Женя частенько не понимала смысла анекдота, особенно, когда он был пересыпан солеными словечками, которые Женя принимала за специальные кавалерийские слова и очень жалела, что едва она успевала добраться до своей постели, как эти слова сейчас же забывались. Женя считала их кавалерийскими терминами и сердечко ее наполнялось гордостью за отца, что он служит не в прозаической пехоте, а в поэтической кавалерии, в таком роде оружия, в котором много таких непонятных лирических выражений. Зиму Женя жила в городе в институте благородных девиц и только на лето приезжала на каникулы.
Конечно, она была влюблена в каждого в отдельности и во всех посещавших отца офицеров, исключая, конечно, женатых, и мечтала только о том, что кто-нибудь из них назовет ее своей женой. Все в кавалерии ей казалось особенным, романтичным и полным изящества. Даже и те случаи, когда какой-нибудь сердитый ротмистр кричал на плацу на солдат так, что лошади вскидывали головы, и заливался таким соловьем, что мамаша немедленно отдавала приказание прислуге закрыть все окна. Обыкновенно летом окна закрывались только в тех случаях, когда мимо проезжал ассенизационный обоз. Правда, когда она вернулась в институт, после каникул, и рассказала несколько анекдотов своим подругам, те много смеялись и рассказали ей тоже несколько, но уже из жизни всей российской армии.
И вот все-таки у нее на всю жизнь осталось какое-то инстинктивное преклонение перед всем кавалерийским и неприязнь ко всему не-кавалерийскому, а особенно, конечно – к штатскому.
– Чему их «там» только учат! Выражения, словно у денщика, думала она…
Она взобралась на телегу без посторонней помощи, как заправская колхозница и зарывшись с головой в душистее сено, улеглась, ожидая, когда телега тронется. Наконец, этот момент настал, и Антон Антонович, тоже как настоящий возница, вскочил на облучок. В лесу было темно, и дальше носа ничего не было видно. Они не могли себе представить, где они находятся, так как потеряли всякое понятие о пространстве и времени. Лес тихо шумел и навевал сладкий сон. Начал накрапывать дождь. Они ехали довольно долго, но внезапно лошадь снова остановилась. Кругом стояла тишина. Низко пролетела над ними какая-то большая птица, напугав их.
Антону Антоновичу очень надоела вся эта неразбериха, и хотелось спать. Не говоря ни слова, он залез под телегу, постелил под себя сена и, уверенный, что лошадь до утра не тронется с места, заснул.
Женечка тоже едва удерживалась от сна, веки ее с длинными ресницами буквально слипались. Но сопротивлялась сну, боясь, что неизвестный ей человек может воспользоваться ее беспомощностью и позволить себе «что-нибудь». Так по крайней мере предупреждала ее мамаша, отправляя в такое далекое путешествие. Она решила до утра не закрывать глаз.
Вдруг она услышала, что кто-то храпит под телегой, испугалась и возмутилась: это храпел ее кавалер.
– Как, оставить меня одну среди темного леса, а самому завалиться и дрыхнуть! Ее беспокоило, что она, молодая девица, проводит в лесу ночь с мужчиной, что если они не скоро приедут в деревню, то на нее ляжет несмываемый позор, но вместе с тем сверлила мысль, что она, хорошенькая молодая девушка, не вызывает никакого интереса со стороны этого тюфяка.
– Послушайте, не смейте спать! – крикнула она, как можно грубее, чтобы этот мужчина не вообразил чего-нибудь. – Я боюсь одна в лесу. – Антон Антонович перестал храпеть.
– А вдруг этот хитрый нахал нарочно захрапел, чтобы я поверила, что он спит, а потом он залез бы в телегу и… – Женечке стало даже холодно от одного только предположения, что мог бы сделать здесь в лесу этот грубиян, как она мысленно окрестила его. Шел изрядный дождь, и Женечка начала мокнуть. Голые ее ножки стали совсем холодными и она, вытащив из под себя старенький плед укрылась им с головой, но старалась не заснуть из девичьей осторожности. И вдруг ей почудилось, что кто-то идет к ним по лесу, и она испугалась.
– Слушайте, вы там! – Закричала она. – Сюда кто-то идет!..
Но Антон Антонович крепко заснул и не отзывался. Тогда Женичка завизжала так, что он вскочил, треснувшись головой о дно телеги.
– А? Что такое? – лепетал он, не понимая, где он и что с ним.
– Не смейте уходить от меня, я боюсь. Идите сюда? Поняли?
– Но здесь нет дождя, а у вас там дождь, – резонно заметил Антон Антонович.
В душе Женички боролась два чувства: страх перед «грубияном» и страх быть одной в лесу.
– Идите в телегу, – сказала она, – и накройтесь моим одеялом.
Она предпочитала мокнуть, чем трястись от страха. Антон Антонович послушался, влез в телегу и постарался натянуть одеяло на себя и свою спутницу. Они легли спинами друг к другу. Но не прошло и нескольких минут, как оба убедились, что в подобном положении они совершенно не защищены от дождя. Голенькие коленки девицы продолжали мокнуть.
– Слушайте вы там! – Не выдержала она. Придвиньтесь ко мне как можно ближе и прикройте нас обоих одеялом. А то я вся промокла. Повернитесь же лицом ко мне!
