— Объединенных архивов контрразведки и армейских не существует. Или то, или другое. С армейскими бумагами могут находиться документы разведотдела штаба фронта (донесения войсковой разведки), из которых ты кое-что и нашел, собственно. Что касается местонахождения архивов Дальневосточного фронта, то они хранятся в ЦАМО, в городе Подольске, как говорят местные жители — Пáдальске. Архивы СМЕРШ и ГРУ находятся в легендарном «Аквариуме». Легче попасть в Подольск, но документы Подольского архива времeн войны во многих фондах до сих пор не разобраны. Если ты знаешь, где нужный тебе документ, в принципе, могут допустить и к неразобранным «чемоданам». Там на запасных путях стоит пара десятков вагонов, где хранятся ящики с до сих пор не разобранными документами, а техническую работу там выполняет подразделение солдат-срочников.
Если бы только Сюэли знал, где нужный ему документ!..
— Либо, если ты проникнешь в архивы ГРУ, что достаточно сложно… А этот Ди, который устроил тебе допуск в ЦГАТД, он кто?
— Он… что-то типа волшебника, — пошутил Сюэли.
— Вот эти архивы как раз в «Аквариуме». Волшебник?.. Ну, волшебник, наверное, может.
Тут Сюэли все понял и сумел верно оценить свои перспективы. Пора было следовать совету Рахили Эфраимовны.
Сюэли попытался вымолить у дворника разрешение унести домой хотя бы часть списанных документов, но тот довольно кисло отнесся к этой идее, лишавшей его занимательного чтения.
— Ну, ты принеси мне тогда, че я читать-то буду. Обменяемся, — заворчал он.
Сюэли принес ему несколько книг — разрозненных томов, купленных наугад на развалах в «Олимпийском». Как ни странно, лучше всего пошла «Гэндзи моногатари» — Григорьич читал и нахваливал. Когда Сюэли не выдержал и спросил, чем же ему так нравится повесть, дворник ответил совершенно загадочно.
— Имена-то все знакомые, — сказал он.
Очень быстро Сюэли дело объяснилось. Практически вся партия, лежавшая последние два года на выброс, представляла собой документы, относящиеся к японской Квантунской армии.
Это была удача. На деятельности Квантунской армии сошлись теперь оба поиска: и семейная история, и попытки понять, что такое Императорский театр теней, который искал отряд «Курама Тэнгу» и обломком которого играли дети в Москве.
— У тебя огромное преимущество: ты знаешь, что это не миф, потому что у тебя в руках конкретный фрагмент от него, — говорил Леша. — Никто из историков, разумеется, эту тему не копал, потому что это выглядит примерно как искать — что там искали эти кавасаки — плевок Будды? Слушай, а ты представляешь, что это — Императорский театр теней, как вообще выглядит этот девайс?
— Ну, театр теней, любой, не обязательно императорский, — это такой большой сундук, в нем сложены плоские марионетки, могут быть очень искусные, со сложными прорезями, как цянь-чжи… Или деревянные, или прессованный картон… В стандартном наборе должно быть два правителя, два полководца, герой, воин, старик, ученый, философ, монах, скряга, доктор, лиса, купец, волшебник, бодисатва, студент, бродячий торговец, красавица, служанка, слуга, старуха, судья, злая жена… ну, много кто еще. И этот же сундук, немножко как трансформер, превращается в сцену, в нем есть ширма с промасленной бумагой, она ставится наверх, и за ней ведется представление. И Императорский театр теней, соответственно, то же самое. Наверное, какой-нибудь особенно сложный и красивый… может быть, со сменными деталями: ученому можно вставить в руку свиток, врачу — разные медицинские инструменты…
— А от чего, по-твоему, отколупан этот кусок? Что он собой представлял?
— Н-ну… гм… нет… не знаю. Одно из украшений, идущих по периметру сундука, может быть.
В тот самый вечер он передал Григорьичу «Повесть о Гэндзи» и унес домой под ветровкой первую партию папок с грифом «На выброс».
Иногда на репетиции капустника по «Западному флигелю» заходила Цзинцзин, робко садилась в пустом зале, не в первых рядах, и помогала репетиции, застенчиво хихикая в смешных местах. От предложения сыграть на сцене она с ужасом отмахивалась, ссылаясь на то, что громко говорить для девушки неприлично. Учитывая, что все другие китайские девочки, каких он знал в жизни, выли сиренами и орали как павлины, Сюэли растроганно проникался тем, какое сокровище ему досталось. Главное — на него не дышать. Он уже не пытался привлечь Цзинцин к игре в пьесе, но сам старался больше в десять раз, когда замечал, что она пришла.
— Да, эта свадьба, конечно, не может свершиться!
Мыслимо разве на дерзость такую решиться?
Ах, если выше меня по рожденью настолько она,
Ради чего было слушать смиренный мой цинь допоздна?
Сюэли принимал скорбный вид и закрывал лицо обоими рукавами.
Появлялась Хун-нян, подружка Ин-Ин.
— Знаешь, я, как бессмертная фея, тебе помогу,
Не тушуйся, я в нужный момент за тобой прибегу.
Только ты уж, пожалуйста, не подкачай в этом деле:
Если что, ты ведь взбучку сумеешь устроить врагу?
Сюэли отнимал от лица рукав.
