«Я знаю, я нашел здесь кусочек этого театра», — хотел сказать Сюэли, но решил, что это может слишком сильно взволновать бабушку. Если дедушка пытался сберечь театр и все время был рядом с ним, то найти обломок от театра — не очень-то хороший знак, невольно начнешь думать, легкой ли смертью умер Ли Сяо-яо, если…
— Нет, не думал. Когда я понял, что очень похож на своего почтенного дедушку, дальше уже я только вертел это в голове так и сяк, прикидывал, как бы я их обманул. Потому что я бы обманул. Бабушка, скажи, а что это за дети, старики, младенцы — что там за люди были у вас в доме, когда пришли японцы? Откуда они взялись? В дневниках у Итимуры описана какая-то девочка лет трех, полный дом домочадцев… Но вы же с дедушкой в то время жили только вдвоем?
— Ну что же ты недогадлив так! Конечно, нас было двое, но Сяо-яо предвидел приход японцев и сказал, что лучше всего, если во время их визита в доме будет как можно больше народу — и лучше отощавшего, больного, заразного, самого жалкого вида… Ведь если нам не избежать контакта с японцами, отчего бы не сделать так, чтобы они сами побрезговали постоем в нашей лачуге? Да и Сяо-яо полезно было выглядеть главой большой и злополучной семьи. Я немного похлопотала. Частью нам помогли соседи…
Тут Сюэли наконец сообразил, что фамилия Аоки записывается иероглифами 青木 «синий» и «дерево» и на китайский манер читается Цинму.
На занятиях по русскому языку обсуждали и пересказывали рассказ Куприна «Слон».
Кáждый день к ней прихóдит дóктор Михаил Петрóвич, котóрого онá знáет ужé давнó-давнó. Иногдá он привóдит с собóй ещё двух докторóв, незнакóмых. Они дóлго смóтрят Нáдю и говорят между собóю на непонятном языкé.
— Загадка: на каком языке они говорили? — спрашивает преподавательница. — Россия, конец девятнадцатого — начало двадцатого века. На каком языке…?
— М-м… Ну, просто на медицинском языке, — предположила Шао Минцзюань. — То есть по-русски, но… много трудных терминов…
— Возможно. Но если это действительно другой язык, то какой?
— По-английски, — брякнул Лю Цзянь.
— Точно нет.
— Немецкий, — сказал Сюэли.
— Это не глупое предположение. Немецкий был в то время чем-то вроде языка естественных наук. Но думаю все же, что это не он.
«Неужели по-древнегречески?» — вяло подумал Сюэли. Преподавательница вечно подлавливала их на очень простых и очевидных для русских вещах, которые, однако, часто выглядели совершенно головоломно для его соотечественников. Очень тяжело, например, было из полного имени человека извлекать информацию о том, как звали его отца, — русские делали это мгновенно, не задумываясь. При чтении текста про Дашкову, разумеется, китайским студентам казалось, что Екатерина Дашкова и Екатерина Вторая — сестры, из-за сходства имен, трудно было также противостоять ощущению, что Гоголь жил в XII веке. Преподаватели застывали с открытым ртом при некоторых простых вопросах, например, «А когда было христианство?» или «Пушкин — это имя или фамилия?» — видимо, сама формулировка вопроса как-то выдавала, какая беда царит у учеников в головах. Однажды кто-то из группы высказал осторожное сомнение в том, что Ломоносов поступил благоразумно, когда, создавая русский литературный язык, изобрел противопоставление совершенного и несовершенного вида для системы глагола. У преподавательницы аж краска сошла с лица. В попытках понять, на чем основана игра слов в названии «Анна на шее», Сюэли провел полгода, причем объяснения преподавателей не помогали. В них неизбежно возникал святой Владимир и еще какие-то люди, связь которых с вопросом затем не удавалось установить. Однажды, рассказывая биографию Ломоносова, Сюэли закончил словами: «Я не знаю, что сделал Ломоносов в области стихосложения, но я знаю, что он сделал в кристаллографии, и преклоняюсь». По выражению лица преподавателя он с изумлением понял, что она как раз не знает, что Ломоносов сделал в области кристаллографии. Некоторое время они смотрели друг на друга молча.
— Здрáвствуйте, Тóмми, — говорит дéвочка. — Как вы поживáете? Вы хорошó спáли эту ночь?
Слон такóй большóй, что онá не решáется говорить емý «ты».
— Понятно, почему это смешно? — спросила тем временем преподаватель.
— Нет. Непонятно, — с искреннием изумлением отвечал Чжэн Цин.
— В Китае маленькая девочка и должна говорить слону 您 nin, то есть «вы», потому что он, может быть, старше нее, — объяснила Минцзюань.
— Ну ты посмотри, какое расхождение! — восклицает преподаватель, даже обрадовавшись чему-то. — Ладно. Хорошо. А вот это: «Мама слышит этот крик и радостно крестится у себя в спальне». «Крестится», 画十字, — понятно, какой смысл вкладывается в этот жест?
— Вот этот, — сказал Сюэли. Он сложил ладони перед грудью и медленно поднял их до уровня лба, одновременно поднимая взгляд. — Китайский перевод. Ну, или можно воскурить благовония, — добавил он. — Но это время.
— А если нет благовоний?
— Можно взять в руку горсть земли и просыпать ее через кулак, вот так, — Сюэли показал, как. — Это полностью аналогично возжиганию благовоний.
— Горсть земли в наше время, пожалуй, еще реже бывает под рукой, чем даже благовония, — заметила преподаватель.