Антон Антонович осторожно прижался к хрупкой спинке и узеньким плечикам, к пахнущей духами, дождем и молодостью шейке и вдруг неожиданно чихнул так сильно, что перепугал девицу. Она вздрогнула и резко крикнула:
– Слушайте! Если вы еще позволите себе что-нибудь подобное… я не знаю, что я сделаю. Чихайте в другую сторону!
– Но это невозможно! Если я повернусь, мы опять намокнем.
– Оставайтесь тут, только не дышите так ужасно и не чихайте больше, – уже более милостиво промолвила девица. – Я совсем не хочу простудиться и умереть здесь в лесу… из-за вас!
И она вдруг захныкала. Плечики ее вздрагивали, и вся она тряслась словно от мороза. Антону Антоновичу стало искренне жаль ее. А от сожаления до любви, как известно, очень недалеко. Не зная, чем успокоить свою спутницу, Антон Антонович прибегнул к самому простому и универсальному средству. Он нашел в темноте ее ручку и поцеловал кончики пальцев, предварительно зажмурив глаза и ожидая хорошей затрещины.
Но девица не отняла руку, продолжала всхлипывать. Тогда Антон Антонович поцеловал ее ручку уже выше. Как вдруг ручка девицы вызвалась и исчезла в темноте. В ожидании крепкой затрещины Антон Антонович остался за спиной Женички и скоро услышал тоненький посвист носика своей спутницы. Он и сам захрапел богатырским сном под аккомпанемент сонма комаров, поднявших над ними такой концерт, что, казалось, весь лес звенел.
Сон обоих путников продолжался бы и больше, если бы лес неожиданно не огласился веселым смехом деревенской молодежи, шедшей на сенокос. Антон Антонович проснулся первым и, ничего не понимая, с недоумением глядел вокруг. Женичка вскочила взъерошенная, с пучками соломы и сена в волосах. Оба вполне очнулись только тогда, когда один из озорных парней громко закричал:
– Мотри, ребя, какой сучок в колесо-то встромил, чтобы лошадь не мешала!
Веселый смех был ответом на его слова, а Женичка, поняв в какое неловкое положение она попала, прошептала своему спутнику:
– Теперь вы обязательно должны на мне жениться. Слышите? А то я такое наделаю, что и сама не знаю?
– Да где же жениться. Я-то с удовольствием, да ведь в деревне-то нет ни церкви, ни Загса.
– Где хотите! Это ваше дело! Завезли меня в лес. Я, дура, доверилась и поехала. И если вы на мне не женитесь, я немедленно вылезаю и иду пешком, да!
И Женичка действительно вылезла из телеги и пошла по лесной мокрой дороге, увязая каблучками, но с гордо поднятой головой, украшенной соломой и сеном, похожая теперь на огородное чучело. Антон Антонович испугался, не представляя себя, во что выльется его ночное приключение, и как взглянут на всю эту историю ее сестры.
Но Женичка с честью вышла из положения. Она смело подошла к дому, – в эту минуту подъехал и Антон Антонович, – и, вызвав сестер, коротко заявила им:
– Это мой муж! – указывая на обалдевшего Антона Антоновича.
Заспанные сестры, еще не пришедшие в себя от крепкого деревенского сна, удивленно посмотрели на сестру, потом друг на друга, ничего не сказали, но каждая подумала:
– Ну и Женька. Вот-то тихоня!
А когда Антон Антонович расплачивался с хозяином за лошадь и дал ему «на чай», друг Антона Антоновича, заваривший всю эту кашу, хлопнул друга по плечу и сказал:
– Ну, я ж говорил, что в лесу лучше. Ведь верно? Ну и молодец же ты!
– О-о, брат! – мог только пробасить счастливый жених найденной в темном лесу невесты.
«Русская мысль», Париж, 23 апреля 1963, № 1985, с. 4; 25 апреля, № 1986, с. 4; 30 апреля, № 1988, с. 4.
Пушкинская контрреволюцияИз быта советской школы
Над Азовским морем – дивная пора «бабьего лета». С моря тянет свежий ветерок, колыхая уже начинающие желтеть прибрежные камыши. Воздух чист и прозрачен. Пухлые белые облака кажутся близкими и тяжелыми.
Восемь часов утра. Дети спешат в школу с книжками и новенькими тетрадками под мышкой. У тетрадок синенькие обложки с рисунками, сюжеты которых связаны с жизнью и творчеством Пушкина, столетие со дня смерти которого исполнилось в текущем 1937 году. Тетрадки, так сказать, юбилейные.
На одних тетрадках воспроизведены картины худ. Наумова: «Дуэль Пушкина». На переднем плане следы от саней. Сани – задком к зрителю. Секунданты и врач подводят к саням раненого поэта, силящегося обернуть взор, полный страдания, в сторону удаляющегося корнета Конного полка Дантеса. Это печальное событие произошло сто лет тому назад.
На других тетрадках – «Вещий Олег». На третьих – «У лукоморья дуб зеленый».
Ребята идут, рассматривая рисунки. Дети довольны. Наконец-то они будут писать на настоящей бумаге! Так надоело писать диктовку на обрывках оберточной бумаги и решать задачи на старых газетах цветным карандашом, с риском проехаться невзначай по фотографии «великого».
Шумной гурьбой ученики ввалились в коридоры и разбрелись по классам, все еще рассматривая любовно свои тетради и делясь в