— Я лишь смертный, и слабым умом, о бессмертная фея,
Не могу угадать, к чему клонится ваша затея,
До меня снизойдите с небесных высот,
Намекните ясней, что за враг меня ждёт.
А звездец я устроить врагам, безусловно, сумею,
Пусть число их количество звёзд превзойдёт.
Тут Ди, побледнев, поднимался на сцену и начинал биться за чистоту языка пьесы. «Это исключено! Это немыслимо в сценической речи! — ругался он. — А врагам я начистить хайло, уж наверно, сумею, — умоляю вульгарный простить оборот. Да как угодно! Только не то, что ты сказал!». Сюэли отчетливо представлял себе место мата в системе языка, что ему, собственно, случалось уже не раз доказать. Тонкая разница в степени владения русским языком у Ди и Сюэли сказывалась в отношении к эвфемизмам, замещающим табуированную лексику. Сюэли воспринимал их как безобидные, Ди их тоже ощущал как вульгарные. То есть Ди знал язык лучше.
Наконец текст меняли, спор улаживался. Дальше уже разговаривали Хун-нян и Ин-Ин, Сюэли отходил отдохнуть к краю сцены. Хун-нян пела:
— День рождения Гитлера близится, толпы скинхедов
Так и рыщут повсюду, морали начал не изведав.
И кто знает, что будет, что станется с бедными с нами,
Ох, не факт, что укроемся мы за общаги стенами.
Ди в роли Ин-Ин отжигал просто нечеловечески. Он мелкими шажками пятился за занавес и говорил оттуда дрожащим голоском:
— Тучи скрывают сады Лянъюань — неужели?
Лучше я весь этот праздник останусь в постели,
Двери покрепче запру, начертаю триграмму,
Клеем из феникса смажу оконную раму
И к Гуаньинь воззову я из-под одеяла…
Ой, дорогая Хун-нян, что-то страшно мне стало!..
— У Гуаньинь полномочий здесь нету,
Ведь не в её юрисдикции это.
Если она и услышит твой писк,
С места не стронется, как обелиск.
Ей от Будды мандат лишь на ту территорию дан,
Где несут свои воды Янцзы, Хуанхэ, Хуайхэ и Ханьцзян.
Мы же, вспомни, в Москве — на земле, ей никак не подвластной!
— Ах, какого числа, говоришь, этот праздник ужасный?
Говоря это, Ди постепенно сникал, медленно, словно тающее мороженое, опускался на пол и лежал там, как увядший цветок. Цзинцзин, забывшись от восторга, хлопала и топала. Потом спохватывалась, что производит слишком уж много шума, и начинала аплодировать бесшумно, закусив нижнюю губу, растопырив пальцы и аккуратно задерживая ладони перед каждым хлопком.
После репетиции Сюэли чинно провожал Цзинцзин до дверей ее комнаты, прощался, закрывал за собой дверь и удалялся по коридору, насвистывая «bie de na yang you». Иногда он еще потом сидел на лестнице и немножко странно так дышал. Выглядело все это жутко, просто счастье, что там никого не было и никто его не видел.
В конце октября Сюэли навестил после архива Ли Дапэна на Красной площади, хотя ему нечего было чинить, он пришел в нормальных, целых ботинках.
— А, достопочтенный сюцай! Когда же вы осчастливите уже нас трактатом, сломите, так сказать, ветку коричного дерева и войдете во двор яшмового бассейна?
Ли Дапэн всегда спрашивал что-нибудь о курсовой и госэкзаменах.
— Госы через три года только, — кратко сказал Сюэли.
О курсовой ему и говорить не хотелось. Совсем недавно ФэнЦил (Китайский институт Феникса и Цилиня) переслал на геологический факультет МГУ копию его аттестата, чтобы ему зачли те предметы, какие можно. Так его преподаватели с удивлением узнали, что у него никогда не было кристаллографии, кристаллохимии, геммологии, зато был, например, вэньянь, спецкурс по «Ли сао», была наука о романе «Сон в красном тереме» (четыре семестра)… «Как, об одном романе??» — «Ну да, — пожал плечами Сюэли. — Там много нюансов. В конце концов, вы даже можете считать, что это геммология, потому что в центре романа — история драгоценной яшмы, а второе название книги — Шитоу-цзи, что значит…». Тут он бросил взгляд на научного руководителя, понял, что его сейчас убьют, и умолк.
— Ясно, ясно, — покачал головой Ли Дапэн.
— Мастер Ли, — отважился наконец Сюэли на свой вопрос. — Вы вот старше меня и лучше постигли канон, как вы считаете: двуличье — это непременно плохо? Человек, о котором говорится — «коричный цвет с ароматом сливы», непременно мерзавец?
— Я отвечу так, — сказал Ли Дапэн. — Нужно взглянуть, что за люди, которым дано видеть коричный цвет, а кто там чует аромат сливы, — то есть к кому он поворачивается одной стороной, а к кому — другой. «Законы и правила множатся, всюду торчат», — сказал Лао. Если, по мысли твоей, поведенье твое входит еще как-то в привычную орбиту чести и приличья, то и беспокоиться не о чем.
— Откуда вы знаете, что я спрашивал о себе? — сглотнул Сюэли.
— Ну, у тебя ведь по одному только зрачку в глазах, сменных нету — вся правда видна.