— В Древнем Китае почва обычно чаще всего была… под ногами, — пояснил Сюэли.
Позднее, пересказывая Куприна, Сюэли изложил все, добросовестно придерживаясь текста, упомянул о том, что после знакомства со слоном Надя пошла на поправку, и заключил:
— Но все-таки я думаю, что девочка умрет.
— Почему? — поинтересовалась преподаватель.
— Н-ну… потому что я думаю, что у нее лейкемия, — честно сказал Сюэли.
Он вскользь подумал о том, что какие-то такие же примерно симптомы появились в последнее время у Саюри. То встанет, то сляжет, то выйдет в магазин, то не выйдет и в сеть. Лежит себе, вцепившись в свой брелок с хэлло-китти. «Утечка жизни из организма», — определил это для себя Сюэли.
Поздним вечером Сюэли сидел в компьютерной комнате и помогал Цзинцзин с курсовой.
— Сегодня мне приснилось, — сказал он, — что я нажимаю в лифте кнопку, чтобы спуститься вниз с двенадцатого этажа, но он неожиданно едет вверх, — наверное, его вызвал кто-то другой. Я думал, что в здании сорок пять этажей, но с неприятным чувством оказываюсь на 618-м. Поскольку одна из стен лифта прозрачная, я смотрю с этой высоты вниз на город. Здание слегка раскачивается от ветра, как будто это длинный стебель такого металлического цветка…
— Мой сон был не такой страшный, — сказала Цзинцзин. — Как будто ты… э-э… переходишь границу.
Сюэли вздрогнул.
— Что?
— Ну, переходишь какую-то границу.
— Я не перехожу никаких границ, — подчеркнуто сказал он, используя высокоэтикетную форму речи.
— И-и… как будто ты… тащишь ящик.
— О. Я тащу ящик?
— Да. И к тебе спешат такие как бы… русские солдаты.
— О-о. Русские солдаты?
— Да. И офицер. И ты как бы переходишь… полосу отчуждения.
— Ага, да.
Задумавшись, Сюэли отвлекся и вбивал на сайте http://www.obd-memorial.ru/ имя Ли Сяо-яо во всех мыслимых и немыслимых транслитерациях. Ничего не находилось.
Он подумал и вбил вариант «Ксяо». Ничего.
— Скажи, пожалуйста: если у Маленького Принца на планете не было ни одного большого баобаба, а ростки он все время выпалывал, то откуда же там тогда брались семена баобабов? — спросила Цзинцзин.
— Не знаю, — сказал Сюэли. — Я из семи твоих таблиц отформатировал сейчас пять… вот эту… давай сюда, бумажки эти. Что за хрень?
У него зависли одновременно Geosys и Excel.
— Значит, я полз по… э-э… переползал какую-то полосу…?
— Песчаную полосу такую. Не полз. Ты просто волок ящик, и тебе было тяжело.
— Так вот, спешу тебя обрадовать: это был не я. Не я, а мой дед. Похожий на меня как две… капли… воды. Ты веришь в то, что ночью в лесу к костру могут выйти убитые бойцы? Извини, я ничего не говорил. Погодите немного, принцесса. Сейчас перезагрузятся компьютеры, — Сюэли машинально процитировал единственный русский фильм, который запал ему в душу. Он откинулся и провернулся на вертящемся стуле. — Так. В тексте сказано, что они дремали под землей.
— Кто?
— Семена.
— Ой. Ты помнил про баобабы? Ты специально искал?
— То, что интересует тебя, интересует и меня, — просто сказал Сюэли.
Сюэли в костюме студента Чжана стоял возле Ди, переодетого в Ин-Ин, и благоговейно принимал из его рук платок шелка цзяосяо, который Ин-Ин, смущаясь, преподносила ему в дар. Отводил ее рукав от лица и убеждал ее поднять на него глаза. Ди поднимал очень не сразу — он классически, театрально стеснялся.
Их репетицию смотрела уже чуть ли не толпа. Из знакомых в зале были только Лёша, — он ждал, чтобы репетировать постановочный бой, — и Цзинцзин.
— «Шелковой плетью вас одарит столичной красотки рука» — это что? Выкиньте, это BDSM какое-то, — посоветовал Лёша.
— Во время свадебного обряда в Древнем Китае жена символически вручает мужу плеть. Это традиционный обычай, — разъяснил Ди. — Ин-Ин просто хочет сказать, что опасается, как бы Чжан не забыл ее в разлуке и не женился на другой.
— Я вам серьезно говорю, вас не поймут. Замените как-то. Ну, там… «обменяешься кольцами с другой»…
— Но из того, что люди обменялись какими-то ювелирными украшениями, вовсе не следует, что они собираются пожениться, — возразил Сюэли.
— А так у вас ницшеанство какое-то. Это Ницше, по-моему, говорил: «Идешь к женщине — не забудь плётку».
— Это опечатка, — убежденно сказал Сюэли. — На самом деле он хотел сказать: «Не забудь плёнку». Чтобы фотографировать. Чтобы запечатлеть такую красоту.
Имя Ницше Сюэли слышал впервые.
— Но что же делать? — размышлял тем временем Ди, который единственный внял без споров Лёшиной поправке. — Чем же заменить?.. Ну хорошо, ну давай «станешь брови ей сам подводить», что-нибудь такое. «На фениксах взмыть к небесам» тоже, наверное, не нравится? Пить из одного кувшина на свадьбе, что еще?