Хуже, во много раз хуже, чем во времена «великой бескровной», когда с фронта валила обезумевшая солдатская масса. Тогда не шло население, в страхе сидевшее по домам, а валила солдатская серая толпа.
Счастливцы, вроде меня, имевшие «сквозной» билет, с ужасом наблюдали этот кошмар, длившийся беспрерывно в течение нескольких суток и днем, и ночью.
Тов. Каганович, выполняя задание партии, очистил транспорт от пассажиров. И в данном случае большевики опередили Запад. Здесь еще ни один самый неудачный министр не додумался ни до чего подобного.
Лето, жара невыносимая. Так и пышет горячий воздух, родившийся где-то в ущельях Афганистана и раскаливший среднеазиатские пески на тысячи километров. В вагоне духота. Целую скамейку занимает какой-то гепеушник с граммофоном. Граммофон он везет из Москвы. По его словам, обращенным ко всему населению купе, он был на данном Сталиным в Кремле званом обеде в честь особо отличившихся агентов ГПУ, и премирован граммофоном. Премия стоит на предоконном столике вагона и орет благим матом что-то несусветное. На каждом рельсовом стыке «премия» взвизгивает, словно от боли, и продолжает орать дальше, иногда снова только что игранное. Владелец ее временами прикладывается к бутылке с водкой.
– Вот, везу с самого Кремля. Подарок самого Сталина – граммофон с пластинками… А две бутылки водки это уже я сам так сказать, хи-хи, спер со стола. Там на столе было все, что хотишь… От водки до осетровой икры. Ешь сколько хошь! Но не уноси с собой… Предупреждают… Но меня-то никто не обыщет. Там все свои ребята еще с гражданской. Еще в 22-м вместе против басмачей в Средней Азии дрались. Вот они бутылочки… А то премия… – по-пьяному забывая, повторял гепеушник, и указывал на граммофон, любовно поглаживая его по трубе рукой.
Среди пассажиров нескрываемые невольные вдохи. А гепеушник продолжает:
– Это меня чествовал народ – в лице тов. Сталина, за мою верную службу и борьбу с кулаками. Да! Кто честно служит социализму у нас, тому хо-ро-шо. Народ меня вчера угощал в Кремле! Правда, товарищ? – хлопнул он меня по коленке.
Что должны были чувствовать в это время все эти пассажиры, удиравшие или от голода, или от раскулачивания вот таких социалистов, может быть в лапы к другому такому социалисту. О себе я уже не говорю, так как всю дорогу сидел, как на гвоздях. Ведь стоило ему только проверить мои документы, и я со своими правами советского гражданина был бы им взят на особый учет. Но я, видимо, спьяна ему очень понравился.
Дорога скучная пролегала по голой степи, вернее, пустыне. Смотреть не на что. На ст. «Аральское море» жители продают свежую рыбу, конечно, с боя и нарасхват. Женщины круглолицые, скуластые блондинки. Видимо, потомки тех уральских казаков, сосланных в свое, лютое для них, время на «Арал», смешавшиеся с аборигенами.
Потом потянулась опять бесконечная степь. За окнами вагонов мелькают редкие саксауловые рощи, со странными деревьями без листьев и без тени. На раскаленном и кажущемся от этого черном песке множество мелких следов и извилистых змеиных. Жутко смотреть на такие рощи. Кое-где местные жители в ватных халатах и войлочных шапках какими-то странными топорами вырывают корни этого уже срубленного кем-то дерева. Причем корни в несколько раз, в пять, шесть, длиннее самого ствола и гораздо толще.
Какой длинный, могучий и жадный аппарат требует это, ненужное собственно говоря, дерево, чтобы выкачивать из глубоких недр земли влагу для своего существования, и какие маленькие почки вместо листьев имеет оно для того, чтобы отдавать минимум влаги испарению и, конечно, ничего для живого существа. Даже тени. Стоит для этого жить? Это ли не паразит? Но как это дерево в пустыне напоминает мне власть, сосущую последние соки из народа и дающую ему так мало.
Вспоминается сказанное тем же крестьянином:
– Для меня самая лучшая власть, которая ничего у меня не берет и ничего не дает. Оставьте нас, русский народ, в покое – он сам на ноги встанет. Только не мешайте ему.
Через два года после сказанного им я убедился в правоте его слов. После страшного, вызванного правительственными репрессиями голода, в 1935 г. словно по мановению волшебной палочки появилось на базарах буквально все, чего не было в течение уже нескольких лет после НЭП-а. По крайней мере, на юге европейской России базары были буквально забиты продуктами крестьянского труда. И это там, где два года свирепствовал повальный голод.
Правительство, напуганное результатами мудрой политики, на некоторое время оставило народ в покое. И вот, базары зацвели. Появилось мясо, птица, рыба, овощи, фрукты, сласти, копчения, соления и т. д. По какому-то странному совпадению в то же время в государственных кооперативах появились с клеймами «экспорт»: яйца, битые гуси, замороженные почему-то с внутренностями, и потому по случаю весеннего времени попахивающие. Злые и осведомленные языки поговаривали, что весь этот экспорт был возвращен обратно странами, его не принявшими, особенно Англией: за плохую упаковку, яйца за размер, а гуси за внутренности. Власти же этот свой экспортный «ляпсус» использовали и объявили год 1936-й годом великих достижений и изобилия. А великий Сталин выговорил тогда известный свой лозунг: «жить стало лучше, жить стало веселей».
