подумать, чтоб коснуться“… Другие лисы осуждали очень».
– Лисы коварны, в чем-то драконам сродни,
Очень любезно могут держаться они,
Но поведут туда-сюда длинной мордой –
И сократят неразумного смертного дни.
– Что ты, сюцай Вэй совсем не таков,
Кроток, усядется в дальний всегда уголок,
Если окажемся вдруг, позабывшись, мы рядом,
Сам и без просьбы отсесть он учтиво готов.
Кажется, будь теперь древняя скромность в чести,
И из-за ширмы он мог бы беседу вести.
«…так полюбили друг друга, что и до белой зари все сидели за играми в стихи и рифмы, в иероглифические шарады, в шутку играли и в фишки на деньги, хлопая друг друга веером по рукам, – пока не разгонял их колокол храма. К седьмому дню седьмой луны вышила ему подарок – шелковый дорожный чехол к прибору для письма, он же привез благовоний из самой Чанъани и спрятал осторожно ей в рукава, желая угодить, но не желая никакой благодарности…».
В шуме ночного утуна слышится мне –
В дальней всегда стороне –
Голос, он будто зовет,
Но от Цзяна до Южных ворот
Пуст бамбуковый лес.
«Такой красоты, скромности, ума, глазок таких нигде больше мне не найти, – решился лис. – Хоть и тяжело, откажусь от бессмертия. Каким бы мне путем утерять благоволение небес?» «С другой же стороны, ее родители – почтенные самые люди, и не лучшую ли я окажу ей услугу, если уберу из их родословной свой лисий хвост?..» «Пока всё это думал, на приеме у министра в столице встретил достойное очень лицо – еще молод, но уже с понятиями разумными обо всем, еще безо всякого чина, но видно, что и на большой должности не сплоховал бы…»
Это все была выбраковка. Окончательная версия была очень складная, в стихах. Она не сохранилась.
Еще один обрывок завалился за батарею, там было так:
В небесах озираюсь, смотрю я – к кому обратиться?
Знаю сам, что ничтожным рожден.
Всю-то жизнь изучал я канон,
А по счету в любви не могу расплатиться.
К бодхисатве моя не доходит мольба,
Как еще подступиться – не знаю.
Здесь, в насмешливом западном крае
О таком говорят – «не судьба».
Ди сидел преспокойно на полу и что-то разогревал в котелке на треножнике спиртовкой. Говорил, что пилюли от простуды, а так – кто ж его знает.
– Как ты обяжешь меня, если погасишь спиртовку и пойдешь со мной, – смиренно попросил Сюэли. – Я должен показать тебе пьесу.
– Что ж. Но только минимум зрителей – трое зрителей. Так, кажется, говорил твой почтенный дедушка?
Усадив Ди, обмахивающегося веером, как в театре, Сюэли снова выбежал за дверь, наткнулся в коридоре на случайно проходивших мимо Лю Цзяня и его русскую подругу Ксеню, схватил их за руки и затащил к себе со словами «Я вас умоляю».
– Только пятнадцать минут, – сказал он.
Лю Цзянь и Ксеня были интересной парой. С самого начала они сообразили, что доводятся друг другу примерно инопланетянами, и, чтобы вместе выжить, всякую эмоцию свою разъясняли другому досконально и в самых простых словах, а чаще еще сильно утрировали, чтобы партнеру было понятно. Лю Цзянь не добился и в четверть таких успехов в русском языке, как Сюэли, и понимал со слуха плохо, поэтому если нужно было донести мысль посложнее, Ксеня сразу писала ее или же говорила не спеша и отчетливо очень. А чтоб ошибки никакой не вышло, старалась усиливать мысль, например: «Если ты сейчас уйдешь, мне будет очень обидно. Я умру от обиды и тоски». Сам Лю Цзянь также действовал сходно. И вот они писали: «Понимаешь, это в России считают, что женщина – главная. У нас в Китае, считают, что мужчина главный. Я тоже так думаю поэтому». – «В России совсем не считают, что женщина – главная. Это ты неправильно понял. У нас просто думают, что женщина слабая, поэтому нельзя ее обижать». Так или иначе, в неделю по нескольку раз в разъяснениях проскакивало «Ты весьма красива» или, например, «Потому что люблю тебя беспамяти» – пусть и коряво, зато правда. Этот союз был удивительно крепок. «Ты – необыкновенная. Ты так спокойно, тихо говоришь. Китайские девушки любят кричать, всегда шумят, визжат преотвратно» (последние два слова посоветовал проходивший мимо Ди). Ди очень благоволил этой паре, сочувствовал им и опекал вроде ангела-хранителя.
За ширмой началось представление. Декламация у Сюэли была на высоте, и даже в духе древних. Слог тоже то возвышался, то упадал по мере надобности, чтоб разнообразить, так сказать, настрой. Он даже сунул в плеер некий диск со смазанной подписью фломастером «Лисья лютня» и вывел на колонки.