В действительности же изобилие получилось от того, что крестьянина оставили на некоторое время в покое и прекратили чудовищный вывоз за границу. Стоило только потом правительству через год опять начать свой экспорт и заняться крестьянином, как все изобилие исчезло вместе с годом великих достижений. И снова крестьянин, став колхозником, повесил голову. Прав был сибирский мужик.
Чем ближе к югу, пейзаж меняется главным образом жилищный. Начинают появляться саманные постройки и даже каменные с лёссовыми оградами, называемыми дувалами. И над этим всем тот же раскаленный воздух. На станциях нет воды. Пассажиры вынуждены покупать пиво. От жары пиво действует хуже вина.
Подъехали к станции Урсатьевской. Я собираю свои вещи, гепеушник интересуется, почему. Он буквально влюблен в меня и не хочет со мной расставаться. Мне от таких его чувств совсем не по себе. Но любезность его беспредельна, как и все, доступное ему. Он берет у меня деньги и отправляется покупать мне сквозной билет до Самарканда, куда я и решил ехать, увидев столпотворение на Урсатьевской.
Вся ближайшая степь представляла раскинутый громадный табор на несколько верст. Дымили костры, двигались люди, виднелись импровизированные палатки из домашнего тряпья и груды вещей. Остаться миг на такой станции означало самое плачевное окончание жизни. Через несколько минут мой гепеушник возвращается и подает мне билет до Самарканда.
«Пуганая ворона и куста боится» – говорит пословица, но к ней можно и прибавить, что такая ворона боится всего. Особенно в СССР. К этому времени моего благодетеля от водки, пива и жары окончательно развезло, и он приготовился прилечь поспать.
– Я вам… гражданин, доверяю свой… револьвер… – обращается он ко мне. – Да-а, вам и только вам. – И протянул мне свой наган. Сколько невинных душ пристрелил этот револьвер? И вот я держу его в руках, потом кладу его на сиденье и сам сажусь на него. И так сижу, пока гепеушник не проснулся. Дорого мне обходится его любезность, черт возьми! Я спешу возвратить револьвер его владельцу.
– Н-ни-че-го, не беспокойтесь, вам я доверяю… ик! – ответил он, слегка прихлебнув из бутылки, украденной им на званом обеде.
Выпив, начинает нам рассказывать о своих подвигах в Средней Азии при подавлении басмаческого восстания. Пассажиры делают вид, что внимательно его слушают.
– Летим это мы с Васькой на самолете. А азиаты эти, знаете, спят прямо на крышах. Вот я только завижу вдали кишлак покрупнее, и говорю Ваське: «Вали бреющем!» Вася, конечно, снижается до предела, и мы с чертовым шумом проносимся над головами на смерть перепуганных жителей. Все летят в панике с крыш… Ой, что там делалось, так просто умора. А мы уже в нескольких километрах громим другой кишлак. Кра-ссо-та! А то сжигали целые кишлаки ночью. Жуть! Ух и здорово.
Действительно, было наверно здорово и жутко несчастным суеверным узбекам. Пассажиры реагируют на его рассказы лишь вздохами. Но он, очевидно, увлекшись, не понимает их значения.
Я же все жду, когда он займется мной вплотную, но он вдруг при приближении к Ташкенту присмирел, и, выйдя на минутку, немедленно вернулся и, забрав свои вещи, оставил вагон.
«Неисповедимы дела Твои, Господи». Ведь этот гепеушник для меня оказался просто даром, мне ниспосланным с неба, хотя это, как-то не вяжется с нормальным мышлением. Но это оказалось так. Высадись я на Урсатьевской, там бы я и остался.
Когда он вышел, пассажиры сразу повеселели. Начались шутки и остроты, конечно, по русской привычке, прежде всего над самим собой. На радостях, что избавился от такого компаньона, один предложил мне остановиться у него в Самарканде.
В Ташкенте поезд стоял несколько часов. Многие пассажиры отправились в город. Я лично ограничиваюсь привокзальной парикмахерской. На ташкентском перроне скопилось несколько тысяч пассажиров. К поездам их просто не пропускают вооруженные красноармейцы. Поэтому для нас, едущих, полная свобода. В вагонах просторно. Я решил побриться. Но каюсь и до сих пор. Имея на грех не совсем жесткие волосы, я не учел того, что проходить по ним бритвой несколько раз нельзя. Но я попал в узбекскую парикмахерскую, где принято иметь дело с живой проволокой. По непроходимой глупости, я, кроме того, решил еще побрить и голову. Что только со мной не делали! Мою голову и физиономию мяли мускулистые волосатые руки теми же приемами, что и при определении спелости арбуза. И когда, наконец, довели голову до состояния полной бесчувственности, по ней начали прохаживаться бритвой. О, румынская манера размазывать мыло не кисточкой, а просто ладонью – верх цивилизации, или ласка любимой женщины в сравнении с азиатскими приемами. Нас возмущало, что какой-то «руманэшти» позволяет себе брать русского офицера руками за кончик его «благородного» носа. Не хотите ли, господа офицеры, попробовать узбекского номера? На грех чувствительность моей кожи вернулась ко мне много раньше, чем она возвращается у аборигенов. Я почувствовал, что вся кожа с моих челюстей и головы снята.